Поклонение Луне

Париж и Байкал. Питер и Нью-Йорк. Белое море и степи Монголии.

Побывать на концерте юной органистки и пережить ужас смерти вместе с дочерью арата. Перебрать, одного за другим, возлюбленных из «донжуанского списка» старухи, замерзающей в заброшенном зимовье. Танцевать танго на Мосту Искусств в Париже рядом со знаменитой писательницей, бывшей элитной шлюхой. Ужинать вместе с крестьянином-Христом и мужицкими апостолами в деревне Эммаус. Красть еду и косметику с беременной девчонкой-эмигранткой в американском супермаркете. Лежать, раздетой и ограбленной, на снегу под взглядами Сталина и Берии, вышедших из черного авто, под кровавыми кремлевскими звездами.

География образов и сюжетов Елены Крюковой в «Поклонении Луне» завораживает. Не в живописном разнообразии пространств главная магия книги. Автору удается не только ярко высказать себя, но и высветить изнутри мир героя. Это умеют немногие художники.

Почти голографическая объемность и точная словесная живопись – ступени к основному смыслу книги, к ее тайной музыке: любите друг друга, возненавидеть всегда успеете.

Елена КРЮКОВА

Поклонение Луне

книга рассказов

ЗАПАХ ЖИЗНИ

ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ

Посуда летела из стеклянных дверей кафе.

Посуда летела и со звоном, почти колокольным, разбивалась о мостовую, бац! бац! – ого, дорогой фарфор-то бьют! А может, это дешевый фаянс? Все равно жалко! Летели тарелки и чашки, вот полетела и тяжко, брызнув льдинками острых осколков, вдребезги разлетелась супница; летели салатницы, соусницы, молочники. А вот полетел и хрусталь! И богемское стекло! Рюмки! Бокалы! Господи, какие красивые бокалы, как жалко-то! Бац! Дрызнь! Бац!

Мара беспомощно оглянулась на Илью.

– Надо вызвать полицию… скажи ему…

Она повернулась к высокому человеку в строгом черном смокинге, стоявшему рядом и весело наблюдавшим, как безжалостно бьют хорошую посуду.

– Пьер!.. – задушенно, будто в платок, вскрикнула она. – Полис!.. Полис, как это у вас там… тэлэфон, полис, силь ву плэ…

Тот, кого назвали Пьером, небрежно поправил лацкан смокинга. Судя по всему, он веселился от души. Боже, он даже хохотал! Беззвучно и белозубо, и ледяной, метельной подковкой блестели в ночи его ровные, может, и искусственные, фарфоровые, подумала Мара, зубы. Нет, не вставные, полно, он же такой бравый молодчик.

«И бравым молодчикам в драке зубы выбивают. Всякое бывает».

А хозяин кафе, стоя на пороге, все швырял и швырял на мостовую тарелки и рюмки, размахиваясь от души, разбивая тонкое цветное стекло и снеговой чистоты фарфор с хаком, с удалью, нагло, сладострастно. И при этом вопил как резаный:

– Медам! Месье! Медам! Месье!

Сзади него, за его спиной, стояла с подносом целенькой посуды разбитная девочка с черной, по брови, густой как щетка челкой, а другая, с другим подносом, еле успевала подтаскивать еще и еще.

– Медам!.. Месье!..

Мара охрабрела и дернула за рукав веселого Пьера. Дерг вышел смешной и робкий.

– Шер Пьер, – покривила она лоб и губы сразу, – ну силь ву плэ… Полис… Катастроф!..

Толпичка изумленных русских художников за их спинами перекидывалась короткими возгласами:

– Да, круто!

– И никакой полиции. Свобода!

– Да уж! Свобода…

– А он все перебьет?

– Силен бродяга!

– Посудке капут!

– А может, старая она! Избавляется!

– Мостовую засоряет!

– Ну, заплатит..

– Кому? Самому себе?

– Щас ажаны прикатят все равно!

– Братцы, нет, это сюжет, жаль, этюдника нет!

– Да, это б написать…

– Этюд!..

– Этюд твою мать…

В ультрамариновой густой осенней ночи безжалостно горели фонари. Они горят, думала Мара, ярче факелов. В фонарном свете синим, химическим блеском пугали белки глаз и зубы в улыбках. Пьер сам взял Мару сначала за рукав, потом его змеино-ловкие пальцы переползли выше, на ее слишком тонкое запястье.

– Не трудитесь говорить по-французски, – сказал он на очень хорошем, с совсем маленьким, скромным акцентом, русском языке, и Мара стыдливо вздрогнула. – Вы забыли, что я хорошо говорю по-русски.

– Да… Я забыла, извините. Тут везде… – Мара развела руками, – Франция… Вот я и…

Илья Каблуков, бородатый и усатый, остро выглянул из зарослей колючей, могучей бороды. Он глядел, как пальцы Пьера слегка погладили Марино запястье; как рука Пьера нехотя оторвалась от женской руки и полезла в карман смокинга, за сигаретами.

Мостовая тускло поблескивала под ногами, как внутренность противной устричной раковины, что в изобилии продавали здесь с лотков. Мара уже пробовала устрицы, и ее чуть не вырвало. «Я угощу тебя лягушками», – радостно пообещал Илья. Она закрыла ему мохнатый рот рукой. Потом закрыла рот рукой себе и быстро, стыдясь, семеня ногами, побежала в сверкающий, как дворец, туалет гостиничного ресторана.

Пьер уже смеялся громко, открыто, во всю пасть. Мара снова покосилась на его идеальные, нечеловеческие зубы.

– А что это он такое тут делает, месье Пьер? – подал голос художник Хомейко из Дивногорска. – Может, все-таки полицию?

– Не тревожьтесь! – «Знает такое сложное слово «не тревожьтесь», пораженно подумала Мара. – Это – реклама! Так он привлекает к себе внимание! Зазывает посетителей!

«Да он по-русски говорит лучше, чем я», – уже совсем потрясенно, глазами-блюдцами глядела Мара. Глаза у нее и правда были большие и круглые, как чайные блюдца, и цвет их трудно было понять – то ли угольно-карий, а то ли густо-синий. Художники говорили: ты похожа на испанку. Ну, во Франции тоже за свою сойдешь, девушка! Южный тип.

– Посетителей? – «Еще одно сложное слово». – Вы хотите сказать… что он…

– Это бизнес, дорогая! – Рука Пьера снова, отдельно от него, шатнулась к ее руке, коснулась и оторвалась, как обожженная. – Для бизнеса ничего не жалко! Смотрите!

Она смотрела. Привлеченные шумом, в ночное кафе тянулась публика. Люди хохотали, осторожно переступали через груду осколков, мужчины подхватывали дам под локотки, а кое-кто и хватал на руки, перенося через битое стекло и фарфор. Стеклянные двери кафе угодливо раскрылись. Внутри все огни были зажжены. Мара глядела во все глаза. Радушный хозяин кланялся, как китайский бонза, девочка с челкой-щеткой сновала взад-вперед, как челнок, метала на столы новую, нетронутую посуду.

– Вот видите, – Пьер радостно вздернул раздвоенное копыто подбородка, – все в порядке!

– Все в порядке, Ворошилов едет на лошадке, – сердито махнула пухленькой ручкой Алла Филипповна Ястребова, акварелистка из Красноярска, – да что ж это, сколько посуды перебили, нехристи!

В Алле Филипповне просто кричала уязвленная погибелью чужого добра хозяйка. Пьер утонченно улыбнулся. Огонек вкусной дорогой сигареты ходил, метался в ночной потемени, красный жучок, от его рта вниз, к мостовой, куда летел невидимый пепел, и опять вверх, ко рту, тихо освещая его бритые щеки и длинный, как у многих французов, чуть хищный нос.

– Франция – христианская страна, – веселье в голосе Пьера не утихало. – Французы – христиане. Мы – католики. Вы просто забыли.

– А гугеноты это кто тогда?! – возмущенно любопытствуя, выкрикнул Толя Рыбкин из Петербурга. Толя писал в основном заказные портреты богатых господ, а раньше, в другой жизни, что давно умерла, старательно малевал картины на производственную тему. Толя окончил с отличием питерскую Академию художеств, и портреты у него получались блестяще. Что заводских бригадиров, что нынешних дамочек в золоте и соболиных мехах. «Да ты, брат, какой-то прямо Семирадский, – то ли в осуждение, то в похвалу сказал однажды Толе Илья. – Мех как натуральный. А жемчуга, те и вообще круче, чем у Рембрандта». Толя не знал, дать Илье с ходу в рог или хорошо выпить с ним.

– Гугеноты? – Пьер сощурился хитро, и лицо его стало похоже на остроносый башмак большого размера. – А, гугеноты! Вар-фо-ломей-ская ночь?

«Ага, ошибся. Хоть раз ошибся, правильный такой».

– Варфоломеевская, – прошептала Мара громко, так, чтобы было слышно. А вроде и не подсказка, вроде себе под нос.

Но он услышал.

– Мерси боку, – слегка поклонился. – Вар-фо-ло-меевская. Благодарю. Зайдем в кафе? – Он сделал рукой щедрый, приглашающий безоговорочно жест. – Посуда новая! Ничего не бойтесь. Он не повторит этот… трюк.

«Трюк» он произнес, бешено, рокочуще грассируя.

– А что! Пойдем выпьем к хулигану! – беспечно воскликнул, потирая раннюю лысину, грузный и комковатый, как мешок с картошкой, москвич Костя Персидский. Костя славился среди друзей и галеристов тем, что умел, как никто, рисовать обнаженных женщин. Женщины все, как на подбор, были с маленькими, как вишни, грудями и с широченными, как гитары, бедрами, такими чудовищно огромными, что куда там было первобытным толстобрюхим и вислозадым Венерам. Женщины назывались «Персидские Женщины». И более никак. Косте лень было придумывать названия картин. И другие сюжеты тоже. Эти толстобедрые бабы, гурии и наяды, парили над его праздничной столичной судьбой и сыпали денежку в его широкий неряшливый, измазюканный маслом карман.

В жизни Костя был грустен и одинок; жены и даже просто женщины у него не было.

– Да! Пойдем выпьем! – загалдели художники, всегда желающие выпить, особенно на дармовщинку.

– Я угощаю, – уточнил Пьер ситуацию.

– А он снова не будет? – робко спросила Мара.

Рука опять украдкой потянулась к руке. И быстро, спелой ягодой, опала под зорким и злым взглядом бородача.

– Нет. – Пьер помолчал и добавил: – Не бойтесь.

– Я не боюсь, – сказала Мара. – Где мы вообще? Это куда вы нас привезли?

Черно-лаковая, немыслимо шикарная, громадная, как корабль, машина осталась на стоянке, поодаль, за пройденной ими гладкой, поскользнуться можно, мостовой. Может, тут и камни лаком поливают, так все блестит? Или – подсолнечным маслом? Все блестит, все сверкает, все чистое, – а вчера вот шли-шли, прямо по знаменитой улице Риволи, по ней когда-то французский восставший народ, топая по камням тяжелыми сабо, бежал брать Бастилию, и вдруг – оп! – под ногами – куча дерьма! И свежего. Что не собачьего, это точно. И Пьер не растерялся, развел руками и расхохотался снегозубо: «И это тоже – Франция!»

– Это Латинский квартал! – крикнул Пьер.

Они познакомились с Пьером около русского храма Александра Невского на рю Дарю. Долго искали они эту улицу и этот храм, тыкали пальцем в карту Парижа, щурились, спорили, куда повернуть, направо или налево, и где тут парк Монсо, а где ближайшее к храму метро, и Хомейко кричал: ну что вам сдался этот храм, обойдемся без него! – а Алла Филипповна кричала: это преступление! Это преступление, быть в Париже, в кои-то веки, один раз за всю жизнь, и не побывать в храме Александра Невского!

Храм они отыскали. Купола увидали еще издалека. Радостно рванули, перебежали улицу перед носом медленного, как тюлень, автобуса. Автобусы тут ходили редко; у каждого была своя машина. На ступенях храма стоял маленький, как лилипут, человечек с лицом, до глаз заросшим бородой. Смотри, Илюшка, твой брательник, хохотнул Костя Персидский. А может, он художник?! Ты что, не видишь, священник он, только в мирском наряде.

Алла Филипповна сообразила быстро, подбежала, квадратная, на кеглях-ножках к бородатому дядьке и заговорила с ним по-русски. А потом и черпачком руки сложила, и благословилась. Вернулась, торжествуя. «Его зовут отец Николай Тюльпинов! Он приглашает! Сейчас начнется служба!» Службу отстояли с трудом. Ноги отекали, ломило в костях. Четыре часа на ногах, это безумие, ворчал атеист Хомейко. Долгая литургия Иоанна Златоуста текла, как золотая река, и Мара, крестясь, шныряла глазами по сторонам. Не только иконы, но картины на Евангельские сюжеты, холст-масло, населяли мрачную, с высокими сводами, старую церковь. Мара не знала, что вот это – Боголюбов, а вот это – Поленов; она плохо разбиралась в живописи. Зато Илья знал. У него в зобу дыханье сперло от счастья. Он щупал живопись жадными зрачками, залезал в нее взглядом, копошился глазами в ней, как пчела в цветке. Нет, иконы тут тоже будь здоров. А Алла вон знай молится да крестится, и эта стоячка, как на допросе, на пытке, бабушке нипочем! Крепкая сибирская старуха.

Мара тайно обглядывала другую старуху – ту, что сидела справа от нее, инвалидка, паралитик, в массивном стальном кресле на колесах. Седые букли были взбиты для похода в храм. На сморщенной слоновьей шее на золотой паутине цепочки покорно, покойно лежала мертвая птичья лапка нательного креста. Черные руки земляной костлявой горкой торчали на коленях, на странных, старых, чисто выстиранных, почти деревенских кружевах. Сколько ей лет, подумала Мара, сто пятьдесят, что ли?.. столько не живут… Старуха подняла лицо, повернула его, как лампу, к Маре, и осветила ее, просветила до дна внезапно бешеными и молодыми глазами. Серый, голубой хрусталь, хрусталь и золото, и свечи, и старые, завтра уже мертвые кости. На черной головешке пальца у старухи неистово, ножево сверкнул в скрещенном свете свечей красный кабошон. «Может, еще подарок Царя, может, она любовница какого-нибудь… Великого Князя», – слепо проносились богохульные мысли. Хор пел. Священник литургисал. Причастники тянулись, шли медленно, сложив на груди покорные руки, к Святым Дарам. Много молодежи, и детишки со свечками. Знают ли эти правнуки русских русский язык? А если не знают – зачем сюда идут?

Художники к Причастию не подошли – никто не исповедовался, а без исповеди причащаться нельзя было. Батюшка произнес отпуст. Народ расходился медленно, будто нехотя. В храме пахло нагаром и медом. На крыльце слышался бойкий, и правильный и ломаный, русский говор. Алла Филипповна, как всегда, везде поспела. Она уже скатилась колобком по ступеням к старинному, в стиле ампир, домику рядом с храмом, уже читала вывешенные под стеклом объявления, уже махала пухлой, в поросячьих жирных складках, ручонкой и кричала:

– Да тут русские объявленья вешают! Эх, ребята, ну и ухохочешься! Давайте сюда!

Илья, сжимая Марину руку в руке, вразвалку подошел.

– Продам хорошего синего попугайчика… за двадцать евро… умеет говорить по-русски! – Илья читал громко, чтобы всем было слышно. – Даю уроки русских танцев, хоровод, кадриль, мужская пляска вприсядку! Открыто русское кафе «ВОДКА РЮСС», меню: блины, икра, пироги, уха из осетрины, гречневая каша, щи, борщ, пельмени! Требуются повара и официанты! Профессиональный русский актер за недорогую плату выступит на русской вечеринке, желательно в богатых домах! Концерты! Пение под гитару, незабываемый барон фон Бенигсен, Майский Соловей, и с ним его супруга, баронесса фон Бенигсен, Певчая Славка!

– Плохо им тут, – вздохнула Мара.

И голос резко вспыхнул за их плечами:

– Русские?.. Из Москвы? Разрешите познакомиться!

Все тут же обступили человека, судя по всему, француза русскоговорящего.

– Вы кто? – грубовато и напористо спросила Алла Филипповна, и ее короткие ручки сделали в воздухе круглое, самоварное движенье.

– Я? Пьер Хаффнер, – сказал человек, делая энергичное ударение на последнем слоге фамилии.

– Илья, – сказал Илья. Он ближе всех стоял к Пьеру.

– Мара, – прошелестела Мара.

– Алла Филипповна! – зверски, но не противно кокетничая, кинула навстречу сдобную лапку Алла.

– Константин… Персидский, – меланхолично сказал Персидский.

– Анатолий, – Толя Рыбкин для чего-то пригладил длинные путаные, пеньковые пряди.

– Хомейко! – истерично выкрикнул Хомейко. – А вы француз?!

– Как видите. – Пьер полез в карман за сигаретой. Вынул; закурил. У него был спокойный голос. И дорогая зажигалка Zippo. С настоящими алмазами и из настоящего золота.

– У вас что, предки русские были? – очень осторожно, деликатно спросила Мара.

И Пьер посмотрел на нее.

Он смотрел вроде бы на всех, вроде всех обнимал веселым взглядом, но получалось, что смотрел он только на нее, а это было как-то нехорошо, неприлично, и Мара не хотела покраснеть, но покраснела, и смущенно, одним плечом, спряталась за широкую, булыжную спину Ильи.

– Нет, – Пьер продолжал смотреть на нее, только на нее, и старался заглянуть ей в глаза, а это уже было совсем из рук вон. – Я чистокровный француз. Но я так люблю Россию, что выучил ваш язык. А если точнее… если правда…

Он затянулся, и Мара старалась глядеть не ему в глаза, а на дым его сигареты.

– У меня в России бизнес. Я бизнесмен. Я хочу говорить с моими партнерами так, чтобы они меня понимали.

– А какой у вас бизнес, месье Пьер? – встряла Алла Филипповна, любопытная сорока.

– Колбасный, – улыбнулся Пьер.

– По вас не скажешь! Вы такой… ну… как артист! Мы думали, что вы артист!

«Кто это «мы», – растерянно думала Мара.

Илья крепко, очень сильно сжал ее руку, и она испуганно посмотрела вдаль, поверх аккуратно стриженой головы Пьера Хаффнера, на золотые надкрылья куполов русского храма, на пряничные, изъеденные смогом стены.

– А вы давно в Париже? – Сигарета чуть, едва видно, дрожала.

– Третий день! – Алла поправила пружинную прическу. – Мотаемся вот! Сами! Мы вообще-то художники! Из разных городов. Толя вот из Питера… я – из Красноярска! А Хомейко вообще из Дивногорска, это тоже в Сибири! У нас тут группа! У нас, ну, творческая поездка! Мы по вызову от фирмы «Сирел», они буду делать нам выставку знаете где?.. в самом Гран-Пале, вот где!.. Это вообще сказка!.. А мы вот тут… мотаемся! Кое-где уже побывали, в хороших местах! Сразу, между прочим, в Лувр пошли! И… и… заблудились…

Пьер хохотал, забросив голову назад, как черный мяч. Бросил хохотать. Обернулся к Маре и Илье – резко, звериным махом кинул тело.

– Хотите, я буду вашим гидом по Парижу?

Было впечатление, что он спрашивает только их. Их двоих.

Наконец он поймал глазами Марины большие глаза. И они забились, как две спугнутых сачком бабочки.

– Хотим, хотим! – обрадовано заорала Алла. И осеклась:

– Вам, месье Пьер, ведь платить надо?.. а у нас-то… денег нет… Мы нищие художники, ха-ха-ха! – Смех вышел жалкий и натянутый. – Ну честно, нет! Мы все, чтобы сюда полететь, сами у друзей заняли-перезаняли… так что… вот…

– Мне не нужны деньги. – Бабочки били, били тревожными темными крыльями. Сачок замер в воздухе. – Я бесплатно. У меня машина большая. Я буду вас возить по Парижу. Я покажу вам Париж, который вам и не снился.

– А мне снился Париж! – Аллу несло безудержно. – Он мне приснился – и вот я здесь! Вещий сон!

– Мне тоже приснился вещий сон, – сигарета наконец аккуратно полетела в стальной короб урны. – И я сегодня приехал сюда.

Илья наклонился к Маре и пощекотал колючей бородой ее нежную детскую шею.

– Тогда довезите, пожалуйста, нас до отеля. У нас время ужина. Официанты ругаются, если мы опаздываем.

– У вас отель завтрак-ужин? – быстро спросил Пьер.

– Да, – мрачно ответил Илья.

Они кучею ввалились в кафе, уселись за столики. В зале уже битком было набито народу, громко разбитая посуда сделала свое дело: у соседей-конкурентов столы пустовали, а у находчивого хозяина заведенья уже, кажется, и мест-то не было. Их все равно рассадили. Кого куда. Алла сидела с патлатым Толей, Илью объединили с Персидским и затолкали в самый угол зала, и так вышло, что Мара и Хомейко сидели поодиночке. Илья привстал, смотрел внимательно и угрюмо. Он следил за Пьером, что он будет делать. Пьер о чем-то пошептался с хозяином, и хозяин из загашника вынес ему колченогий деревянный, с дыркой сердечком в сиденье, старинный какой-то, мушкетерский стул с плетенной из соломы спинкой. Илья дернулся, Персидский положил ему ладонь на кулак.

– Тихо, Илюшка, – небрежно сказал Персидский. – Ты что, ревнуешь? Но ведь ты же не дурак, скандалить тут?

– Я не дурак, – процедил Илья, не сводя глаз с Пьера. Он уже подсел к столику, где сидела Мара.

– У тебя с этой девочкой что, все так серьезно, что ты даже в Париж с собой вывез ее? – лениво жевал слова Персидский. – Бабки на нее потратил? Все что, так круто, да? А ты хорошо подумал? Она же девочка совсем. И дурочка. А ты и расстелился. Да я тебе таких девочек!.. пол-Москвы!..

– Рисуй своих Персидских Женщин, Костик, – тихо и отчетливо сказал Илья. – А к моей женщине не лезь.

– Я и не лезу. – Персидский тоскливо посмотрел поверх людских голов. – Интересно, чем нас будет угощать этот французик? Бизнесмен, еп его мать. Может, что приличное закажет. Ну, ты, брат, извини, конечно, но я на нее гляжу, на твою-то, разве такая может быть женой художника? Жена художника – это, брат… это…

Персидский развел руками, не подыскав слов. Густой табачный дым синими и сизыми призрачными пластами заволакивал стеклянный гудящий, как ветер в трубе, зал, и становилось тяжело дышать. Девчонка с густой щеткой-челкой несла в обеих руках сразу пять громадных кружек с пивом.

– Темное. Портер, – облизнулся Персидский. – Че сидишь-то, парень? Это ж нам несут!

Девчонка ловко бухнула кружки об стол и заквохтала дробно, улыбчиво, мелко-мелко рассыпая, как пшено по столу, зернистые слова.

– Слишком много у них буквы «эр», – томно выдохнул Персидский, с потягом пригубил пиво и толстыми губами важно вылепил официанточке:

– Гран мерси, шери!

Илья щурился, прокалывал зрачками кружево дыма.

– Где вы живете… Мара?

Чужие интонации. Чужая страна. Чужое темное, сладкое пиво в длинном бокале. Мужикам-то заказал из кружек, а нам с Аллой из бокалов, мы дамы, мы дамы. Мадамы, мадамы. Я не мадам. Я мадемуазель, так, кажется, тут у них. Нет. Я без пяти минут мадам. Мадам Каблукова. Я выхожу замуж за прекрасного художника Каблукова, и пусть он бедный, пусть он нищий, у нас в России художники нищие все, кроме правительственных. Так было всегда, и так будет. О чем он спросил меня?

– Я? Мы? – Она смешалась. – Мы… живем в Самаре.

– О, Самара!

– Это на Волге. Там… Жигули.

– Я знаю!

Дым плавал меж их лицами, от его губ к ее губам.

В этом невыносимом дыму он все равно выволок свою сигарету и закурил. И отогнал дым рукой, и смущенно отвел руку с сигаретой вбок от себя, и задел рукой ляжку бегущей мимо официантки, и она, вместо того чтобы обидеться и нагрубить ему, хорошо и зубасто рассмеялась, а Пьер послал ей воздушный поцелуй.

«Да, тут все другое. Отношения людей другие. У нас бы тетка наорала, а дядька бы шепотом выматерил ее».

– А вы… родились в Париже?

– Да. Я родился в Париже. Семья моего отца пять веков жила в Париже. А моя мать родом из Кондрие.

– Что, откуда?..

– Из Кондрие. Это такое… такая… деревенька, так, да?.. на берегу Роны. На Юге. Она знаменита у нас тем, что там делают очень вкусное вино. Знаменитое на всю Францию. Мускаты, мускатели… «Сен-Жозеф», «Кондрие»… Ронские виноградники… такие, знаете, кудрявые берега… И Рона течет быстро, очень быстро. Она течет с гор! Поэтому такая быстрая. Рос-кош-ные места! Манифик! – Он волненья воспоминаний он перешел на французский. Спохватился. – И вино… рос-кош-ное. Я повезу вас на праздник вина. Это день святого Венсана… по-русски – Винсента, да… в феврале, три дня в середине февраля на Роне празднуют! Вы поедете туда со мной! Там крестьяне жарят в эти дни свинью прямо на дороге. Мы будем есть с вами жареная свинья! – Он поправился: – Свинью!

«Как это я поеду с ним, – бились на табачном ветру лохмотья-мысли, – я же тут с Ильей… никуда не поеду…»

– Я никуда не поеду, – растянула Мара губы в напряженной улыбке.

И тут она увидела превращенье. Вежливого господина в смокинге больше не было. Перед ней сидел, тяжело дыша, мужчина, самец, с потным крепким переносьем, с жаркими жуткими глазами, и черные радужки черными печатями прожгли плавающие, желтые от курева белки. Жареное мясо. Жареная свинья. Жареная она. Жар. Жрать.

– Ты поедешь со мной.

Мара сделала движение встать. Он уже взял себя в руки. Ласково, утишая взрыв ее испуга, еле слышно погладил ее по руке. Она заставила себя сесть за столик.

– Извините!

– Да-да… пожалуйста…

– Пейте пиво. Это очень сладкое пиво. Дамское. – Он принудил себя улыбнуться. – Женское. Я не люблю такое.

Мара сделала большой глоток, солодовый холод ударил ей под сердце, и она уже свободней, развязней спросила:

– А что вы любите?

– Водку, – его прищур играл и переливался.

– И… женщин?..

– Все французы ловеласы, вы же знаете, – он двинул кружкой о ее бокал. – A votre santé! – Щелкнул пальцами, подозвал девчонку с челкой. Набормотал ей что-то. Девчонка исчезла и через миг выпорхнула снова перед их столиком, как голубка из кармана фокусника. В руках у девчонки была бутылка вроде бы шампанского, такая же большая, горластая и зеленая, как в России, и серебряной фольгой горлышко так же обвернуто, но на этикетке, она разобрала, стояло: «CONDRIEU».

Девчонка шмякнула об стол два бокала и разлила вино, будто опять показывая фокус. Пьер поднял бокал на уровень глаз.

– Это вино моей мамы, – тихо сказал. – Это вино ее родины. У каждого человека ведь есть родина, верно?

Мара взяла бокал. Ее слегка трясло.

– Да.

– Выпьем?

– Да.

Затылком она чуяла тяжелый взгляд Ильи, вонзавшийся в гущину серого дыма.

– Я пью за вас.

Он хлебал из бокала вино и глядел на нее.

– А вотр сантэ, – сказала Мара, отпила и задохнулась. И закашлялась.

– Это все дым, – выкашляла она смущенно.

– У вас такие глаза. Я хочу все время смотреть в них, – сказал Пьер. – Всегда.

Они договорились так: Пьер приезжает за ними за всеми сразу после ужина, часов в восемь вечера, и они едут смотреть неизвестный ночной Париж. «Туристы в это время сладко спят в постельках, а мы с вами будем смотреть мой Париж. Я люблю Париж ночью. В нем ночью есть особый, как это по-русски?.. шарм, как это…» – «Так и будет шарм», – тихо подсказала Мара.

И он одарил ее улыбкой, от которой она отшатнулась, как от яркого солнца после темной кладовки.

А днем вы нас никуда не будете катать, напрямик спросила бойкая Алла Филипповна. Почему же, и днем буду, только тогда, когда свободен от работы, вежливо ответил Пьер. «Я кому-нибудь из вас позвоню. У вас у каждого в номере телефон?» Он опять смотрел на Мару. Она оглянулась на Илью. Илья молчал. Мара вырвала листок из записной книжки и быстро нацарапала вереницу цифр. У нее была хорошая память на цифры. Ее покойная мама всегда вздыхала: тебе бы математиком стать, дочка!

А она окончила школу и, бездарность, устроилась работать библиотекарем.

Как-то жить было надо. «Живет кошка, живет и собака», – говорила Марина покойная бабка. Мара повторяла иной раз эти слова, для утешенья.

С Ильей они познакомились в библиотеке. Он брал альбомы по искусству и книги о великих художниках. Он пригласил ее к себе в мастерскую. Ей очень понравились картины и запах масляной краски. Илья сначала не думал о Маре серьезно: ну что за девочка, ребенок совсем. Ему даже было жалко и страшно спать с ней. Она и оказалась девственницей, ну, когда-то и с кем-то надо же было, вот с ним и довелось. Илья недавно развелся с женой, сварливой и гаденькой бабенкой, на десять лет старше его, он устал от тусклого, измотавшего душу брака, и у него в планах не было никакой женитьбы. Он то и дело ездил на выставки в Москву, завел московские дружбы, хотел уже переезжать, вступать в МОСХ, ему обещали мастерскую на Воробьевых горах, всего за десять тысяч долларов. Всего! Семечки, конечно, по столичным меркам. Он решил заработать. Он отчаянно разбросал картины по московским и питерским галереям. Он завалил Самару холстами. Он живо клюнул на эту авантюрную поездку в Париж, Рыбкин сосватал, да Персидский подбил, а тут еще Аллочка из Красноярска, в одном Доме творчества красили когда-то, затарахтела: «Париж, Париж! Когда еще такой шанс! Запали на наши картинки, так надо хватать, парни, протянутую руку! А не зевать! Выставка в Гран-Пале!.. Бляха, в Гран-Пале знаете кто выставляется?!.. Фрэнсис Бэкон там выставляется, вот кто!.. И – Энди Уорхол!.. И – Шемякин!.. И всякие такие!.. А нам предлагают бесплатно!» Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, оборвал хорошую песню Илья, французы, как пить дать, захотят от нас расплаты. «Ну и что, по картинке хорошей отдадим, и все дела!» – пела Алла. «Хорошо, давайте искать деньги на поездку. – Илья собрал все морщины на лбу. – Только я поеду не один. Со своей невестой».

Как это у него вырвалось, он и сам не понял.

И Алла скептически повела толстым плечом: ну не дурак ли, Илюшка, тебе надо, по делу, на москвичке жениться, а ты еще в Париж потащишься со своим самоваром.

Самовар стоял и торопливо царапал на листочке телефон. Самовар смущенно улыбался и глядел такими большущими глазами, что ему становилось страшно – сейчас сорвутся и полетят. Самовар заливисто, тоненько и смешно смеялся, казалось, птичка поет.

У Ильи и Мары был одноместный номер. Взяли из-за экономии. Спали на одной кровати, и одеяло было не нужно. Да и спать-то было некогда. Полночи Пьер возил их по Парижу, битком набитому горящими в ночи, как факелы, золотыми и красными каштанами, а под утро они, задыхаясь, любили друг друга.

Ночная жизнь под мостом. Ночная жизнь под мостами через Сену. В Париже через Сену очень много мостов, это не Венеция, конечно, но вроде того. Не сосчитать. Они бросали машину на набережной и медленно сходили по ступеням к золотой, опасной тьме осенней воды. Смотрите, тут люди! Да, люди. Они живут тут. Это клошары. Кло… что?.. Клошары. Бездомные. Как это по-русски… да, бродяги. Им негде жить. Не бойтесь их, они не обидят. Они очень миролюбивы. И не лишены чувства юмора. А как же они… зимой?.. Греются, как могут. Спят где придется. На решетках канализации, например, там тепло, теплый пар идет из-под земли. Усыпляет лучше колыбельной.

Нежный, томный и теплый мрак, и пахнет ракушками, пахнет почему-то йодом, хотя мы не на море; пахнет гнилью, о да, вода гниет, и людские тряпки гниют, и Мару слегка тошнит, но она крепится. Резкие желтые полосы по черепашье-сморщенной воде. Фонари глядятся в Сену. Белолицые фонари. Белые грибы на тонких чугунных ножках. Черный шелк реки хочет обвиться вокруг руки. Мара садится на корточки и окунает руку в воду. Черная перчатка воды. Я надела черную перчатку Сены. Сена, ведь она тоже женщина! Что вы, Сена – девочка. Видите, какая она тоненькая, узенькая, по сравнению с вашими русскими реками. У вас – великаны и великанши: Волга, Обь, Е-ни-сей… У нас и маленькие речки есть!

Нет, Сена древняя старуха, такая же, как старуха Европа, и у нее на сморщенных пальцах – дорогие огромные, как совиные глаза, перстни: агаты, сапфиры, яркий розовый жемчуг. Как у той, высохшей русской столетней княгини в храме на рю Дарю. О нет, она просто французская кокетка, просто шлюха с Пляс Пигаль. Или с Монмартра. Сена, извилистое черное змеиное тело, Сена, да она пахнет сеном, русским сеном в ночных полях! А вон кораблик. Это не кораблик, а катер! Весь в огнях, как в блестящих жуках! Нет, это плавучая елка в огнях золотых шишек и серебряных шаров, она плывет по Сене на крестовине, а вы любите Новый год? Очень. У нас сейчас в России празднуют Рождество! А у нас его вот уже две тысячи лет празднуют.

Черные, золотые кадры ночного фильма. Мельканье полос и огней, и мягкий бархат плюща, монашьим плащом обтянувший каменные парапеты напротив Нотр-Дам-де-Пари. Нотр-Дам, ведь это так похоже на… на Нострадам! А это одно и то же. Нашего пророка звали Мишель Нотрдам, или Нострадам, или, по-латински, Нострадамус. По-латыни. Да, правильно, по-латыни, спасибо.

Однажды вечером Пьер повез их на Монмартр, в собор Сакре-Кер. «Сегодня службы нет, но сегодня вечером, и всю ночь, в соборе будет играть на органе великий парижский органист Жан-Люк Люмьер. Я узнал об этом утром, мне позвонили. Он будет играть для себя… импровизировать. Это бывает так редко. Он гений. Не часто доводится услышать гения».

А я орган вообще никогда не слышала в жизни, жалко подумала о себе Мара.

В соборе было темно, как в склепе; горели большие, длинные и толстые, белые свечи. Их можно было взять из железной коробки, совершенно бесплатно, и поставить в подставку, и зажечь. Белые свечи горели и у органного пульта, где стояли, широко, как белые крылья, развернутые ноты. Органист горбил спину над четырьмя мануалами. Мара со страхом увидела, что на клавиатурах те клавиши, что должны быть белыми, черного цвета. Как же он пальцами-то попадет?! Он же ничего не видит! Чернота сплошная! Ему и не надо видеть, cherie. Настоящий музыкант играет с закрытыми глазами.

Он помолчал и вдруг очень тихо, наклонившись к ней, спросил: ведь вы же занимаетесь любовью с закрытыми глазами?

Музыка плыла и наплывала, и откатывалась белым соленым, северным прибоем. Музыка плыла и таяла, поднимаясь вверх лучистым, голубым дымом, и дым превращался во вспорхнувших голубок, в щебечущих далеко, в вышине, под куполом, легких птиц. Скорбные реки свивались и расплетались, и текли, не сливаясь, и весенние ручьи, гремя, впадали в них, и внезапно они застывали, покрываясь коркой зеленого, а потом черного посмертного льда, и женщина в черном преклоняла колени на берегу, и подносила к лицу руки в черных перчатках, и молилась, и плакала. И музыка плакала вместе с ней.

Музыка наполняла черным тяжелым вином великанскую пустую бутыль белокаменного собора, и вино это стояло в бутыли, источало древний, горький аромат, и страшно было его отпить, но Мара пила, пила большими глотками. Она захмелела от музыки, от ее мягких, теплых, как медленные поцелуи, волн; чужим мужским языком втекала музыка в ее полуоткрытый рот и кувыркалась, и играла у нее во рту, как крошечный дельфин, приглашая к внезапному, соленому, морскому веселью, и Мара уже соглашалась на радость, она уже улыбалась и прерывисто, в паузах между поцелуями играющей рыбы, дышала, – как вдруг веселье обрывалось на самой высокой ноте, и молчанье обхватывало ее закутанными в траур руками. И в молчаньи откуда-то с небес, из-под ночных облаков, просачивался тонкий, как спица, луч. И этот луч входил Маре под сердце. И она слышала, как поет низкий, грудной, женский голос: не теряй времени на земле, девочка, люби, люби, покуда любишь, пока тебе дано любить. Яма рядом. Черная дверь земли распахнута. Спеши быть живой. Спеши подарить жизнь и радость.

Художники расселись по длинным деревянным скамьям собора, а Мара стояла. Она стояла все время, пока играл органист. Когда музыка, а это случилось все же, медленно истаяла, тонко и протяжно, подбитой птицей крича в вышине, Мара обернула залитое слезами лицо к Пьеру и спросила: что это было?

И Пьер тихо ответил, и глаза его сияли: музыка.

Они вышли из Сакре-Кер, немного отошли от собора, и в ночи собор снова напомнил Маре белую пузатую бутылку, только вино все выпили. «А органисты всегда репетируют ночами?» – спросила она, идя рядом с Пьером. Всегда, конечно, утром и вечером в соборе службы, а ночью никто не мешает. Мара оглянулась на художников: они все, телячьим веселым стадцем, шли позади, на их боках болтались, об их спины стучали этюдники.

– Я вижу, вы сегодня экипированы. Хотите порисовать ночной Монмартр?

Илья услышал. Двумя резкими злыми шагами догнал Мару и Пьера.

– Да. Хотим по-пи-сать, – он ударил голосом Пьера, – этюды. Рисовать – так не говорят! Художники говорят: писать. А еще лучше: красить. Хотим по-кра-сить. Понятно?

– Понятно, – кивнул Пьер. – Как маляры.

Илья скрипнул зубами и отстал.

Шел нежный, ночной дождь, он висел в коричнево-синем воздухе серебристой пылью. Художники сгрузили на мостовую этюдники, разложили их и сели выдавливать на палитры краски, прямо напротив булочной. На двери булочной висел амбарный, средневековый замок. В квадратные чистейшие, что тебе хрустальные окна были видны аппетитные булочки, рога воздушных круассанов, еще иная, незнакомая выпечка; красовались торты и пирожные, похожие на старинные дамские веера.

– Эту булочную писал Ван Гог, – вскользь подметил Пьер.

Толя Рыбкин погладил мокрую облезлую паклю у себя на затылке и вскричал, глядя на туманные тучи над крышами Монмартра:

– Черт! А дождик-то сильнее!

– А я взяла с собой зонтики! Благодарите меня, а ну! – крикнула Алла Филипповна. – И еще в сумке у меня два полотенца! В «Тати» купила, по дешевке! Спасемся!

Рыбкин и Илья сели на маленькие складные стульчики около этюдников. Алла щедро протянула полотенца; художники повязали их на головы в виде тюрбанов. Алла кинула Маре зонт, сама раскрыла другой. Пока Костя и Хомейко быстро махали по картонкам и крохотным этюдным холстикам кистями, останавливая этот миг, и эту ночь, и мокрый Монмартр, и цветные отраженья фонарей в черных лужах и на сырой зеркальной мостовой, Алла и Мара держали над ними зонты. Колышется ярко-желтый и сажевый воздух, и сырость размывает очертанья домов, и редкие люди, вышедшие в дождь по делам или от нечего делать, бредут по старым камням, это Париж живет, это он дышит и любит, он пьет ртами труб мелкий осенний дождь, он плачет в окнах и витринах поминальным и нежным дождем, и все плывет, все расплывается и дрожит, так всегда от слез, и все цвета переходят один в другой, не поймать, не уловить, где кончается красный и где взрывается синий, где тает навсегда лиловый и плачет оранжевый, апельсиновый, лимонный, кислотой прощанья обжигая губы и десны, – а ночь только и ждет, когда эти чужестранные канарейки, щеглы эти залетные поднимутся с места, свернут свои краски и коробки и улетят, уйдут навсегда отсюда, и эта булочная забудет их, и эта мокрая мостовая, – а ночь, парижская дождливая ночь накинет на булочную Ван Гога, на фонари и белый стеклянный, опаловый пузырь Сакре-Кер погребальный черный плащ.

А однажды днем приехал за ними Пьер, у него с утра работы не было, и он повез их всех в музей д’Орсэ, где хранились сокровища: живопись импрессионистов. Для художников это было все равно, что запустить голодные зубы в свежий, только из печи, дышащий хлеб. Они ходили по залам, открыв рты, и у них сердца превратились в глаза, а мыслей не было. Они сами, созерцая эту живопись, превратились в краски, сами плыли и плавились под жаркими лучами Писарро, под обжигающим солнцем Сислея, под ароматом стогов и полевых безумных цветов Клода Моне. Когда они все, уже пьяные от красок и чудес, ввалились в зал Дега, и со стен на них прыгнули, в них ударили синими, павлиньими, тропическими крыльями, хвостами, перьями Голубые Танцовщицы великого Эдгара, и стали летать над ними синими попугаями, и порхать сапфировыми, сумасшедшими бабочками, и они стали погружать, хохоча, как умалишенные, руки – по локоть, по плечи – в эту морскую, без дна, синеву, и пить ее, и ловить ее, а она, Боже, она улетала, ее невозможно было поймать, пригвоздить в коллекцию, умертвить! Синева была живая! Горел и трещал всеми дровами всех прошедших веков синий костер! Илья подошел ближе, еще ближе. Костик Персидский возил носом по пастелям Дега, и голубые юбки мазали его по толстым щекам. «Отсвечивает», – прислонял Костик ладонь к глазам: пастели висели в зале под стеклом, все верно, а то выцветут.

– Вот это живопись, этюд твою мать! – крякнул Толя Рыбкин, и его ноги вмерзли в пол перед Танцовщицей, что оглянулась, через века, на него через плечо. Вывернула шею. Поправила бретельку. И синяя ткань, легкий батист или черт знает что там, поднялась и вздулась и опала к тонким и сильным ногам.

– Да, это живопись! Вот она!

И Аллочка тоже застыла, свернув пухлую лапку в трубочку и прислонив к глазу, рассматривая.

Мара тихо спросила:

– Эй, ребята, а где у нас Хомейко? Мы его потеряли?

– Хомейко в гостинице, – хохотнула Алла. – Животом мается. Сожрал что-то. Лягушку, вроде бы!

– Так лягушку или вроде бы? – спросил Илья. Шагнул вперед и сжал плечо Мары.

– Лягушку, он сам сказал! Он таблеток потом нажрался и лег! Сказал: без меня езжайте!

Мара, не оборачиваясь, скосила глаза. Пьер стоял перед Голубыми Танцовщицами. Он смотрел не на Танцовщиц. Он смотрел на нее.

И была еще пивная. Диковинная, разбойничья пивная на Монмартре, опять на Монмартре. Ночная, ночь напролет гудящая пивнушка, Пьер, наверное, любит пиво, если все время их по пивным водит, подумала Мара. Он предупредил: поедем в злачное место. Там осторожней. Вот там действительно осторожней. Это не безвредные клошары под мостами. Там назначают очень, ну, опасные свиданья. А, забивают стрелки. Так это по-русски. Стрелки? Ну пусть стрелки. Я не знаю этого выраженья.

Табачного дыма было так густо намешано в единственном, тесном залишке, что Мара вдохнула – и задохнулась тут же, но стала терпеть, дышать в пол-ноздри, не кашлять, глядеть. Интересно было. Такого нигде не увидишь. Ночной, преступный Париж. Пошлый, гадкий, хищно-красивый Париж. «Не лезьте тут ни к кому, здесь могут обидеться и тут же убить». Пьер улыбался свободно, совсем не натянуто. А слова звучали резко, ножево. Будто ножом сам ударял: раз, раз. Резал по живому.

Густой пирог дыма разрезали острые, как ножи, глаза. Ножи и стволы тут играли у всех за пазухами, в оттянутых карманах. За соседним столиком парень, щеки фиолетовые – то ли от старательной бритвы, то ли набил кто до синяков, а может, он мулат, и кожа отсвечивает в свете лампионов, в сизо-голубином дыму лиловым шоколадом, – что-то гадкое, грубое бросил в лицо визави, тот ответил визгливо, как баба, и лиловый парень быстро, неуловимо выхватил из нагрудного кармана ствол и приставил его ко лбу друга или уже врага, меж бровей. Друг или враг улыбался черной дырой, двух передних зубов у него не было. Вскочил вбок и в сторону и опередил выстрел. Сухой и громкий хлопок в кромешном дыму, в разошедшихся веером криках. Пуля воткнулась в деревянную стойку бара. Раздался сначала бабий визг, потом наглый мужской хохот, как петуший клекот. У Мары комок подкатил к горлу, и она не знала, что это сердце. Она вся билась, вместе с сердцем своим, от страха и восторга. Костик восхищенно присвистнул. Илья сложил пальцы в кольцо и свистнул уже серьезно, хулигански, оглушительно, на всю бандитскую пивнушку. Эй, наступил ему под столом на ногу Персидский, а ты не боишься? Тебя примут за своего и тоже замочат!

– Я их всех сам замочу, – смеялся Илья.

– Каблуков, ты где так научился свистеть? – спросила Аллочка. Пухлая бабушка не терялась здесь, она уже тянула пиво как мужик, уже курила, дымила как паровоз, ого-го, Алла Филипповна Ястребова, шестьдесят восемь лет, акварель, Красноярский Союз художников, бронзовая медаль выставки-конкурса «Золотая палитра»! Пожилая дама треф, карта с потертой рубашкой, она плыла в Париже как рыба, она курила в Париже как в молодости, да Париж сейчас и был ей молодостью – последним подарком, горячим жареным каштаном.

– В Самаре. Так у нас свистят фургопланы.

– Кто, кто?! – Алла подавилась смехом.

– Хулиганы, – нехотя перевел с фени на русский Илья.

– А фургопланы эти твои что делают? Грабят?

– Грабят, и хаты и фраеров, и убивают.

– Блин, так ты здесь свой!

– Свой, – подтвердил Илья.

Костик дул пиво как бешеный. Рослая девка с подбитой и неискусно замазанной собачьей мордой уставилась на него. Необъятные бедра девки были с трудом утянуты в черные кожаные штаны, все в звездах железных жестоких заклепок.

– Глядите, Персидская Женщина, – мотнул головой на девку-великаншу Рыбкин. В отличие от первого кафе, в Латинском квартале, они тут все уместились за одним столиком.

Девка с подбитым глазом, неистово тряся в разводах дыма кулаками, что-то хрипло выговаривала тому, кто стрелял.

– О чем они?

Мара медленно подняла лицо от бокала с пивом и прочитала в лице Пьера: наконец-то ты посмотрела на меня.

– Она говорит ему о том, что он зря стрелял в этого мальчика. Она говорит, что было бы лучше, если бы он убил ее. Ей надоело жить. Жить той жизнью, которой она живет.

Он произнес мягко, с акцентом – «живьет».

В пивнушке все орали, все галдели, стоял густой и плотный шум, как на вокзале, все еле слышали друг друга, и в этом спасительном шуме Мара придвинула лицо ближе к Пьеру и тихо спросила, и он не услышал, а прочитал по губам:

– Пьер, а у вас есть жена, дети?

Спросила и устыдилась. Может быть, это был слишком интимный вопрос?

Она сразу увидела, как он отчуждился, омертвел, на миг исчез лицом, будто осенний лист ветром отдуло, отнесло в сторону от идущих мимо ног.

«Ох, не надо было», – закусила она губу, а он уже говорил, с трудом, будто себя не понимая, подбирая слова:

– Моего мальчика убили. Он был революсьонер. Ре-во-лю-сио-нер. Экстремист. Его убила полиция. Демонстрация. Как это. Стачка. Стычка. Он хотел революции. Новой жизни. Его мать умерла тоже. Скоро после него. Быстро. Она не захотела жить. Она выпила лекарство. Слишком много. От-ра-вила себя. Отравилась, так тоже можно сказать по-русски?

Дым, и гам, и подземный гул, и пахнет выстрелом, и пахнет пивом, и пахнет смертью, чужой, своей. И это тоже Париж. И этот чужой человек, в неизменном черном смокинге, говорит ей о своей семье, которой нет, и все так же, безотрывно, смотрит на нее.

«Он смотрит на меня, будто тонет, а я его спасаю», – догадалась она.

– Видите, какая мы, Франция, ре-во-лю-сионная страна.

В чадном сером дыму бармен за стойкой, врубив на полную мощность «Scorpions», похабно пританцовывал, подбрасывая и ловя красную рюмку, – жонглер, гистрион, циркач дешевый.

В последний вечер в Париже художники никуда не поехали. Пьер сказался занятым.

Они плотно, весело поужинали в их гостинице, дешевенькой, но миленькой, кормили тут от души, и простыни пахли лавандой. На ужин подали лионские кнели в белом соусе, курятину, жаренную в сухарях, брюссельскую пареную капустку, все дружно наливали из аленьких деревянных бочонков сколько хочешь вишнево-алого терпкого вина, – может быть, с Роны, а может, с Луары, а может, с виноградников Бургундии, да все равно. Мара пила вино, как чай. Илья терпеливо ждал, когда она допьет и доест; он смел ужин с тарелок быстро и жадно, первым, и теперь тихо ждал ее, уперев локти в столешницу, молчал.

Потом они пошли в номер, в их одноместный номер. Илья долго стоял под душем, фыркал, мылся всласть. Он очень любил воду; в Самаре Волгу переплывал; любил париться в бане, а баню даже живописал, Маре очень нравились его банные этюды и большие холсты – с нагими яблочными телами, с павлиньими хвостами ярко-зеленых веников, с розовым снегом у мышино-серых кургузых срубов. Особенно тот холст, где молодая баба, с телом сияющим и бело-алым, как спелый налив, присев на корточки, укутывает после бани в козью толстую шаль маленькую девчонку. Маре казалось: эта девчонка – она сама. А потом еще казалось: это у них с Ильей родится вот такая, точно такая.

Илья вышел из душа. Пощупал взглядом разобранную отельную кровать. Она была совсем не широкая, как показывают в роскошных фильмах, а узкая и неудобная.

– Вот и подошел к концу наш Париж.

Он крепко растерся полотенцем и стоял перед Марой голый, даже без плавок. Она отвела глаза и отвернула лицо, чтоб он не видел, как она покраснела. «Ну девчонка совсем, и чего стесняется». Илья обмотал полотенцем крепкие, как бревна, бедра. Он был крепкий, сильный, мощный, и художник был такой же, как сам статью – мощный, слегка жесткий, резко положенный мазок, мощно зачерпнутая и смело кинутая на холст краска. Он был мощный мужик, а она была робкая девочка, малышка. И ее надо было кутать после бани в пуховый платок.

– Да. Было так хорошо.

Халатик разошелся на ее груди, она не чуяла этого, и Илья смотрел на нежные соски, на сетку ребер под тонкой перламутровой кожей. «Как натурщица Ренуара», – подумал он.

Он услышал в ее голосе: как не хочется возвращаться.

– Придется вернуться, – вслух сказал он.

– Вы договорились со своей выставкой в Гран-Пале?

Голос Мары чуть дрожал. Так дрожал, он вспомнил, последний высокий, занебесный органный звук в соборе Сакре-Кер.

– Да. Договорились. Аллочка обо всем договорилась. Мы сделаем в Гран-Пале хорошую выставку. На будущий год. Пять художников, и у каждого, считай, персоналка. Пять залов смело займем. Если мы с тобой продадим здесь хоть одну мою работу, хорошо продадим – я сразу отдам взнос за мастерскую в Москве.

– Да. Было бы очень хорошо.

Мара закрыла глаза. Илья подошел к ней, просунул руки ей под мышки и осторожно приподнял ее. Она висела у него на руках, маленькая, легкая, большеглазая, ногами не касаясь пола.

Так он и перенес ее в кровать.

Они сначала любили друг друга, а потом, нацеловавшись, быстро, сраженно уснули. Они ведь почти не спали все эти ночи в Париже. Почти не спали.

Они уже сидели на чемоданах, когда в номере раздался телефонный звонок.

Илья копошился, застегивая «молнию» на дорожной пошарпанной сумке, и Мара сняла трубку.

– Але!

Она улыбалась. Важно было все время улыбаться.

– Мара! – услышала она в трубке. – Я в машине внизу. Я жду вас! Ваше решение…

– Да, – говорила она, прилепив улыбку к губам последним мужеством, – да, спасибо!

– …решение, и целая жизнь впереди! Другая жизнь. Вы понимаете, другая!

«Он оденет меня, как куколку?! Он скупит и бросит к моим ногам все норковые шубы мира?! Он купит нам виллу на Лазурном берегу?! Он покажет мне всю Францию, всю Европу, весь мир, и мы оба будем счастливо смеяться, видя, как проплывает теплое море за окнами нашей яхты?! И мы родим двух детишек, и мальчик будет вылитый он, а девочка – вылитая я?! И я больше никогда не буду тоскливо глядеть в тощий кошелек?! И у меня больше не будет никогда урчать от голодухи в животе?! И я больше никогда не буду топить печку-голландку в бабкином пустом доме, а пописать бегать в крашеный известкой ветхий нужник во дворе, у сараев, в метель и стужу, стуча зубами?! И я больше никогда не буду грунтовать вместе с Илюшкой холсты?! И я больше никогда не буду нюхать запах масляной краски, никогда, никогда…»

– Другое счастье!

– Да, – она держала улыбку губами и зубами, держала изо всех сил, – мы так рады! Мы так благодарны вам!

Илья разогнулся и оторвался от сумки. Теперь он глядел на нее.

Важно не уронить улыбку. Важно держать ее. Все время, все время крепко держать ее. Не выпускать.

– Вы вернули мне жизнь, Мара!

Илья слишком прямо, слишком понимающе смотрел на нее.

Он не мог поймать ее глаза. Они улетали. Они взмахивали большими темными, то коричневыми, а вдруг синими крыльями и улетали.

Он видел только ее улыбку.

– Да, – говорила она, зажав улыбку в зубах, как бандитский нож, там, в той дымной, адской пивнушке на Монмартре, – и я тоже!

Он слышал мужской голос в трубке. Он хватался глазами за лицо Мары, улетающее, ускользающее. Летящее, невесомое, легкое ее лицо. Мышцы его застыли, как на морозе, сведенные под кожей в твердые бугры ожиданьем, ужасом, болью.

– Мара! Мара!

– Спасибо.

Деревенели губы в улыбке.

– Мара! Cherie…

– Спасибо за все.

– Мара, я жду! Я буду ждать!

Улыбка вырвалась и вспорхнула с ее лица вверх.

А потом упала, как подстреленная. Упала на паркет.

– Кто это?

Илья сжимал кулаки. И Мара видела эти сжатые добела кулаки.

– Это Пьер. Он желает нам всем счастливого пути.

Через час Мара украдкой выглянула в окно. Черная лаковая машина Пьера стояла внизу.

Еще через час все вышли на улицу с сумками, чемоданами и рюкзаками.

Перед гостиницей красным революционным флагом мотался на сыром ветру красный каштан.

– Ну что, скинемся на такси? – неувядаемо выкрикнула веселая Алла.

– У меня осталось только двадцать евро, – проканючил Толя Рыбкин.

– У меня есть деньги, – жестко сказал Илья.

Черная машина подкатила сбоку. Стекло отъехало вниз.

– Пье-е-е-ер! – счастливо завизжала Алла Филипповна. – Ура-а-а-а!

– Я подвезу вас в аэропорт, – сухо сказал Пьер. – Садитесь. Вещи в багажник и на колени.

Он был неузнаваемый. Он был как чужой. Молчал все время. Зато другие говорили. Аллочка трещала, как трещоткой гремучая змея, ахала и охала, вертела головой: прощай, площадь Этуаль, прощай, Триумфальная арка, пока-пока, Елисейские Поля! Хомейко костерил Париж в хвост и в гриву, ибо три дня провалялся в гостинице с расстройством желудка. «Съел, проклятье, эту французскую жабу – и, тудыть-растудыть, не переварил!» Костик лениво пережевывал во рту слова, беседуя с Толей Рыбкиным о манере импрессионистов: это все давно устарело, старик! Да и Черный квадрат, этюд его мать, устарел!

Илья, Мара и Пьер молчали. Им не о чем было говорить. И незачем.

В аэропорту «Шарль де Голль» все взахлеб благодарили Пьера. Алла поковырялась в сумочке и выхватила, оторвала от сердца припасенный, должно быть, для красноярцев сувенирчик – резиновую дамочку в розовеньком платье, под черной вуалькой, в черной шляпке с поддельными жемчугами: «Возьмите, дорогой вы наш! Возьмите эту чепуху! Просто – на память! А дамочка, это, наверное, – хихикнула Алла, – красавица-шлюшка с Пляс Пигаль!» С Монмартра, ледяно ответил Пьер. Алла смешалась, не знала, шутить дальше или остановиться. Персидский встал грузной ногой на поверженный чемодан, вытирал, как на пляже, лысину. Илья отвернулся. Глядел в окно.

Пьер подходил к каждому и каждого целовал. Холодно. Заученно. Как автомат. «Блин, он что как из Музея восковых фигур, мужика как подменили», – подумала, ничего не понимая, Алла Филипповна.

Мара прикоснулась к его чисто выбритой щеке холодными губами.

Пьер на миг остановил свое лицо, как лаковую черную машину, около ее лица. Щека чувствовала щеку. А жизнь уже не чувствовала жизнь.

– Adieu, mon amour, – церемонный, надменный французский шепот льдинкой проколол ухо и вышел через сердце, под холодными ребрами.

И Мара по-французски холодно сказала:

– Adieu.

Мара и Илья прилетели в Москву. Потом приехали на поезде в Самару.

Мара пошла ночевать к себе домой, в покосившуюся бабкину развалюху. «Я хочу выспаться одна», – сказала она Илье.

Она натаскала из сарая дров, затопила печку-голландку и вспоминала покойную бабушку и покойную мать. Париж казался красивым сном.

А назавтра позвонил Илья.

– Мара, привет, – сказал Илья, и она не узнала его голос. – Мара, у меня мастерская сгорела. Вся. Дотла. Двести работ. Пришел утром, а там одни косточки. Пепел. Я ключ Лешке Суровцеву оставлял, блядине, пили, курили, окурок бросили. Так думаю. Мара, я давно хотел тебе сказать. Мара, я люблю тебя!

И Мара заплакала в трубку.

ТАНГО В ПАРИЖЕ

Она дышала тяжело, она задыхалась, и капельки ночной росы блестели на ее мелкокудрявых, как у молодого здорового барашка, русых волосах, в кудерьках уже там и сям промелькивала ужасная, невозможная седина, но она старательно закрашивала ее хной – никакой химии, только сама природа, только цветы и травы.

Она дышала тяжело, вхлюпывая ночной сырой воздух с легким присвистом, она давно не танцевала, а этот мужчина, что так ловко, ухватисто вел ее в быстром, умалишенном танце, похожем на натиск быстрой здоровой страсти, здесь, на мосту, на ночном мосту через Сену, был так по-звериному прыгуч и весел, был до того уверен в себе, в каждом своем выверте и выпаде, в каждом, на ходу придуманном па, что она судорожно, обрывками мыслей, думала: что это мы танцуем… куда ногу… а, верно… ну, вот так… прогнуться… еще… еще!.. еще…

Да это и была страсть. Ей жарко, влажно дышали в лицо. К ее ловящим воздух губам приближали губы. Пружинистые колечки ее когда-то бывших золотыми волос – «настоящее золотце волосики у девочки, ох, отбоя не будет от мужиков!..» – вздыхала когда-то ее мать, известная на весь Хабаровск благородная «ночная бабочка», ибо давала она не всем, а только именитым, богатым и знатным хабаровчанам, – намокли от пота, закурчавились еще больше. И эти мокрые потные колечки хватали табачным жарким ртом, к ним прижимались щекой. И – щека к щеке. Одна пышущая жаром, влажная как после купанья щека – к другой. Ожог чужого лица на лице. Ожог чужого бедра – на ее ноге, и нога сама закидывается за ногу мужчины. О, она чувствует, как там, внизу поджарого живота, у него все напряжено, натянуто струной. Ей хочется щипнуть пальцами эту крепкую живую струну. Зазвучит?! Ей хочется… раздвинуть ноги… нет, сильнее, крепче сжать…

Она уже по-настоящему задыхалась. Мужчина схватил ее за кисть руки и сильно, властно крутанул руку сверху ее растерянно закинутой головы. Она крутнулась вокруг своей оси на одной ноге, как огромная живая юла, живой волчок, детская игрушка. Чуть не упала – ее повело вбок, но успела поймать равновесье, и спасительно, крепко вцепилась обеими руками в мужские, горячие под расстегнутой рубахой плечи.

Пахло чужим мужским потом. Пахло чужим мужским парфюмом. Пахло сырой рекой под старым мостом.

«Боже, и от меня ведь пахнет потом… я вся мокрая как мышь…»

– O, madam… – выдохнули ей в ухо, а потом слегка, призрачно, мгновенно, прикусили зверьими зубами мочку, а потом поцеловали ее ушко под кудряшками. – S-il-vous plait…

«Он просит: пожалуйста. Он хочет, чтобы я танцевала еще… еще…»

Он перегнул ее назад, чуть не переломил ей хребет, но она быстро поймала это опасное па, гибко откинула плечи, отшвырнула назад золотистую голову, как кудрявую кеглю, и свободно упала спиной, лопатками на его готовно подставленные крепкие, как две лопаты, руки – «какие крестьянские руки, какие мощные… или – как у могильщика…» – и затылком едва не коснулась блестящих, лаковых камней старой мостовой, которой был, как серой мозаикой, выложен королевский мост. Королевский или рыцарский, черт его разберет…

Он наклонил ее, гибко, отчаянно перегнутую, как краснотал, головой до самой мостовой – и резко, безжалостно рванул за руку вверх. Опять вверх.

И она повиновалась. Она снова стояла, ростом вровень с ним, и глядела ему в лицо, глаза в глаза.

Молодые, слегка раскосые, серо-синие, яркие, как синие глазки в павлиньих перьях, развеселые, проказливые глаза на высмугленном загаром молодом лице смеялись. Да просто хохотали! И молодой рот смеялся тоже! И молодые щеки! И молодые руки сжимали ее пожившие, потрепанные бока, и молодые пальцы жадно, как по клавишам рояля, ходили по ее ребрам, гладили их, ощупывали, играли на них… эту ночную мелодию, эту музыку, музыку…

Из черного огромного, как шкаф, ящика, стоявшего прямо на мостовой, лилась музыка. Лилась эта музыка, которой она не знала, не слышала никогда.

Лилась молодая музыка. И она закрыла свои старые глаза. И она обняла молодую шею старыми руками. И она думала: хорошо, ночь, и он не видит, что у меня полно седых волос.

Что он спрашивает, этот мальчик? А, он спрашивает, как меня зовут…

Хоть это-то она поняла.

– Элен, – сказала она. – Же летранже.

«Он и так уже понял, что я иностранка. Он мне что-то бебекал, а я ничего не отвечала. И мой ломаный, дикий французский…»

– O, madame! – Снова близко губы, но не целует. – C’est magnifique! C’est superbe!

А вокруг них танцевали пары. Пары сцеплялись, как звери в лесу, и порхали, как бабочки над цветущим лугом. Пары съединялись и разъединялись, и нежно женщины клали руки не мужские бычьи шеи, и тонкие девочки гнулись, как виноградные лозы, в руках серебряных стариков, а тут танцевали не только поджарые стройняшки, но и одышливые, и грузные, и тучные боровки, и лысенькие дядюшки, посреди танца расстегивая еще одну пуговку на рубашке; пары смеялись и ворковали, пары слушали и не слушали музыку, что лилась, как волшебная река, из старого магнитофона, о, и не только оттуда она лилась, а вон, у перил, сидят трое живых музыкантов, и один играет на банджо, другой – на гитаре, ухо к рокочущим струнам склонив, а третий – на каком-то странном смешном инструменте, на русскую гармошку похожем, она потом узнала, что он зовется бандонеон, – а музыка не кончалась, и одна мелодия сменяла другую, и один танец наплывал волной на другой, и это был один бесконечный ночной танец – танец-полет, танец-объятье, танец-запоздалая-любовь, танец-жизнь, – а ведь можно и станцевать танец-смерть, думала она в такт с прерывистым, рваным дыханьем, только кто и когда меня на него пригласит?.. скоро, скоро… быть может, скоро… а может, никогда…

До рассвета было, по всему видать, далеко. Огромная железная ажурная башня железной морковкой торчала над ними в ночном промозглом небе, подсвеченная мощными белыми, как белые молнии, софитами. Кажется, и вправду собиралась гроза. Со стороны Дома Инвалидов шли тяжелые бугристые тучи, они заслоняли туманные, рассыпанные мелким бледным жемчугом по серо-розовому небу звезды. Город огнями подсвечивал небо, и небо пугало отсветами людского костра. Вот заморосил мелкий дождик; в России сказали бы – грибной, а здесь как говорят? Гитара звенела, гудела, рокотала. Банджо плакало, и тягуче, моляще пел бандонеон. Мужчина услышал новую музыку, его ноги сами задвигались, его руки опять стали направлять ее, гнуть, понукать, толкать, увлекать.

«Что он меня, как лошадь какую-то… А хорошо, Боже, как хорошо…»

На миг мужчина прижался к ней, прижался всем долгим сухим и мускулистым телом, впалым бешеным животом, влип в нее, вжался, вбился на мгновенье жарким твердым гвоздем, и она, бессознательно и крепко обняв его, тоже всем телом ответив ему, чуть не кончила.

Поймала глоток воздуха ртом.

Горело подсвеченное земными огнями небо. Горели тучи, несли в брюхах позднюю осеннюю грозу. Горели у танцующих под ногами и на перилах моста зажженные свечи, светильники, лампы, фонарики, чтобы женщина в рискованном па не запнулась, чтобы мужчина видел, как горят глаза его милой тангеры. Горели щеки. Печью, просящей дров, горели губы, молча просили поцелуя.

«Что он опять шепчет?.. Я задыхаюсь… я сейчас задохнусь… какая радость…»

В Париже, на мосту Искусств, напротив Лувра, недалеко от Эйфелевой башни, происходили традиционные ночные танцы. Люди собирались на мосту, зажигали огни и так, среди огней, среди живого пламени, упоенно, сладострастно, весело танцевали тут, под самодельную музыку, весенними, летними и осенними, а то и зимними ночами, если зима теплая выдавалась, – с давних времен.

* * *

Ее звали Елена Кружка, но это была не ее родовая фамилия, а фамилия ее второго мужа. За первым мужем, мальчиком-студентом, она была замужем всего десять дней, а потом он сошел с ума, и его отвезли в лечебницу. А Елена осталась беременной, и долго не догадывалась об этом; а когда догадалась ее мать, поздно было делать аборт, и ей вызвали искусственные роды.

Елена очень плакала, до безобразных мешков под юными огромными глазами, и вскоре, взяв себя в руки, наученная мудрой матерью, хорошо, правильно пококетничала с соседом из квартиры напротив – и вышла замуж второй раз, и тут же, опять же по совету матери, забеременела снова, и ребеночка родила. Девочку. Назвала Прасковьей. Мать ревела ревмя: ну что это за имя такое, что, что?! За что такое наказанье девчонке?! Елена отмахивалась: брось, маман, сейчас самые модные старые имена, а разве не так твою бабушку звали? Это память рода, блин, не понимаешь ты!..

Второй муж, бездарный журнальный фотограф, Елену бросил, не проживя с ней и полгода. Он увидел: девка смазливая, броская, короткие юбчонки пялит, от ребенка, сиськи, молоком набухшие, под французский лифчик заправив и ротик кукольный, сладкий перламутровой помадой густо сдобрив, бежит по дискотекам да по ресторанам, якобы с подружками, мать ее, – ну какая это мать?

А годы обрушились тяжкие, страна по швам трещала и ломалась, как сухая ветка в саду под напористым ветром, и таежный холодный ветер дул в красивое лицо Елены и в уши ей, с крохотными алмазными сережками, да, мамкин подарок, – а что ты, мамка, от тыщи своих мужиков, с которым спала, поимела? Деньги нам на жизнь, трем матрешкам: тебе, мне да малышке Пашке?! Ах, мамка, брось… Старая ты уже. Лучше – я буду работать. За тебя. Пойду по твоим стопам. Ничего. Выживем.

И Елена стояла перед зеркалом и яростно мазюкалась, и курчавую баранью стрижку крепчущим лаком для волос поливала, чтоб прическа стояла колом, намертво, стояла насмерть, пока она сидит в ресторане, за богато накрытым столиком, и вертит за ножку алмазно горящую, хрустальную рюмку с дорогим коньяком, – «я должна выглядеть на все сто, мамулик, нет, на все двести!» – а мамка плакала, прижимала к губам морщинистую руку, глядя на дочь прозрачными, почти белыми, как зимний зеленый лед на Амуре, громадными глазами: этот небесный взор она передала дочке по наследству, доченьке, начинающей, неопытной хабаровской шалаве.

– Мамулька! Не пропадем! – кричала Елена матери и хулиганисто подмигивала себе самой в битое, с потертой амальгамой, любимое трюмо. И жемчужную низку себе на гибкую белую шейку ловко нацепляла. Все говорили, она похожа на американку, а может, какая-нибудь из ее бабок и согрешила с американцем, их много являлось здесь, на Дальнем Востоке, и до революции, и в гражданскую, и в Отечественную войну; а кто говорил – на француженку она похожа, ну да, кудрявая, легкомысленно хохочет, бойким задиком перед мужиками вертит. «Бабочка ты капустница! – вздыхала мать. – Я не хочу своей судьбы для тебя, ну пойми ты!»

Когда Елена, после первой ресторанной ночи, принесла мамке и высыпала ей в подол японского, с золотым драконом на спине, штопаного шелкового халата пригоршню денег – рублей и долларов вперемешку, – мать прижала обе руки к щекам и так сидела, сидела. А Елена отвернулась, скинула с себя короткое блесткое, как рыбья чешуя, платье, такое короткое, что не только ноги, а вся писька на виду, и пошла в ванную – душ принимать, мыться, отмываться.

Она стояла в душе долго. Так долго, что потеряла время и себя в нем.

Водила руками по мокрым кудрям; выдыхала с шумом воздух; слушала, как вода нежно, любовно течет по ней, будто руки мужчины гладят ее; улыбалась чему-то с закрытыми глазами. Открыла глаза. Из зеркала над ванной на нее глядела невероятно, неистово красивая молодуха, и зубы чуть поблескивали под вздернутой, набухшей, как переспелая ягода, губой.

Той ночью Елена сняла в ресторане жуткого богатея, заправилу всеми дальневосточными рыбными хозяйствами. Заправила накормил ее до икоты красной икрой, заказывал дорогущие марочные вина, дегустировал их вместе с хохочущей Еленой – и так оставлял початые бутылки на столе, и требовал еще, еще, иных заморских вин, французских, испанских, аргентинских, – уставил стол крабовым мясом, блюдами с гроздьями винограда «кардинал», а у него ягоды такие большие, размером с китайское яблочко, – «а какой у вас размер?» – игриво и нагло, беспардонно хохотала Елена заправиле в сытую рожу, а он не терялся, взмахивал лапищей над столом, дирижер своей сытой жизни: «В самый раз!» – и они, даже не отведав и половины заказанных яств, встали из-за стола, снялись, как перелетные птицы, и вышли из зеркальных, стеклянных дверей, и им в спину подобострастно кланялись халдеи и вышибалы: «О, хозяин идет!.. Глянь, какую классную козочку подцепил!..» – и она разделась перед ним прямо в его машине, до гостиницы оба не дотерпели.

Так Елена стала ресторанной девочкой. Стала – профессионалкой.

Она направлялась обычно в самые дорогие, в безумно дорогие рестораны Хабаровска, что живо выросли на развалинах рухнувшей страны, как красивые ядовитые грибы: двигала туда не одна, одной всегда плохо, слишком скромно, слишком жалко как-то, сразу видно, издали, что – девчонка прибыла на охоту, и ружье на взводе, и высматривает из засады дичь, а дичь-то умная, дичь этого не любит, когда – все сразу ясно. Она шла в ресторан в компании, и компанию ей составляли ее подружки. Подружки – две, три, четыре, бывала и одна, когда как получалось, – все были хороши как на подбор, все одевались одинаково – обнажали ноги, ноги должны быть всегда на виду, ноги, глаза и губы – главное оружие умелой шлюхи, – но Елена была одета наглей, чем все, и ноги были у нее длинней, чем у всех, и она была, спору нет, красивей, чем все. Да что там – она была просто ослепительной! На нее было больно глазам глядеть, когда она, выгнув длинную обнаженную спину и выпятив грудь, в вырезе открытую до торчащих сосков, подцепляла вилкой кусок омара и запивала его жадным, крупным глотком «Ркацители».

Она никогда не стеснялась. Ей были неведомы стыд и смущенье.

Мужики, завалившиеся в хороший ресторан хорошо пообедать, от пуза, немедленно заглядывались на прелестных девочек там, за тем столом. Посылали к их столу гонца-халдея, с откупоренной бутылкой ледяного шампанского в угодливой руке. Халдей разливал шампанское по бокалам, подружки хихикали, Елена сохраняла ледяное спокойствие. Она иной раз могла убить этим ледяным спокойствием ледяно-красивого лица, ледяной насмешкой крашеных дорогим блеском губ, ледяным, как у змеи, взглядом.

Да, она умела убивать мужчин взглядом. И тем быстрее они бежали к ней, уже мертвые.

«Вы не знаете, бедняги, что вы уже мертвы», – усмехалась живая Елена, подцепляя мужиков на вилку, как белое, сладкое крабовое мясо. Она ела их прямо из тарелки. Она запивала их белым вином. Она высасывала, темной ночью, их до косточки – где угодно: в гостиничных номерах, где ее духами пахли жесткие простыни, в их «вольво», «мерседесах» и «ауди», пахнущих сандалом, кожей и неотмытой пьяной блевотиной, а то и на природе, в таежной глухомани или на пустынном берегу Амура, правда, не любила она природу из-за палачьих комаров, – и до нитки их обирала. И они и пикнуть не могли, ибо были ведь уже мертвые.

Красота страшна, говорила Елена себе, расчесывая густые молодые волосы стальным лошадиным гребнем; я вижу плоды войны моей.

А мать ее и дочь ее были всегда сыты, одеты, обуты, и они жили безбедно, в самые лихие, кровавые и нищие годы страны их.

* * *

Много читала Елена в те безумные годы хламных и мусорных книжек, что выплескивались, как цунами, на прилавки книжных магазинов: романчики про дам и кавалеров старых времен, кровавейшие и пошлейшие детективы, диковинные триллеры, уснащенные матюгами боевики, – и в них кровь лилась рекой, и коньяк там лился рекой, и ругань рекой лилась со страниц, и брызгали фонтанами спермы счастливые герои-любовники, а героини, с пистолетами в кулаках и со стилетами в зубах, обнажали перед возлюбленными круглые, как яблоки, груди и зады. Нельзя сказать, чтобы она любила эти книжоночки; она была умна и втихаря смеялась над ними, а еще – над писаками, что их писали.

Но зерно упало и взошло. Елене самой захотелось попробовать погрызть перо. Захотелось заработать денежку: ходили слухи, что издатель за такие книжки платит щедро, за одну – как за десять ее ресторанных ночей. Хотела ли она славы? «Славу оставим классикам, старым пердунам, а я от денег не откажусь», – улыбалась себе Елена перед старым трюмо. Компьютеров тогда еще не было в помине; она купила пишущую машинку «Москва» и сразу, с ходу, без всяких предварительных мыслей, настукала на ней свой первый в жизни авантюрный роман.

В ее первой книжке было все: и драки на шпагах, и безумные погони на горячих конях, и пылкие дамы с грудями в кружевах, и страстный шепот графов и князей, и объятья с крестьянками на сеновалах, и навалом драгоценностей, все просто полыхало рубинами, сапфирами и брильянтами, а может, дешевыми стекляшками в калейдоскопе, а самое, самое главное – там было очень много, на весь роман штук десять, а то и двенадцать, она не считала, описаний, как мужчина совокупляется с женщиной. Она нюхом чуяла: да, время настало, время изменилось, и сейчас, сейчас вполне можно в открытую, нагло писать об этом.

Печатать Елена умела, и пальчики ее быстро клевали тугие клавиши. Она описывала, как герой и героиня любились в карете; в телеге; в чистом поле, среди ржи и васильков; на палубе пиратского корабля; в дворцовых покоях; в нищих притонах; как они ухитрились даже, скача на лошади, ловко и грубо спариться. Она подробно и смачно, цинично живописала акт, выворачивая тайну, как чулок, наизнанку, не стесняясь постыдных слов и жестов – ведь она никогда ничего не стеснялась. Она облизывала розовым лисьим язычком рот, отхлебывала кофе из чашки, что ставила рядом с пишмашинкой, и под ее быстрыми пальцами блестели чужие глаза, раскрывались ладони, раскрывалась влажная, срамная алая раковина, напрягалась живая, в узорах наполненных кровью вен, флейта – она так и писала: «живая горячая флейта», – и на флейте этой играли умелые женские руки и губы, и животы склеивались горячим сладким потом, и мужской горячий штык протыкал скользкую женскую расщелину, и… и, Боже мой, и… и…

Она с презрительной улыбкой обнажала тайное; она делала его вкусным и явным. Чтобы его можно было, облизываясь, сожрать, как хорошо прожаренный лангет в ресторане.

Она никогда не повторялась. Она вспоминала все свои ресторанные ночи, далекие и близкие, и тщательно, дотошно переносила их на лист бумаги, белым собачьим языком свисающий из пишущей машинки.

Она волновалась, когда об этом писала.

Она отправила первый свой роман в громкое, шикарное столичное издательство, а уж строчила второй – книжки недуром поперли вон из нее, как при нересте икра из красной рыбы, из кеты сумасшедшей. Она и сама не ожидала от себя такой писучей прыти. Издатель ответил скоро и восторженно. «Это то, что надо! Мы мечтали о таком авторе! Вы – самородок!»

Да, я самородок из таежной глубинки, а вы прожженные столичные штучки, но вы увидите, как я заверчу вами, закручу! – подмигивала Елена себе самой, как всегда, часами торча у трюмо, подводя глаза, выщипывая густые русые брови. Придумайте псевдоним, велят они мне? Ну да, надо бы! Что это за фамилия такая – Кружка! На обложке ведь будет стоять, и что, Кружка?! Ужас. Фи.

Столица была в восторге от нее, а она была в восторге от обещанного гонорара. Книжка вышла быстро, почти мгновенно. Гонорар прислали стремительно. Мать плакала от радости над обложкой, где исступленно целовались герой в расстегнутом камзоле и героиня в полусодранных с груди кружевах. Над кружевной кралей с грудями декольте, похожими на чарджоуские дыни, было оттиснуто сусальным золотом: «ЕЛЕНА АФАНАСЬЕВА».

Мать поцеловала золоченую обложку. Елена отправилась с подружками в ресторан – кутить, отмечать дебют.

В тот вечер она встретила в ресторане своего третьего мужа. Мрачный мужик, похож на таежного охотника, отметила она, стреляя по сторонам изумрудными, водяными глазами, – и сидит один, и не жрет ничего, только на меня пялится. Ну, попялься еще, попялься.

Она всегда выжидала. Она была опытной охотницей. Она подпускала дичь близко, совсем близко. Она выматывала дичь ожиданьем. Когда мужик уже помрачнел совсем, и глаза его, под надвинутым козырем диких зарослей-бровей, загорелись нехорошим, бесовским огнем, Елена подняла изящную лапку и тихо, еле заметно шевельнула пальчиком. Мужик сорвался из-за столика, зацепился ботинком за край скатерти, чуть не опрокинул стол и всю посуду на нем.

Он был холост. Повез Елену к себе домой. Всю ночь Елена показывала мужику свое дикое, великое искусство.

Когда рассвело и она проснулась, хищно потянувшись в роскошной, устланной медвежьими и волчьими шкурами постели, мигом оценив обстановку: ого, особнячок будь здоров, картины по стенам, золотые побрякушки всюду, шуба бобровая на вешалке висит, а на тумбочке-то у мужика, с руки второпях ночью сдернул, часики «Ролекс» валяются, неслабый, видать, папик, здесь можно отлично поживиться! – он сказал тихо и хрипло: «Я не смогу без тебя. Выходи за меня».

Мужика звали Викентий Петрович, он занимался серьезным непонятным бизнесом, а в свое удовольствие еще и охотился и рыбачил. Амур-батюшка отдавал ему серебряные, живые богатства свои, и тайга отдавала, а точнее, он их нагло брал у нее – так же, как нагло брала Елена у времени славу и деньги.

Ему было плевать на то, что Елена была проститутка. Это для него даже был особый перчик, хитрая горчинка для вкусного блюда. Себя Елена несла ему в постель на золоченом блюде каждую ночь, а еду готовить она и так умела отменно. «Любовница, повариха, талант! – хрипло рокотал он друзьям, за водкой под красную рыбку, под медвежатинку, он сам медведя завалил, в одиночку. – Нет, мне привалило круто!»

Недолго радовался Викентий. Недолго возились они и шалили, играя с маленькой Прасковьей на медвежьих шкурах. Недолго дарил он любимой, искусной в ласках женушке золотые кольца и кулоны с брильянтами. В Хабаровск прибыл однажды знаменитый московский писатель, и Елена пришла с ним на встречу в сверкающий старинными люстрами зал, и нахально подошла к нему, как всегда, в погибельной мини-юбке, и дородный дядька, с залысинами и серебряной важной сединой, уставился сначала на ее ноги, потом – на ее грудь, потом – в ее русалочьи глаза. «Я печатаюсь в Москве», – разлепила Елена сочные губы и показала все ровные, на подбор, как перлы из амурских ракушек, зубы во влекущей, яркой улыбке. Мэтр, не чванясь особо, при народе обнял ее за талию и привлек к себе. «Поехали со мной в Москву», – выдышал он Елене в лицо вчерашним коньячным перегаром.

Елена переспала с ним в ту же ночь, в гостинице. Роман разгорался, как страшный таежный костер. Мэтр сразу потерял голову от амурской красотки. Елена требовала от мужа денег на бесконечные полеты в столицу. «Через всю страну! – орал муж. – Через всю! Уже восьмой раз за этот год!» Викентий Петрович все вызнал, выкрал и телефон писателя из Елениных бумаг, и сам, зубами скрежеща, слетал в Москву, и видался с покорной и молчаливой, как служанка, писательской женой, и вывалил ей всю срамную подноготную – и все напрасно. Он обезумел. Напивался вусмерть, ставил голую Елену спиной к стене, брал охотничье ружье, заряженное, она это знала, – рисовал углем у нее на груди, на животе мишень – и целился, и стрелял, да, конечно, стрелял мимо, пьяный разве попадет, и кидал с грохотом ружье на паркет, а нагая Елена стояла недвижно, и даже было незаметно, как дрожала, только губы ее шевелились, медленно раздвигаясь, презрительно улыбаясь.

Она сказала третьему мужу: я останусь с тобой, если ты поменяешь дом на Амуре на квартиру в любом городе рядом с Москвой.

Он поменял.

* * *

Они переехали жить из Хабаровска в Нижний Новгород, красивый, грязный, безумно-ярмарочный и провинциально-заносчивый старинный город на берегу большой реки Волги. Елена усмехалась: там Амур-батюшка, здесь Волга-матушка. Москва была в шести часах езды на скором поезде.

Елена строчила свои дамские романы без устали. Викентий часто вставал в дверях, не смея пройти в кабинет, где стрекотала сначала старая машинка, затем новомодный компьютер, сжимал зубы и думал тяжко, липко, пьяно: железная леди, железная баба. Железная! Из стали. Но какая пизда! Как вино.

«Не ты первый пьянеешь, не ты последний», – цедил ехидный голосишко внутри.

Елена издала пять, восемь, десять, двадцать любовных романов. Она заполонила дамскими романчиками, как горячими, с пылу-с жару, пирожками, лотки и магазины: ешь не хочу! Потом она попробовала накропать детектив. У нее получилось. В каждом романе она с наслаждением, со сладострастием малевала свой портрет – там всегда была такая героиня, ну вылитая она: и кудрявая, и огнеглазая, такая ловкая, сильная хищница, такая амурская тигрица, и перед ней штабелями ложились мужики, дохли от нее, теряли разум, стрелялись, спивались, уходили от жен и детей.

Она строчила и строчила легковесные, поцелуйные и кровавые книжки свои, и отвозила в Москву на скором поезде рукописи свои; и в издательстве полюбили ее, ибо она приносила издательству немалые деньги, и привечали ее, поили чаем и кофием, а то и хорошим коньяком, и вишню в шоколаде ей к носу пододвигали, и платили ей хорошо, даже очень хорошо, и требовали от нее, чтобы в книжках ее все больше было любовных, бесстыдных сцен, все больше, больше, больше!

И она так и делала: все больше, все больше, больше.

И ее третий муж, собрав чемодан, выпив без закуски бутылку дорогого французского коньяка, один, на кухне, под иконой Божьей Матери Хахульской, и капнув на сжатый кулак одинокой слезой, ушел от нее.

Ее третий муж ушел к другой женщине, к хорошей и простой; некрасивой, доброй и беззащитной. Новая жена Викентия Петровича не писала книжек. Она фаршировала ему щуку и, вынув желто-зеленую, хризолитовую икру из щуки, солила ее в литровой банке.

А влюбленный мэтр сначала дарил Елене и Прасковье золотые цепочки и часики, совсем как Викентий когда-то, и кулончики и колечки дарил, и туры в Венецию дарил, и норковые шубки дарил, и себя, осетрину не первой свежести, уже на корвалоле и валидоле, крадеными ночами дарил, а потом перестал дарить.

Состарился.

* * *

И выросла дочка Прасковья; и выучила ее Елена сначала в Нижегородском университете, а потом в Сорбонну, в Париж, снарядила. Деньги на дорогую заграничную учебу дочки у нее были уже отложены; щедро платило ей столичное издательство, не скупилось. «Не теряйся, девочка, – сказала дочери Елена на прощанье, расцеловав ее и перекрестив легко, порхающей рукой-бабочкой, с сухими сильными пальцами в крупных ярких перстнях, – жизнь одна, и в жизни надо уметь ловко брать все самое роскошное с чужого стола. Для этого у тебя, запомни, родная моя, есть юный передок и прелестное личико».

И мать подмигнула дочери, как раньше подмигивала отраженной в старом зеркале самой себе.

Дочь пребывала в сказочном, призрачном дальнем Париже, а Елена жила одна в своей красивой, богатой, обставленной по последнему слову нижегородской квартире.

В ее обширных и гулких, как концертные залы, комнатах отчего-то было слишком много роскошных, до потолка, зеркал, и в тяжелых лепных оправах, и в усыпанных самоцветами, вымазанных дешевой позолотой, как пасхальные яйца, деревянных багетах, – видать, любила Елена на себя любоваться, а может, на досыта накормленном дорогими кремами и мазями, холеном лице первые страшные письмена, пророчества о Неотвратимом искала, – но она все не выбрасывала на помойку старенькое трюмо.

Трюмо еще помнило ее жемчужную низку, потерянную в бурях жизни.

Трюмо помнило ее юную гадальную, в Крещенье зажженную свечу, когда она, сидя у зеркала с подвыпившими, захмелевшими от дешевого портвейна подружками, вдруг страшно завизжала: «Вижу!.. Вижу!..» – а что видела, никому не сказала.

Трюмо еще помнило маму. Старуха-мать еще жива была там, на Амуре; еще теплила в себе жалкую жизнь, как выгоревшую до комля фитиля, нежную, коричневую церковную свечу. Елена редко ей писала. А потом и писать перестала.

Она стала совсем железной. Железной.

Она глядела на огромный книжный шкаф, под завязку забитый книгами, что она настрочила за всю жизнь, и десятки корешков пестрели ее, только ее, одним ее именем, – и сначала гордая радость распирала ее изнутри: о, это все моих рук дело! – а потом суеверный страх внезапно охватывал медвежьими лапами: Боже мой, девяносто девять книжек, черт, черт, девяносто девять, – да зачем так много-то, да куда это я мчусь, к чему, я сама не остановлюсь, не остановлю эту гонку, не…

«И никто не остановит», – договаривал в ней ледяной голос.

Елена очень любила себя и любила деньги. Она любила хорошо жить.

Она пыталась верить в то, что она счастлива и знаменита.

Она жила одна, и она вставала в пять утра, и заваривала себе любимый кофе, и садилась к столу, и писала полдня, до изнеможения; а потом занималась собой, только собой, ходила на шейпинг, ходила в бассейн, ходила на фитнес, ходила на ипподром и скакала на лошади, делала подтяжки лица, вживляла себе в щеки, от морщин, золотые нити, – время катило мимо в железной колеснице, а она хотела навсегда остаться молодой и прекрасной!

К своему шестьдесят второму дню рожденья она закончила свою сотую книжку.

* * *

Еленина дочка Прасковья уже давно жила в Париже. Еще в Сорбонне Прасковья превосходно, удачно вырулила замуж за преуспевающего французика, парижанина, с четырехкомнатной уютнейшей квартиркой аж на самих Елисейских Полях. Прасковья не терялась: она родила чернявому, крючконосому, как попугай, муженьку сначала девочку Софи, потом девочку Мари-Жанн, – и была уже беременна третьим ребенком, когда мать позвонила ей из Нижнего: «Привет, старушка! Завтра вылетаю. Закончила сотый романчик… и хочу развеяться!» Может, мама, махнем в Камарг, предложила Прасковья, дымя мятной дамской сигареткой, тетешкая на руке малютку Софи, верхом покатаемся, там же такие роскошные лошадки!.. И услышала: «Ну его в задницу, этот Камарг! Жарища там. Я соскучилась по Парижу. Я – в Париж хочу!»

Париж так Париж. Прасковья с муженьком к приезду Елены соорудили русский стол: щи, блины с красной икрой, расстегаи, водочка, селедочка с лучком. Елена, усаживаясь за стол, поморщилась: дурачки вы, лучше бы мясо по-французски изжарили! Или – форель запекли в духовке! И я соскучилась по сыру, по моему любимому французскому сыру!

Ничего, мамочка, лепетала Прасковья, мы исправимся, мы завтра же, нет, сегодня же смотаемся в хороший рыбный магазин, тут рядом, на Елисейских, да, форель, конечно, и я вырезку возьму, и мы зажарим тебе мясо… на вертеле… в камине… нет, лучше на каминной решетке, так вкуснее…

Но порезала все же три сорта сыра, послушно вытащив из холодильника, – камамбер, с плесенью, потом какой-то живописный, с прожилками ореховой сладкой пасты, и – козий, с синим налетом, дико пахнущий шерстью и козьим молоком. И выставила на стол четыре бутылки разных местных вин: и красное столовое, и арманьяк, и зеленый, как лягушка, абсент к аперитиву, и – под русскую закусь – восьмидесятиградусный бурбон «четыре розы». «Вот так-то лучше», – весело сказала ее наглая мать, принимаясь за еду.

У нее юбка поползла вверх, оголилась нога, стройное, как у девки с Пляс Пигаль, бедро было все на виду, перед острыми птичьими глазами крючконосого мужчинки, но Елена не поправила юбку. Крючконосый зять все косился вниз и неслышно втягивал слюни. «Проголодался? – хитро спросила по-русски теща и двинула бокалом о его бокал. – Господи, еб твою мать, Пашка, что тут у вас вилки какие!»

Елена швырнула на скатерть двузубую вилку. «Мама, ты только не матерись, вдруг Жюль понимает, – хрюкнула Прасковья, давясь от смеха. – Мама, это вилочка для торта».

О, Париж, мой любимый Париж.

О, неужели это я… это я, девчонка с Амура, таежная девчонка-оторва, сучка такая, неужели это я пропахала собой полжизни и полстраны, и я долетела до тебя, я дожила до тебя?!

Я, хабаровская халдушка… ресторанная поблядушка… я, пролетная гусыня, били, били меня влет, да не подбили, – неужели я висела, висела в широком, холодном, рваном, раненом небе… и клювом только: га-га!.. га-га!.. воздух хватала, хватала… и долетела?..

Каждый раз, бродя по тебе, мой Париж, я это не могу осознать.

Да и не надо ничего сознавать. Надо просто гулять по тебе; дышать тобой.

Я пролетела, матушка-гусыня, много земель. И много гусаков топтали меня. И много охотников, из винтовки да из ружья, пьяные и непотребные, зоркие и трезвые, как стеклышко, стреляли в меня – а палили в белый свет, как в копеечку. А я вот она! Вот я, выжила! Простор такой, неохватный, пьянящий, железный-стальной, косматый-седой, конским железным гребнем прочесала… Подо мной, под брюхом моим белым, пуховым, под лапками красными, прижатыми к брюху в полете, легли все таежные рыжие чащобы. Все темные, угольные, все снеговые, метельные хребты. Перевитые синие жилы всех рек. Черные ледяные рты и белые детские ладони озер. Города, города и туманы, и каменные башни, и людские лица на лестницах, на этажах, на царских площадях и в нищих переулках. И ни один город не сравнится с тобой, Париж, ибо ты – лучший город мой и лучший мужчина мой.

Да, да, ты лучший мой мужчина! Со многими мужчинами спала я, и много мужчин домогались меня. Все они – гиль и шваль по сравненью с тобой! Ты, Париж… о… когда я иду по тебе, по твоим мостовым, задираю голову и гляжу в глаза твои – в горящие в ночи окна твои, меня охватывает дрожь.

Ни одно объятье… клянусь тебе, ни одно объятье ни одного вонючего мужика не встанет рядом с объятьем душистого, пахнущего кофе и сладким столовым вином, легкого, безумного ветра твоего…

Целуй меня, парижский ветер. Целуй, пока я иду по Пляс де ла Конкорд; по улице Риволи; пока я глажу копыто золото коня, а в золотом седле сидит золотая Жанна, и золотое копье в ее руке, и глядит она вдаль, на тебя, тебе в лицо, Париж. Пока я сижу в саду Тюильри, а может, в Люксембургском саду, и кормлю голубей, их тут так много, и они такие жадные, прожорливые, и дети так веселятся, а у меня в коляске – одна девчурка, на скамейке прижалась к боку другая, а я так хорошо выгляжу, никто не даст мне моих лет, какая ж я, к чертям, бабушка, я выгляжу будто их мама, и подходит к скамейке мужчина, слегка приподнимает шляпу, пристально глядит на меня: о, у мадам такие прелестные детки!.. Разрешите посидеть рядом с мадам?.. Я понимаю не все и не всегда. Хотя уже кое-что лопочу по-французски. Господин в шляпе садится рядом. Ему лет тридцать, определяю на глаз. Эх, мужчинка, франтоват ты и хорош собой; но ведь ты не Париж! Париж – вот лучший любовник мой! Пошел вон! Я с Парижем останусь. Я ему, а не тебе, франт прохожий, подставлю без единой морщинки, гладкое, счастливое лицо.

Без морщинки?.. Загляни-ка в зеркало витрины магазина «Andre» на Елисейских Полях. Загляни в зеркало оконного стекла кафе «Греко». Вынь, дура, из сумочки зеркальце, из косметички, и туда загляни. Ты все врешь себе. Это только ты не видишь свои морщины. Эти гусиные лапки в углах огромных, болотно-водяных, речных заводей-глаз. В углах зло-насмешливых губ. Под кудерьками на лбу. Париж их хорошо видит. Париж все подмечает. Не обманывай его. Не води его за нос.

А я ему дам книжки свои почитать! Я ведь в России знаменитость!

Не ври себе, сказано тебе. Какая ты знаменитость. Ты просто зарабатываешь деньги. Поломойка трудится, возит грязной мокрой тряпкой по кафелю; трудишься и ты. Уж лучше бы кафель ты мыла в парижских сортирах! Оно было б честнее. Сто книжек! Если хорошо пахать, и тыщу можно накатать. Тебя читают, да. Бедные женщинки в гулком метро. Они живут бедно и скудно, и им охота, мотаясь в унылой дороге, почитать про красивую жизнь. А из метро на солнышко выпрыгнув, книжонку твою в чугунную урну выкидывают.

Я их спасаю! Я их развлекаю! Я им… бедные душонки… лечу!

Врешь ты все. Ты их не лечишь, и ты не доктор. Ты обманываешь их. Ты даешь им свежий, зажаренный хлеб! Они покупают за грош и кусают, голодные… а внутри, под корочкой, – дрянь, опилки…

Но… может, Парижу понравится!

Нужны Парижу книжки твои, как в Петровке варежки.

А он меня, Париж мой, сегодня пригласил танцевать!

Господи, куда еще танцевать?!

А на мост Искусств. Там, говорят, танцуют по вечерам, и даже всю ночь напролет.

А что танцуют-то?

А танго, танго танцуют, сейчас в Европе жутко популярно аргентинское танго! А еще – сальса. А еще – самба и румба! А еще…

Но ты же не умеешь танцевать!

Ха! Не умею! Я все умею. Я ловкая. Я плаваю. Я скачу на лошади. Я довожу себя до седьмого пота на тренажерах. И чтобы я не умела танцевать?! Да танец – это та же любовь, только не в постели, а на танцполе!

Елена шла по любимым, знакомым с детства по книгам старым улицам, глубоко вдыхала парижский воздух – аромат кофеен, смешанный с бензинными выхлопами и речным ветром; вот вышла, стуча каблучками, на набережную Сены, и темный мрачный Лувр остался за ее спиной. Она всегда, и в юности, и теперь, ходила на каблуках. Женщина без каблуков становится просто бабой, говаривала она. Неужели мне уже шестьдесят два, спрашивала она себя, это ж черт знает что такое! Чтобы полюбоваться собой, неувядаемой, она остановилась у моста Александра Третьего, и опять вынула из крокодильей сумочки заветное зеркальце. Что это я как у Пушкина, свет мой зеркальце, скажи, – хохотнула она про себя, она еще могла смеяться над собой, и это было charmant. Взгляд! Р-раз! – и в овале зеркала мелькнуло лицо. Стоп-кадр! Нет, матушка, ты не фотоаппарат. И блиц не вспыхнет во второй раз.

Но на сетчатке отпечаталось живой молнией: молодое, слегка раскосое, смуглое, будто бы восточное лицо, и сигарета в углу рта, и выбрит досиня, аж кожа лоснится от усердия бритвы. Молоденький парнишка. Подглядывал, как она смотрится в зеркало. А потом – отшатнулся.

Елена быстро обернулась. Смуглого прохожего и след простыл.

– Хм, – сказала она громко и затолкала зеркало в сумочку. – Здравствуйте, коники мои!

Так она всегда здоровалась с медными громадными конями, вздыбленными у перил моста Александра Третьего, русского Царя. Ага, в прошлом году кони раздували медные, в пыльном зеленом налете, бока, а нынче их ярко позолотили… как в России церковные купола… Париж отдал честь России этим помпезным мостом. Париж знал толк в лошадях. И она тоже знала толк в лошадях. Вспомнила, как однажды, в Камарге, они с Прасковьей гнали по горам наперегонки, Прасковья на гнедой кобыле, она на белом ахалтекинском жеребце. Она первая прискакала к финишу – намеченному ими обеими абрикосовому корявому дереву, сплошь покрытому лиловыми цветами. Стоял март, Нижний еще был весь по уши завален снегом, а в Камарге все цвело. Прасковья плакала от обиды. Чтобы помириться, Елена затащила дочь в кондитерскую и досыта накормила пирожными с абрикосовым джемом. «Мама, я растолстею!» – возмущенно кричала Прасковья, облизываясь, как котенок. «Ничего, три ночи напролет с Жюлем – и трех килограммов как не бывало. А лучше и не с Жюлем». Прасковья сделала круглые глаза: «Фу, мама! Ты серьезно?!»

«Неужели ты ни разу не изменила Жюлю? – спросила Елена, усмехнулась, и все ее тайные морщины разом вспыхнули у висков разлапистыми веерами. – Это глупо».

Через пять минут они уже обсуждали двух любовников Прасковьи: одного из Страсбурга, другого из Гавра. Оба бывали в Париже наездами. «У кого из них лучше хрен?» – без обиняков спросила Елена. «У Жюля, конечно!» – весело и быстро ответила смышленая дочь.

Вечером Жюля, Прасковью, Елену и девочек пригласили отметить новоселье друга Жюля, молодого владельца трех модных лавочек в районе улицы Сент-Оноре. Гостей встретили в заросшем виноградными лозами, тенистом дворике – таком наивно-захолустном, странно-провинциальном в блестящем фешенебельном Париже. Стол был накрыт под полосатым тентом. Солнце катилось на закат. Елена с удовольствием поглощала фрукты, горками наваленные в вазах и на подносах, не чинясь, пила вино, смело пробовала разные вина: бутылями, бутылками и крохотными бутылочками был уставлен весь стол. Французы сходят с ума от вина и сыра, подумала Елена, уписывая за обе щеки вонючий, как портянка, камамбер. Хозяин поставил перед ней, именно перед ней круглое, как колесо, глиняное блюдо с жарким. Густой, клубами, пар поднимался от громадного куска мяса, покрытого коричнево-красной, янтарной корочкой.

– Скажи ему: я восхищена французской кухней, – шепнула Елена Прасковье.

Дочь послушно перевела. Хозяин осклабился.

– О, мадам…

Он защебетал, как майский соловей. Прасковья наморщила лоб:

– Он говорит… он говорит… он хочет, короче, чтобы ты с ним станцевала! Потому что это не просто вечеринка по поводу новоселья… а милонга!

– Что такое милонга? – громко, по-русски, на весь стол спросила Елена.

И оглянулась.

И только тут она поняла, что да, вечерушка-то не простая: на скамьях вокруг стола сидели на одной стороне – мужчины, на другой – женщины, и на столе горели свечи, ведь был уже поздний вечер, о, это значит, их здесь оставляют пировать на всю ночь?!.. а эта музыка, откуда она?.. ниоткуда… это так пахучий, ароматный воздух звучит, это так поет ей в уши Париж, она никогда не слыхала такой дивной музыки, это… волна несет ее, она сейчас утонет, что это?!.. а-а-а-ах…

Елена сама не поняла, как оказалась в руках, почти на руках у хозяина, а он был верткий, как веретено, и ее он в незнакомом танце вел и крутил, сгибал и разгибал, и она покорно подчинялась его рукам, движеньям его ног, худых, как у кузнечика, она слушала музыку и отдавалась музыке, музыка владела ею и владела им, и внезапно она поняла: быть в танце, быть танцем, стать этим вечером, стать виноградной парижской лозою, стать этим старым бокалом с витой, позолоченной ножкой в руках мужчины, что мнет, гнет и крутит ее, что руками и музыкой лепит ее, – вот счастье! Вот радость…

Они танцевали, и гости били в ладоши в такт музыке, в такт их широким и гибким шагам, и свечи горели, и рвал и мотал живые золотые языки вечерний ветер, и бил, как чье-то близкое, робкое сердце, бил барабанчик, и пел, тягуче и томно, аккордеон, и пел чужой жгучий, кофейный голос над головами людей: о любви и смерти, о такой страсти, что перелетит моря и океаны, что забьется в груди, как птица. О страсти с запахом винограда. О женщине с запахом жизни.

И танец не кончался.

И танец кончился когда-нибудь.

Хозяин довел ее до скамьи. Она шаталась. Тяжело, бурно дышала. Прасковья изумленно смотрела в ее лицо, раскрасневшееся, безумное, молодое.

– Мать, ты скинула тридцать лет, – шепнула она ей. Зависть и восторг прозвучали в ее голосе. – Я бы тоже потанцевала. Да ему, – она показала пальцем на свой живот, – боюсь, не понравится.

Хозяин, улыбаясь тонко, снял с голого потного плеча Елены большую живую стрекозу и подбросил вверх. Стрекоза зашуршала слюдяными крыльями и шарахнулась к свету, к висячей лампе, медленно, как маятник, качавшейся над столом.

– Он говорит, – приблизила к ней щеку Прасковья, – что на мосту Искусств, это около Лувра, просто найти, каждую ночь устраиваются танцы. И танцуют до утра. Он говорит, что ты танцуешь божественно! Он говорит – тебе надо обязательно пойти туда.

* * *

И она пошла.

Она одевалась целый час. Она давно так не волновалась. Она перебрала все платья, что привезла с собой из Нижнего, и уже покусилась на Прасковьины, открыла ее шкаф, копошилась в ситцах, в шелках, в сатинах, в бархатах. Тьфу на бархат, это пошло! А ты разве не пошлячка, уколола она себя едко, ты, писака пошленькой бульварщины, уж кто бы рассуждал о пошлости, да только не ты! «Я хочу счастья. Я хочу отдохнуть», – ледяно сказали ей из зеркала холодные, сиренево-розовые губы. Когда-то пухлые, ягодно-вкусные, они теперь сделались тонкими, сухими… как брюшко той стрекозы, подумала она.

Ага, вот это, да, пойдет. Ситец, он такой легкий. Ситец, он всегда в моде. В Париже в этом сезоне все просто помешались на ситце, шептала она себе, ну вот, и я тоже помешалась. Она подвела глаза густыми голубыми тенями, так она красилась тогда, давно, в Хабаровске, когда собиралась на ночную охоту в ресторан.

Где вылезти из метро, она знала. Париж она изучила за эти годы уже очень хорошо; он был ей роднее, чем Нижний, потому что здесь жила ее семья. А в Нижнем она была одна. И вернется – снова будет одна. Опять одна.

А может… на этом чертовом мосту… где танцуют…

Хочешь сказать, подцепишь французенка, и выскочишь замуж? А там что, такие же старички пляшут, как и ты? Твоего почтенного возраста?

Я не старуха. Блядь, я не старуха!

Ты и в старухах все будешь блядью, дорогая моя. Так что не рыпайся. Не пропусти свою станцию.

Елена вылезла из-под земли наружу, украдкой разгладила ладонями ситцевую юбку на животе, ощупывая ребра: да, есть еще талия, и недурная, – процокала, сквозь вечерний лиловый сумрак, на каблучках легких босоножек ближе, еще ближе к мосту Искусств – и замерла, замерзла от потрясенья.

Такой Париж она видела впервые.

Огни снизу светили на яркие юбки. На голые, в резком повороте, гладкие белые бедра под взметнувшимся цветастым шелковым вихрем. На смеющиеся лица. На потные щеки; а может, они блестели от радостных слез? Свечи. Дачные фонари. Белые, как вареный рыбий глаз, софиты. Китайские фонарики, красные, как кораллы из восточной сказки. Боже, тут были даже керосиновые лампы! А еще – живой огонь. Факелы! Настоящие факелы! Смола чадила, космы огня летели, мотались по ветру, древки были крепко всажены в чугунную лепку перил. «Они же обожгутся… подожгутся!..» – подумала она про танцующих, но те и не думали останавливаться. Это было вечное движенье. Волчок был запущен. Юла крутилась и жужжала. Танец ввергал в свой вихрь и больше не выпускал людей, и люди, несясь в разноцветной метели музыки, юбок, рукавов, хохота, искр глаз, искр сережек в ушах, света свеч и фонарей на мосту, под ногами, над головами, показались Елене безумной океанской самоцветной воронкой, то синей, то алой, то слепяще-золотой, – и что, она должна в эту воронку нырнуть?!

– Да никогда! – затравленно, заполошно крикнула она, но ее, в горячей вьюге музыки, никто не услышал.

Люди танцевали, а певец пел. Он пел не по-французски – по-испански, Елена догадалась. Она не знала языка и не понимала слов, но и без слов все было понятно. Любовь, опять она, опять она!

Ее кто-то тронул за локоть.

– Мадам, – перед ней стоял кругленький, крепенький, как гриб боровик, французик, намного ниже ее ростом, ну вот точно по пуп ей, карапузик, колобок, и протягивал к ней круглые, ухватом, ручки, галантно приглашая ее к танцу.

– Мать твою за ногу, – вежливо улыбаясь, изругалась по-русски Елена. Вот с этим футбольным мячом она пойдет танцевать?! Никого на тебя, бабушка, что ли, получше не нашлось, кроме этого толстого дедушки?!

– Мадам, силь ву плэ… сэ вотр данс…

– Говоришь, мой танец, – пожала плечами Елена и презрительно кинула руку на круглое плечико французика, – ну, давай, брат, да только бы мне тебя ненароком не раздавить, козявку!

Она уже смеялась. Она уже танцевала с этим толстым дядькой, поземка музыки обвилась вокруг их ног, ветер музыки понес их, как два листа, и Елена поразилась – как прекрасно, упоенно вальсировал этот коротышка, как он вел ее, уверенно, сильно, красиво!

– Ого, – сказала Елена, ловя ртом воздух, – да ты Наполеон, братец…

«Как хорошо, когда они не знают твоего языка. Можно болтать все, что вздумается».

– Napoleon?! – радостно взвизгнул толстый поросеночек, вдавливая пальцы-сардельки в ребра Елены. – O, Napoleon! C’est tres bien, Napoleon! C’est ma France! O, madam… vous…

Толстячок задыхался, они танцевали уже третий танец. Первый был вальс, Елена точно это помнила, на три четверти. А два других она не знала; гриб боровик вел ее, и она просто подчинялась ему. Он что-то бормотал ей, музыка заглушала его слова. Она изумленно поняла, что в таком восторге от танца с ним, что, помани он ее пальцем, она бы без раздумий пошла с ним.

«Матушка, ты просто сбрендила. С таким-то мужчинкой?!»

«А может, он богат. Может, миллионер. И – парижанин, мать, парижанин. Черта ли ты торчишь одна в этом своем Нижнем?! Не теряйся… выбирай… здесь все твои будут… вот увидишь, все будут твои…»

Не успела она очухаться от танцев с круглым колобком, заправить за уши растрепанные мокрые кудряшки, поправить сбитую набок юбку и украдкой – бретельки лифчика, как ее тут же пригласили снова. На этот раз кавалер был помоложе и постройнее. Высокий, даже чуть выше ее. Долговязый, худерьба. «Ну вот, то толстый, то тощий, – закусила она губу от смеха, – везет же мне…»

Новый партнер оказался еще умелее, чем толстяк. Елена танцевала в восхищении. Музыка гремела, музыка ныла и томилась, и пары без устали двигали ногами, откидывали головы в резких па танго, мелко, по-муравьиному перебирали ногами в ласковой, быстрой и нежной сальсе, и Елена, стреляя глазами по сторонам, тут же все схватывала, тут же повторяла, и стучали, стучали каблучки босоножек по гладким кабошонам старой мостовой. Она вскинула голову. Высоко над ней сияла-сверкала в густо-алой, коричнево-розовой тьме длинная, как великанская дубинка, страшная башня, и железные перекрытия светились скелетными чудовищными ребрами, подсвеченные десятками мощных софитов. Стальной мертвый скелет сторожил Париж, а люди жили внизу, люди копошились, да, люди жили, умирали, опять рождались и снова танцевали – здесь, на мосту Искусств. «Бог ты мой, да ведь это же Эйфелева башня. Старушка, я не узнала тебя нынче ночью! Я совсем полоумная от этого пьяного танго». Елена выпяченной нижней губой отдула кудрявую прядь со щеки.

Ее приглашали и приглашали, мужчины наперебой рвали ее друг у друга из рук, и она, еле успев передохнуть, наглотаться сырого речного воздуха, наклонившись над перилами моста над черной, со вспышками огненных взлизов, быстро бегущей Сеной, снова протягивала руку тем, кто опять тащил ее в танец, соглашаясь, принимая, кивая: да, я ваша! Да, я с вами! Я танцую сегодня! Здесь, в Париже, на мосту! Сегодня ночь – моя!

И все и правда видели, что сегодня ночь – ее.

А может, ей это только казалось, и пары крутились и вертелись, совсем не обращая на нее вниманья, и музыка заглушала все сбивчивые речи, и молчанье в танце говорило больше, чем все слова, а музыка и так говорила все за людей, – кричала, умоляла, признавалась, бросалась на грудь. И – бросала. И – убивала. И – снова любила, снова, снова.

И Елена с ужасом почувствовала, как она перестает в танце быть собой. Елены Афанасьевой, по паспорту Елены Кружки, больше не было. Была только любовь.

Она стала любовью. Любовь вскидывала руки на плечи мужчинам. Любовь подавалась навстречу мужским глазам и рукам. Любовь обвивала ногами мужские ноги. Любовь стонала и выгибалась, и любовь вспыхивала и гасла, и опять возгоралась, потому что любовь не может исчезнуть навек. Елена умирала, а любовь нарождалась. Любовь глядела сверху на колышущийся от множества танцующих пар ночной мост, и любовь видела, что мост, как кудрявая голова под теплым ветром, весь шевелится, копошится, дрожит, – муравейник любви, пчельник любви, и, пока горят факелы, и пылает музыка, и течет ночь, и течет Сена…

– Что? – Чужие руки обнимали ее, а она опять говорила по-русски. Она не могла по-французски, она боялась. – Что?.. Где я?..

Танцевавший с ней мужчина молчал. Все лица мужчин для нее в эту ночь слились в одно лицо. Лицо это моталось над ней, лицо дышало в нее тысячью запахов, лицо улыбалось тысячью улыбок; но она не глядела в это лицо, потому что главным был танец, и она боялась ошибиться, боялась споткнуться, боялась сделать не то па, выкинуть не то коленце, ведь она была сейчас музыкой и любовью, – а кудрявая женщина, которую все приглашали и приглашали на танец, танцевала отдельно от нее. Но мужчина был настойчив, мужчина что-то ласковое говорил и все сильнее прижимал Елену к себе, и в это лицо она взглянула.

Раскосая, густая синева. Глаза воткнулись в нее, как два камаргских ножа.

– Экскюзе муа, – выдохнула Елена. Руки мужчины держали ее крепко. Не вырваться. – Я наступила вам… на ногу…

«Черт, здесь нет Пашки, она бы перевела…»

Мужчина смолчал. Не ответил ей. А что бы он ответил ей, иностранке? Мало ли из каких стран приезжают в Париж люди. Да со всего света! Мало ли кто приходит по воскресеньям потанцевать здесь, на мосту Искусств! Вот и она пришла. А ночь-то не кончается! Боже, как он прекрасно танцует! Лучше всех этой ночью. Спросить, что ли, как его зовут?.. Черт, а как это по-французски?..

«А вотр сантэ, а вотр сантэ», – лезло ей в голову ни к селу ни к городу. «Да, винца бы сейчас… ледяного… красненького…» Она облизнула пересохшие губы, и раскосый синеглазый мужчина понял ее жажду. Елена ахнуть не успела, как он наклонился и прижался влажными губами к ее губам.

И ее сотрясла дрожь желания, ни разу не испытанного в жизни.

Не звериного, не помрачающего ум, нет. Тело потянулось к чужому телу, да; но странным, не пережитым ранее был свет, непонятный свет, что будто разгорался внутри нее, под ходуном ходящими от усталости ребрами. Свет набирал силу, крепчал. Свет уже заливал ее изнутри – и уже выходил из-под ребер наружу, и Елена со страхом увидела, как изошедший из нее странный свет заливает лицо мужчины, ночного танцора, сжимающего ее в объятьях. Свет ударил снизу и вверх, в лица им обоим, и сначала Елена дико подумала: факел! – а потом поняла: это так светится ее лицо, а лицо изнутри подсвечивает ее сердце, а сердце, что бьется-колышется, как у загнанного зайца, в последнем в эту ночь танце, подсвечивает изнутри любовь.

И она сама потянулась губами к этим губам, жестким и мягким, как мясо парижских устриц, горячим, влажным и колючим, за ночь великого танца отросла его синяя щетина, к губам, вобравшим ее губы, как жерло вулкана вбирает пылающей лавой заблудшее облачко, к этому чужому языку, внезапно ставшему родным, как ручная рыбка, как ласковая змейка, что раньше сажали, играя, царицы себе на грудь; и то, что затвердело у него снизу, чуть повыше бешено бьющихся бедер, у нее, отразившись в темном зеркале ее живота, стало тающим и текучим, горяче-восковым, мокро-соленым, – да, она плакала изнутри, и там, внизу ее живота, не было ее всегдашней хищной, тигриной жажды взять, урвать, поглотить, обладать, – а лились светлые слезы, да, там тоже был свет, он лился снизу вверх, он тек внутри нее солнечной, лунной рекой.

Свет из живота. Свет из сердца. Свет от лица.

Мужчина еще крепче прижал к себе ее, ставшую светом.

– Je t’aime, – ожег он языком факела ее ухо. – Mon lumiere… tu…

Пары кружились вокруг них на мосту, а они стояли и целовались.

И водоворот танцующих обтекал их, неподвижных.

И Эйфелева башня, вся в мелких точках жемчужных огней, луврской фрейлиной-старухой сторожила их поцелуй.

Он что-то сказал ей, она не поняла.

– Я устала, – выдохнула она счастливо, задыхаясь.

Так, как она сейчас, раздувая бока, дышал после скачки ее белый ахалтекинский жеребец, на котором она прошлой весной скакала в Камарге.

Он снова притянул Елену к себе. Снова вспышка этого победного, золотого света.

– Господи, – пробормотала она, оторвавшись от его губ, – Господи, Господи… – И добавила по-французски, чтоб ему было понятно: – Mon Dieu…

Он схватил ее за руку и без слов потащил за собой. Она, перебирая утомленными ногами, послушно повлеклась за ним, за его широким шагом, почти побежала. Вниз, все вниз и вниз, по каменным, древним ступеням. Елена споткнулась. Охнула, подвернула ногу. Держась за его руку, присела, сдернула босоножку с ноги. Жалобно показала ему.

– Каблук! – крикнула она по-русски и повторила зачем-то, будто бы он мог понять: – Каблук! Каблук!

Она так танцевала сегодня, что сломала каблук. А ведь хорошие были босоножки, крепкие, от «Andre».

Он взял ее негодную босоножку и швырнул в реку. Она сняла другую и тоже бросила в Сену. Обе босоножки поплыли по черной воде, в золотых масленых бликах фонарей и факелов, как детские кораблики.

Она шла за мужчиной все дальше, вниз по ступеням, в черную тень нависшего над ними моста. Она чувствовала себя древней и юной. Она была этими старыми камнями. Этой лодкой, баркой у парапета, увитого диким виноградом. Этими быками моста, сырыми, влажными, в длинных волосах диких и пряных, пьяно-йодистых водорослей. Этим рваным журналом «Paris Mаtch», забытым на каменной ступе близ воды. Этой черной, цветной, самоцветной, дрожащей, как шкура черного волка, густой, как черное масло, ртутно-подвижной водой. Этой рекой, что века текла куда-то к северному, к серебряному холодному морю. Этой чужою рукой, такой теплой, родной. Этим смоляным факелом на мосту. Этой музыкой… музыкой…

Они уже были под мостом. Музыка все звучала, вверху, высоко над ними. Банджо звенело и безумствовало. Нежно пел бандонеон.

Мужчина сел на камни и потянул Елену за руку, вниз.

И она, слепо подогнув старые, уже по ночам ноющие колени, послушно, как девочка, села рядом с ним.

Губы раздвигают ее губы. Пальцы нежно стягивают ненужную, дрянную одежду, и тряпки скидываются сами, шелестят, как сухие мертвые листья, опадают, обнажая жизнь. Пальцы тихо ложатся на губы: молчи!.. – и продолжают молиться ей дальше, молиться жизни и любви. Вот обнажен и он, и там, внизу его живота, тот крепкий, горячий, перевитый вздувшимися темными жилами стержень, его она тысячу раз умело ощупывала в чужих постылых постелях. Прикоснуться рукой. Нет! Нельзя. Ожог. Почему?! Потому что это… святое… И что, теперь из-за того, что это святое, ты не раздвинешь перед ним свои стройные, как у девчонки, сухопарые, старые ноги?! Раздвину. Уже – раздвигаю.

Они оба лежали, голые, на своей скинутой одежде, на камнях под мостом. Мост закрыл их от огней и от музыки каменной ладонью. Мужчина бережно, тихо просунул обе руки Елене под лопатки и слегка приподнял ее над холодным гранитом. Потом заскользил руками ей под круглый, еще крепкий зад. Вклеил растопленный сургуч всех десяти пальцев в ее жадно приподнятые ягодицы. Она, в угоду ему, держала себя, как хрустальный графин с драгоценным вином, на весу. Она стала речной раковиной, и створки раскрылись. Тихо, медленно в открытые ворота вошла любовь; и медленно, тихо стала танцевать. Танцевать в ней.

Раз-два-три. Раз-два-три. Это вальс?! Да, это вальс. Это я танцую с тобой вальс, любимая моя. Я так долго ждал тебя! Я так долго тебя ждала! Раз-два-три, раз… Видишь? Видишь, как все просто? Не надо ничего выдумывать. Я танцую с тобой под мостом. Ты у меня в руках. Я у тебя в руках. Давай станцуем танго. Но это же на четыре четверти! Да, на четыре. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три…

Его живот медленно, мерно подымался и опускался над ее мягким, теплым животом, и жизнь вбивалась в нее, пустую и ледяную, жизнь входила в нее, смеясь и танцуя, жизнь втекала в нее соленой, дымящейся спермой, сладким молоком, первым криком ребенка, черной, маслено-самоцветной чужою рекой, черной, как траурный креп, как черный креп, им затягивают зеркала в доме, где смирно, как дитя в колыбели, лежит покойник в гробу, входила – и выходила, и замирала над ней, и шептала: нет, я еще не прощусь с тобой! Я еще войду в тебя. Вот так… так… Я еще побуду в тебе. Я еще буду с тобой. Я обниму тебя… Я вольюсь в тебя! Я не кончусь, нет… да, еще!.. еще!.. еще…

– Не торопись, – шепнула мужчине Елена. – Слышишь… не торопись… не…

Она хотела сказать ему: «Не кончай еще, побудь еще со мной», – но смерть взяла свое, и оборвалась музыки нить, и он, прощаясь с ночной любовью своей, выгнулся над ней коромыслом, железно, в короткой судороге изогнул спину, вывернул в бешеном па плечи, дернулся всеми сведенными мышцами, торсом, повел ногами, будто вел свою любовь в последнем танцевальном круге, – и опал весь, упал на нее, распятую на камнях, всем долгим поджарым смуглым телом, придавил ее тяжестью мышц и костей, уткнул лицо ей в шею, под мокрые кудри. Застыл.

Елена лежала под ним, мертвым от любви, плакала и смеялась беззвучно.

Прямо в глаза ей светил крошечный фонарь с перил моста.

А может, это была свеча в руке девочки, пришедшей сюда потанцевать, а ее никто не пригласил.

А может, это была тусклая парижская, в дымке лютого смога, звезда.

* * *

Елена пришла домой босиком, рано утром. Так, босая, она и топала по Елисейским Полям, и ее остановил ранний утренний полицейский, и что-то клекотал, как гусь, вытягивая из воротника длинную шею, долго и возмущенно, а потом рассмеялся и махнул рукой: иди, мол, подгулявшая ночная бабенка! «Принял меня за проститутку», – догадалась Елена. «Спасибо, друг, что в каталажку не поволок!» – обернувшись, крикнула ему по-русски Елена и сделала ручкой. Ажан сделал круглые глаза, а потом быстро, испуганно повернулся к Елене обтянутым в серо-голубые казенные штаны, куцым задом.

Прасковья отворила матери дверь и с порога весело вскричала: «Ну как ты?!» Осеклась, взглянув на босые, в грязи и пыли, Еленины ноги. Мать, откуда брела-то ты, пробормотала дочь, и голос у нее замер, она подумала, может, не надо спрашивать-то ничего. Может, еще хорошо, что жива осталась. «Ниоткуда, – сначала медленно сказала Елена, вслушиваясь в странный, чужой звук своего голоса, а потом добавила: – Дай мне поесть. Вина и сыра».

И дочь резала сыр и разливала по бокалам розовое кислое ронское вино, с виноградников Роны, во Вьенне и в Кондрие у Жюля жила родня, он был отнюдь не потомственный парижанин, корни их рода уходили в землю Дофинэ и Прованса. И Елена ела. Она откусывала синий козий сыр – и не чуяла запаха сыра. Она отхлебывала ронское озорное винцо – холодное, ну ведь она ночью так хотела вина ледяного! – и не чувствовала вкуса.

Она помнила только вкус его губ.

Она вдыхала запах его рук. Его щек. Его крепкой смуглой шеи. Его полынного пота. Его запах. Запах.

Елена отшвырнула по столу от себя тарелку с синим сыром. Вскочила. В столовой было много места, было где разгуляться. Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре! Раз-два-три… раз…

– Мама, что с тобой? – спросила Прасковья. – Ты спятила?

Елена танцевала в гостиной, закинув кудрявую голову. Она давно не красилась, и в золотых парчовых завитках нищей холщовой нитью искрила седина.

Раз-два-три-четыре… раз…

Прасковья вытащила из кармана халатика мятные сигареты. Закурила. Пощупала вздувшийся сугробом живот.

– Мать, так понравились танцы?

Елена, посреди гостиной Жюля, зятя своего, в квартире на Елисейских Полях, танцевала, одна, босиком, на скользком, вчера навощенном паркете, пачкая его, роскошный, грязными ступнями, аргентинское танго.

Она пошла туда, на Pont des Arts, еще и еще раз.

Она, пока была в Париже, каждое воскресенье ходила на Pont des Arts, искала глазами его в танцующей веселой толпе, и ее опять приглашали, и она танцевала с мужчинами, со стариками и с юнцами, с низенькими и с высокими, с толстыми и с тонкими, – да ей наплевать было, с кем она танцует, лишь бы танцевать, ведь он придет, он сразу увидит ее, он сам вырвет ее из рук других мужчин ее, он… уведет ее…

Музыка гремела. Музыка затихала. Музыка гладила ее по голому локтю и целовала в висок.

Он больше не пришел.

Я продлю визу в посольстве еще на месяц, заявила Елена дочери. Прасковья передвинула языком мятную сигарету из одного угла губ в другой. «Что случилось, маман? В России мусульманский переворот? В Нижнем прорвало городецкие шлюзы?..» Елена тряхнула овечье-кудрявой головой. «Я буду брать уроки танго у мадам Мартэн!»

Мадам Мартэн, поползли брови вверх у Прасковьи, но ведь это же самая дорогая, дорогущая училка танцев в Париже! Один ее урок, мать, знаешь сколько стоит?! Прасковья орала, Елена ухмылялась. «Ты будешь считать деньги, курица, в моем кошельке! Еще чего! Напрасно! Я и сама смогу это сделать! А ты будешь со мной ходить на уроки! Все равно тебе, брюхатой, делать нечего!»

Мадам Мартэн оказалась крошечной, как болонка, и прыгучей, как блоха, сухенькой старушонкой, и бормотала быстро и неразборчиво, Прасковья еле успевала переводить. У меня в студии не курят, вскинула вальдшнепью головку мадам Мартэн, и Прасковья мрачно затушила сигарету о холодное железо балетного станка. Елена нарядилась в черное трико, подражая балеринам. Она наблюдала себя и мадам в высоких, до потолка, зеркалах. Она осталась собой довольна. «Фигурка еще будь здоров, и ножки как у саранчи. Я перейму эту науку!» Она глядела мадам в рот. Она повторяла па танго, что показывала ей седая болонка, так старательно, что пот падал крупными виноградинами на паркет студии с ее висков, из-под крашеных кудрей.

Один урок у мадам Мартэн и впрямь стоил дорого. Елена заплатила старушенции за десять уроков вперед. Мадам таяла перед Еленой, как безе во рту. Елена выучивала па аргентинского танго: вот это болео, а вот это очос, мах ногой на бедро партнера, мах ногой назад, а вот это, как это называется, черт, забыла, резкое движенье головой туда-сюда, будто бы ты озираешься по сторонам, кто заметил тебя, твою преступную любовь, твою постыдную страсть, твою…

Мадам вела Елену по гладкому паркету студии, как заправский мужчина-партнер, Елена переставала видеть рядом с собой прокопченную на огне вечного танца тощую старушку, а видела мужчину, и любила его, и танцевала с ним единственный, последний танец. Мадам нисколько не задыхалась, танцуя. Мадам кричала: «Дышите! Не забывайте дышать! В танго главное – дышать! Иначе вы утонете!» Она говорила о танго, как о море. Об океане. Она ворковала голубкой: «А вы знаете историю аргентинского танго, деточка?.. О-о-о-о, вы не знаете!.. Ну конечно, откуда… в вашей снежной России… где по улицам, миль пардон, ходят медведи… Танго – это танец простонародья. Это танец тех, кто бороздил Атлантику взад-вперед, в поисках работы, из Аргентины в Париж, из Гавра в Бразилию, из Мексики в Лондон и обратно… в трюмах, во вшивых третьих и четвертых классах богатых, блестящих, золотых лайнеров!.. И они танцевали танго там, в душных табачных трюмах. И мужики лапали баб, миль пардон, и за зады, и за груди… этот танец в утонченной Европе был – нонсенс!.. хулиганский!.. непотребный!.. Он был, душечка, запрещен!.. И музыка, его музыка была запрещена, она вызывала рвоту, она отталкивала, потому что эта музыка была – голая, наглая, неприкрытая страсть… только страсть, и больше ничего!.. А простому народу не надо ведь притворяться. Люди навешали на себя побрякушек… а под мишурой они – голые!.. бесстыдные!.. мужчина и женщина!.. Голые, да, дикие, мокрые, потные… как в Раю… И они сплетались в танго, как в страсти! И стонали в углах трюмов, набитых мешками с табаком, с бананами, с зернами кофе! И, милочка, танец становился любовью, а любовь – танцем. Вот что такое танго! Извольте кушать! Если вы начали танцевать танго – вы не остановитесь уже!»

Прасковья старательно переводила. В крошево нервно мяла пальцами в кармане мятную сигарету. Елена видела, как ее внук толкается у дочери в животе.

Она танцевала в студии у мадам Мартэн. Она танцевала дома: в спальне, в гостиной, на кухне, когда готовила обед и ужин, на лестничной площадке, когда ждала старинный медленный, как кляча, лифт. Она танцевала в парке Монсо, в Люксембургском саду, куда ходила с внучками гулять, – прямо у коляски, и малютка Мари-Жанн таращила из коляски на танцующую grandmaman прозрачные рыбьи глазенки, а малютка Софи, сидя на лавке, кричала по-русски: «Бабуська! Давай!.. Бабуська! Давай!..» Елене было плевать на прохожих. В ней начинала звучать музыка, и она не могла противиться ей. Она разучивала новые па. Она отрабатывала те, что уже узнала. Ей аплодировали у фонтана в Тюильри: «Браво, мадам!.. Манифик!..» Пусть думают, что я сумасшедшая. Что я – старая русская выжившая из ума балерина из Сент-Женевьев-де-Буа. Голуби взвивались у нее из-под ног серыми, сизыми, вверх подброшенными розами, крылатым букетом.

Ближе к весне Елена улетела в Нижний.

Что она делала в Нижнем, как жила, она не запомнила.

Наползали грозовые тучи. Гремело и пылало пьяное французское лето.

В июне Прасковья родила мальчика, и его назвали Мишель, в честь отца Жюля. «Я прилечу и помогу тебе с ребенком», – заботливо сказала дочери в трубку Елена, и это прозвучало как: я устала от твоих котят, киска, но это мой долг, помочь. «Спасибо, маман, но может, я сама?» – вежливо спросила Прасковья, и это слышалось так: живи своей жизнью, мама, у меня-то своя.

Красными каштанами загорался и гас сентябрь.

В октябре маленького Мишеля окрестили по католическому обряду. «Вот мои внуки и французы, по-русски-то уж никогда балакать не будут», – морщила губы Елена, принимая поздравленья друзей на крестинах.

Когда гости уже порядком упились и красным, и белым вином, и коньяками из лучших парижских магазинов, и объелись жареным мясом, и жареной рыбой, и копчеными мидиями, и свежими персиками, и мороженым, и шоколадом, и среди зажженных на столе свечей лениво играли в карты, Елена ушла в свою спаленку, поставила выбранный наудачу диск с музыкой, это оказался Пьяццолла, ну пусть будет Пьяццолла, все равно. Она закинула голову. Закрыла глаза. Руки нащупали лишь пустой воздух. Ноги сами уже танцевали. Это было необоримо. Обжигающая слепая волна поднялась снизу, от пяток, прошла дикой молнией через хребет, хлеще арманьяка замутила хмельную голову.

Болео. Очос. Мах ногой…

Пустота под ногами. Пустота под руками. Пустота внизу живота. Пустота.

В ночное окно тысячью глаз глядел Париж. Он подсматривал. Он тысячью фонарных зубов хохотал над ней.

Над седой, пьяной танцоркой. Над сибирской шалавой.

Над сумасшедшей старухой, бульварной романисткой, что влюбилась в Париже без памяти на старости лет.

* * *

Самолет компании «Люфтганза» прямым рейсом из Парижа доставил Елену в Нижний Новгород. Пока летела, она то и дело заказывала у стюардессы выпить: «Коньяк, пожалуйста!» Стюардесса, слащаво-заученно улыбаясь, прикатывала тележку с едой и питьем, и Елена безошибочно вырывала бокал с темно-коричневым коньяком из батареи бокалов с красным вином и желтым апельсиновым соком. Опускала нос в бокал. Правильно, пахнет клопами. А может, и правда на клопах? Хохотала, пила. На рейсах «Люфтганзы» всегда хорошо кормили. Она любила летать, когда она взмывала в самолете в воздух, понимала, что уже втянуты лапки-шасси и железный гусь режет ледяные небесные просторы хищным клювом, у нее замирало сердце, и она гордилась человеком, что выдумал такую быструю машину, гордилась собой.

Она пила коньяк и не пьянела. Пила и не пьянела.

Сосед по креслу, закрываясь вчерашней парижской газетой, опасливо поглядывал на красивую гордую мадам, что хлещет коньяк, как клошар лакает краденый абсент из горла в подворотне.

Париж там, за хвостом самолета. Вот опять Нижний, и вот аэропорт Стригино, и вот родная грязь, родной мат в автобусах и в трамваях, родные нужники в старых дворах. Россия. А может, Прасковья права, и ей надо перебираться в Париж насовсем?

Но, когда Елена катила в такси по набережной Волги, и слепящая синева родного простора опахнула лицо, дурацкие, чесночно-едкие слезы застлали ей глаза. «Старая и сентиментальная», – одернула она себя. Раньше она плакала не так часто. Она поглядела на счетчик, и слезы высохли мгновенно. Шофер обманывал модную богатую дамочку внаглую. Да что там, и в Париже таксисты обманывают. И в Нью-Йорке. И везде.

Она медленно поднялась в лифте на свой этаж. Открыла дверь. Пустотой, пылью и холодом пахнуло на нее из комнат. Она шла по комнатам и видела себя в полный рост в зеркалах. «Как в танцзале у мадам Мартэн», – подумала тоскливо. Хотелось выпить. Распахнула холодильник. Она забыла его выключить. В морозильнике за два месяца наросла толстая ледяная шуба. Выпить не было. В магазин бежать? С дороги-то? Она зло захлопнула дверцу. Сердце билось коротко и гулко, зло, коротко и гулко: раз-два. Раз-два. Раз-два. Раз.

Одна. Опять одна. Всегда одна.

Красное, горькое шевельнулось внизу. Там, внизу. Под ребрами. Разрослось в один миг. Подкатилось вверх, наверх мохнатым, кровавым, черным шаром. Заполонило все в ней. Залило всю пустоту, дошло до края. И – вылилось через край.

И – красным, тугим огненным молотом тяпнуло в лоб. Под глаза. Под тяжелый свод черепа. Еще покрытый, еще поросший, костяной холм, дерзкими, крутыми, не ври, уже поределыми, жидкими, сивыми, наполовину седыми кудрями.

Руки и ноги превратились в сплошную дрожь. Красная тьма повисла перед зрачками. Елена сама не понимала, что с ней. Шаг, еще шаг, нетвердый, злой, шаткий, к шкафу, доверху набитому книгами. Ее книгами. Книгами?!

Она рванула на себя стеклянную дверцу. Запустила, как зверь лапу, руку в книжные пыльные ряды. Вывернула наружу тяжелые, лаковые, поросячье-яркие, картонные кирпичи. С листочками внутри. С бумажными листочками. Исписанными, изгаженными, измаранными – ею. Ею самой. Ею одной.

Буквочки, грязные черные буквочки. Нацарапанные куриной лапой. Втиснутые в снег зверьими когтями. Выметанные – алой, как кровь, рыбьей икрой – на Амуре, на широком ветру, в кетовый нерест…

– А-а-а-а! Будьте вы прокляты-ы-ы-ы!

Руки выворачивали из шкафа, разбрасывали книги по комнате. Ноги пинали. Рот брызгал слюной в бешеном, длинном крике. Летели, разлетались, грохались об стены книжки, романы, романишки, романчики, мелькали, как игральные карты, названья – «Убийство ради убийства» и «В объятьях призрака», «Кровавая вендетта» и «Роковая дама бубен», «Шпага и кинжал» и «Роза гарема», «Смерть в театральной ложе» и «Марокканская блудница», летели капли клюквенной крови, и брызгало чернильное вино, и звучали картонные поцелуи, и скакали бумажные кони, и Елена швыряла об пол, как луковицы или помидоры, свои несчастные, ни в чем не виноватые книжки, топтала их, рвала, оскалившись, рычала, орала, ревела коровой!

– Ненавижу-у-у-у! Ненавижу-у-у-у! Все дря-а-а-ань! Все дря-а-а-ань!

«Господи, что я делаю. Господи, сейчас соседи придут… Мне надо… «скорую»… скорей…»

Я одна. Сто книг! А я – одна.

И он, он там… в Париже… мое счастье… моя мгновенная молодость…

Молодой. А она – одна. И она – старуха. Он во внуки ей годится. Ему ж лет двадцать, не больше!

– А-а-а-а-а! Одна-а-а-а! Одна-а-а-а…

Растерзав весь книжный шкаф, ужаснувшись содеянному, Елена села среди раскиданных книг на пол и закрыла ладонями лицо.

Подняла голову. Оторвала ладони от лица.

Из темной воды громадного зеркала напротив на нее смотрела бешеными, пустыми, белыми глазами старая седая баба, с лицом в красных пятнах, с безумно, криво перекошенным, ненавидящим ртом, со швами от пластических операций под скулами и на лбу.

И раздался телефонный звонок.

И пустыми, неслушными ногами Елена подбрела к телефону, и трубку взяла, и к уху поднесла.

– Госпожа Афанасьева?.. – щебетнули в трубке сладко, вкрадчиво, издалека. – Это вам из издательства!.. Вы уже вернулись из Парижа?.. Да-да-да… мы ждем ваш новый роман… да-да-да… гонорар вам на книжку?.. или сами приедете?.. Приезжайте, дорогая, мы вас всегда так ждем!.. Вы – наше чудо… алмаз из провинции… самородок!..

– Плохо слышно, – хрипло сказала Елена вспухшими от слез губами и повесила трубку.

* * *

Она взяла в аренду заброшенное помещение на старой улице старого города, дала объявление в газеты и журналы. «СТУДИЯ «МАГИЯ ТАНГО» ЖДЕТ ВАС». Худеть, надо похудеть, надо срочно похудеть, как можно быстрее, ведь он такой молодой, такой поджарый, а она такая толстая. Танцы, танцы и гимнастика, танцы и диета, танцы и ничего не жрать, тубо, merde! В студию потянулись люди, все почему-то немедленно захотели танцевать танго, и стар и млад, народ сначала, стесняясь, жался к стенам, молчаливо сидел на лавках вдоль зеркал, а потом осмелел народ, уже вертелся и крутился, уже парочки жадно, любопытно обглядывали свои отражения в зеркалах, а кто-то глупый, или, может, поддатый взял и плюнул в зеркало, которое он принял за окно. Зеркала она заказала сама, в лучшем салоне дизайна. Дорого заплатила, но все уже было неважно. Аренда тоже была дорогая. За уроки Елена брала дешево. Она помнила расценки мадам Мартэн. Она понимала: это нищая Россия, здесь такое не пройдет, да и не в деньгах было дело.

Танго, танго тянет меня, а я тяну вас всех за собой в танго. Вы очаруетесь. Вы обезумеете. Вы сойдете с ума, как я. Сумасшествие заразительно. А вы знаете, что вся Европа сходит с ума от танго? Да, что-то такое читали, слышали. Да вся Россия тоже уже сходит. А я брала уроки танцев в Париже. Как, в самом Париже?!.. О-о-о-о-о… Ты слышал, Ленька, у нас Елена Афанасьевна в Париже уроки брала! Не слабо… Я и говорю – не слабо. У мадам Мартэн! А что ж это, она, ну, копейки-то с нас?.. уж как следует драла бы… А как ты думаешь, Галя, сколько ей лет? Сколько мне лет? Ах, извините! Мы не хотели вас… Мне шестьдесят три. А-а-а-а-ах! Не ахайте. Дышите ровно. Хватайте воздух в легкие глубоко, как бегун, вы бежите длинную дистанцию, и вам надо добежать. Если вы не будете хорошо и глубоко дышать, вы утонете.

А вы правда были в Париже?

У меня там семья.

А что ж вы-то… здесь, а?..

Ничего. Мах ногой! Поворот бедром! Восьмерка! Назад!

Она перестала есть жареное мясо. Она перестала пить кофе с сахаром. Она отказалась от масла, сметаны, от ветчины и салями. Она то и дело вставала на напольные весы: отлично, еще пара килограмм долой! Желудок урчал. Я должна быть тонкой, очень тоненькой, шептала она себе, такой тоненькой, как девчонка, ведь он же у меня мальчишка, и я буду девчонка перед ним, я буду носить кофточки моей Пашки, школьные кофточки ее и школьные платьица, – и морила себя голодом, и, вскакивая с кровати в пять утра, прыгала на велотренажер – и крутила педали, крутила, пока пот не начинал течь с нее градом. Она похудела дико, даже страшно, знакомые, увидев ее на улицах, не узнавали ее; одежда висела на ней, как на вешалке, она похудела на четыре, на пять размеров, обворачивала вокруг себя старую, еще столичным мэтром даренную века назад норковую шубу и выглядывала из нее перед зеркалом, как суслик из норы. Боже мой, Елена Афанасьевна, вы ли это!.. нет, это не вы… нет-нет, ваши остались только глаза… а как это вы смогли?.. Очень, говорите, просто?.. Танцы и диета?.. И все?.. Ах нет, не все. С вами что-то случилось! Что?.. что…

У Елены не было подруг, и некому было ей открыться, что она влюбилась в Париже в сопляка, с которым протанцевала всю ночь на мосту Искусств, а потом под мостом отдалась ему. Она сама себе признавалась в этом. Она сама себе была смешна. И ей самое себя было жалко до слез.

Она сама восторгалась собой, видя себя, исхудалую, тоненькую, как она и мечтала, в огромных своих, царских зеркалах. Она действительно уже свободно влезала в кофтенки и платьишки пятнадцатилетней Прасковьи, и даже ее школьную форму пялила. Ах, что это за большеглазая школьница глядит на меня из зеркала! А, да это я сама. Ух, это разве я? Это кудрявая Пашка, это ее детство, а не мое. А что – твое?! А твоего тут – ничего. Твои тут только зеркала.

В шкафу, вместо растоптанных книг, теперь стояли фотографии великих танцоров и диски с музыкой танго. В студию новички валили валом. «МАГИЯ ТАНГО» становилась знаменитой. И это была настоящая Еленина слава. Об ее бульварных книжонках никто, никогда и нигде не сбрехнул, не пропечатал ни слова, – а тут о Елене стали наперебой писать в газетах и журналах, стали ее хвалить и восторгаться ею: как, привезти в Нижний настоящее танго и научить ему всех желающих! Как это красиво! Как благородно! Как экзотично! Весь город гудел: танго, танго! Все – к Елене Кружке в студию! У нее брали интервью; ее показывали по телевизору, как она танцует, и камера в руках оператора нарочно долго останавливалась на ее обалденно стройных ногах, на поджаром, втянутом под ребра животе, на тонкой девчачьей шее, торчащей из выреза черного рабочего трико. Елена танцевала с разными партнерами, и с неумелыми и смешными, и с умелыми и техничными, но все равно во всех танцах она вела их, а не они – ее. Это она лепила их послушным кислым тестом. Это она пряла их нежной пушистой пряжей. Танго, кто и когда поведет за собой меня в танго? Ты. Там. В Париже. Но до тебя – еще год. Целая вечность. Или – полгода? Я не дотерплю.

Ты до всего дотерпишь. Жизнь за тебя дотерпит. А ты пока живи. Тут. Здесь и сейчас.

Урок танго – как глоток самолетного коньяка. Она бегала в свою студию четыре раза в неделю. Она ездила на танго-фестивали, принимала участие во всех известных и неизвестных милонгах в Москве, в Петербурге, в Смоленске и Самаре, в Новосибирске и Иркутске. Она летала по свету с факелом своего любимого танго в руках. Только вот до родного Хабаровска еще не долетела, – а так хотела! Подружки, наверное, стали старыми толстыми тетками, утками в немодных ботах, в толстых вязаных кофтах. Они пришли бы на ее милонгу и удивились бы: Ленка, ты ли это?! Нет, это не ты! «Это я», – сказала бы она им торжествующе. И они раскрыли бы рты, как галчата. И так бы стояли. Или сидели, все равно. Неужели это мы с тобой, старушка, когда-то снимали папиков в ресторанах?! Ну да, со мной. Время не вернешь! Не вернешь, это правда. Ну и что.

Ну… и… что…

У нее были разные ученики, разной комплекции и возраста; конечно, и молоденькие ребята тоже были, и заводские рабочие, и откормленные сынки богатеев, и смущенные, неуклюжие пэтэушники, однажды даже школьник заявился, выпускник: хочу танго со своей девчонкой на выпускном танцевать! Она беззастенчиво выбирала себе молоденького петушка, делала ему глазки, как бы бездумно облизывала, как детский леденец, свой палец, когда показывала ему движенья танго, поднимала перед зеркалом ногу выше головы, чтобы он видел, какая она гибкая, и в постели будет такая же, – мальчик не сводил с нее глаз, Елена после занятий манила его за собой, он шел как телок на веревочке, безропотно садился с ней в ее машину, и она везла его к себе домой, и оставляла его у себя на вечер, а если получалось, то и на ночь. Она спала с мальчиками, и она говорила себе: это для здоровья. И еще она говорила себе: мало ли что он там в Париже делает, а с мужиками надо всегда держать фигу в кармане. А еще она говорила себе: я же учу их, учу щенков любви, кто лучше научит, чем я! Магия танго, ха-ха!

А когда парень наутро исчезал, вставал раньше нее, одевался беззвучно, прокрадывался к двери и тихо отщелкивал замок, она, все это слыша чуткими, как у таежной рыси, ушами и все видя из-под дрожащих, и ночью накрашенных ресниц, переворачивалась на постели вниз лицом и дико, горько рыдала, царапая ногтями кружевную простынку, вцепляясь зубами в подушку, пачкая батист черной тушью.

Из столичного издательства звонили то и дело: у нас же договор!.. сроки подходят!.. вы должны!.. вы же подписали!.. сами, вас никто не насиловал!.. Елена криво усмехалась и неслышно плевала в трубку. А вслух говорила: ах, я сейчас так занята! Так занята, я так много работаю! Простите! Да, непредвиденно! Все в жизни непредвиденно! И, если я выберу время, то я, конечно, отправлю вам рукопись! Но сейчас у меня времени нет! Нет и нет! И все! И пи-пи-пи-пи… гудки…

Прасковья звонила из Парижа, часами напролет мурлыкала о Мишеле, о девочках. «Маман, ты прислала свои фото, слушай, мать, да ты классно похудела! Слушай, скажи секрет? Это все твое танго?» У Елены сладко и горячо становилось сердцу. Да, доченька, это все танго. Все оно. Все, я погибла. Я втянулась. Это такое наслажденье, такое, та-а-а-акое… «Черт, выкормлю Мишеля и начну танцевать!» – кричала в трубку Прасковья. Елена загадочно улыбалась. Ты женщина, дочь, а я девочка. Ты стала мамашей, а я стала девочкой. Ты выглядишь сейчас, после родов, толстая и огрузлая, старше меня. Я пустила время вспять. Оно вспять у меня пошло. Да, да, у одной меня! И это все из-за тебя. Из-за тебя, смазливый молокосос. Из-за тебя, раскосый поджарый зверь. Я приеду. Я вернусь. Я найду тебя.

И ты не узнаешь меня.

И ты узнаешь меня.

* * *

Она не выдержала ждать целый год. Она прилетела в Париж через полгода.

Она прилетела в Париж весной, в дивном апреле, когда в парке Монсо распускались нежные, изумрудно-смолистые тополиные почки, а сиреневыми вечерами на Монмартре купол собора Сакре-Кер гляделся белой, опалово переливающейся грузной бутылью из-под ронского сладкого вина «Сен-Жозеф». Парижский апрель ударил Елене в ноздри, облака над Сеной летели розовыми и бирюзовыми перьями из хвоста французского фазана, она, приехав из аэропорта «Шарль де Голль» на Елисейские Поля, прежде чем идти к дочери в дом, выпила чашку кофе эспрессо в маленькой уличной кофейне на шумном перекрестке, и сердце ее опьянело, и она еле удерживала себя от того, чтобы на улице, при всех, не рассмеяться во все горло, громко, счастливо.

Она склонилась над кроваткой Мишеля, но ей было не до внука. Она поцеловала холодными, улыбчиво-равнодушными губами дочь, зятя и внучек, и они прекрасно поняли, что она целует не их. Они молча отступились, стали рыться в ее сумках и подарках. Елена процокала на каблуках в спаленку, которую всегда отводили ей по приезде. Открыла шкаф, внутри блеснула зеркальная дверца. Зеркало. Опять зеркало. Везде эти зеркала. Она закинула руки за голову. Потянулась. Встала на цыпочки. О, и она сама себя не узнала. Какая тростинка. Лоза. Талию можно обхватить двумя пальцами. Щиколотки сухие, как у породистой кобылы. Шея длинная, как у гусыни. Гусыня. Пролетная, перелетная гусыня. Вранье. Гусыни толстые, а она…

«Девочка, девочка», – довольно шептали губы. Она не слышала себя. Она не слышала ничего. Она оглохла. Она слышала внутри себя только эту музыку, эту пьяную, как вино, мелодию, этот резкий и страстный ритм. Переодеваться ей не надо было. Она прямо в самолет надела это платье. Ситцевое. Пестренькое, как куриное брюшко. Старомодное даже, с рюшками на рукавах-фонариках, зато легкое, легчайшее. И никаких сережек, кулонов, браслетов. И никаких красок-подмазок. Она должна быть естественной. Свежее лицо. Щечки-персики. Чисто умытые. Румяные. Ведь она же девочка. Русская девочка. Русская девочка и французский мальчик, ай да парочка, гусь да гагарочка. Нет, без грима нельзя. Без грима она как голая. Краску сюда, краску туда. Пудра шелухой сыплется на шею, в вырез платья. Тушь черным дерьмом лепится к ресницам. Помада приторным медом липнет к губам.

Мама, ты куда? А, да так, никуда. Ты сама знаешь, куда, что ж спрашиваешь. Стук каблучков по лестнице. Босоножки, правда, другие, но уж очень похожи на те. Те – ребячьими лодками, ореховыми скорлупками уплыли по Сене. Сена, зеленоглазая, как она сама. Апрельский ветер в лицо. Что ж ты так бежишь-то, как на пожар? Ты ж никуда не опаздываешь! Я опаздываю. Я уже опоздала. На сколько лет вы опоздали, мадам?

Это не ваше дело. Музыка! Заглуши!

Она бежала по Парижу, как оглашенная. Добежала до станции метро, и в метро, по тоннелям и коридорам, тоже бежала, и по платформе бежала, помня, что надо сесть в первый вагон, да, в первый. Поезд грохотал на стыках рельсов, и зубы ее стучали о зубы. Как бы язык не прикусить, а то пойдет кровь, как же он будет целовать твой кровавый рот?

Уже вечерело, и было воскресенье, как тогда, она все рассчитала. Вот он, мост; вот она, вечерняя река, серебристо-зеленая, палево-серая в синей густоте апрельских нежных сумерек. И огни горят. И музыка играет. Она ловила ртом воздух. Она задыхалась, будто уже оттанцевала десять танцев. И танго. И медленный фокстрот. И румбу. Живой музыки сегодня не было; она доносилась из черного железного ящика. Юбки танцующих женщин хлестали ее по ногам.

Ее пригласили тут же, с ходу, ее никто не узнал из завсегдатаев, ведь она была совсем другая, та была седая кудрявая дама, а эта – девочка, тощенькая, ребра пересчитать можно, с треугольным от голода, веселым личиком, с ярко-рыжими тряскими кудряшками, да, девочке надоело быть седой, и она выкрасилась в рыжий цвет, в цвет веселых дьяволиц, конечно, ее никто не узнал, а зачем ее узнавать? Эй, тоненькая девочка, как тебя зовут? Элен. Ты русская? Или ты парижанка? Неважно. Ты хорошо танцуешь, девчонка! Да. Я хорошо танцую. Я тут, у вас на мосту, сегодня танцую лучше всех.

Это был триумф. Ее приглашали наперебой. Сначала вокруг нее, танцующей с разными тангерос, образовался пустой круг, круг почтительного воздуха, вниманья. Потом все другие пары бросили танцевать, встали у перил моста – и смотрели только на нее, на Елену. Это танго закончено. Дай отдышаться. Я хочу опять танцевать с тобой! Нет, я выберу другого. Она сама выбирала себе в молчащей толпе тангеро, сама тянула его за руку в пустой круг света и свободы. Музыка замирала и снова взрывалась. Тонкая девочка танцевала с разными мужчинами в круге света. Китайские фонарики колыхались на рыбачьей леске на теплом ветру. Зеркало черной воды у быков моста покрывалось чешуей серебряной ряби. По расплавленному воску в плошках светильников плыли огни, как желтые кувшинки. Старые и молодые, бедно одетые и щеголи – неважно, кто, все шли за ней, к ней, как заколдованные, в кольцо ее тонких, исхудалых рук. Руки падали на мужские плечи. Руки притягивали к груди мужскую грудь. Музыка томила и томилась. Щеки пылали, об них можно было греть ладони, как о горячую печь. Пот, жар, мокрые пряди. Девчонка вспотела. Она вся взмокла, но все равно танцует! Ах, оторва. Ах, шалава. Слушай, но она же королева моста Искусств! Бери выше, она королева танго. Да, ты прав, старик, она королева танго. Спроси ее, где она живет! Спроси у нее телефон! Бесполезно, старик, кажется, эта девчонка иностранка. Думаю, что богатая иностранка, хоть и бедный ситчик на ней.

Она искала его глазами в толпе. Бесполезно. Я устала, сказала она последнему тангеро, рослому, с широким крестьянским лицом, бойкому парню. От парня отвратительно пахло дешевым парфюмом. Она вспомнила его запах, того, кого любила она, и закрыла глаза.

Его здесь нет, его здесь нет, слышишь, девочка, нет. Хватит танцевать, девочка! Ты утомишь свои ножки. Ты утомишь свое сердце. Нельзя танцевать вечно.

Она вышла из круга света. Спустилась под мост. Светила полная Луна, и под мостом ее обняла, прижала к себе прохлада. Сена текла, как всегда. Ничего не изменилось. И ничего не изменится. Только она превратилась в девочку навек. Сняла босоножки. Села на каменные ступени. Опустила голые ноги в холодную воду, и вода тут же стала горячей.

Ноги столько танцевали. Ноги столько обнимали. Ноги столько прошли.

Она так сидела, пока ноги не замерзли в воде. Потом с трудом напялила босоножки на мокрые ступни и поднялась снова наверх, на мост. Снова звучала музыка, уже другая. Пары танцевали. Пары забыли про нее, королеву, а прошло всего пять минут. Или десять лет? Двадцать? Сто?

Она сунула пальцы за пазуху и вытащила из-под лифчика маленькое круглое зеркальце. Заглянула в него. Раскосое лицо мелькнуло. Она обернулась быстрее молнии! Смешливый крошка-вьетнамец жадно разгрызал ее, как орех, узкими глазами. «Paris is a fantastic city», – сказал вьетнамчик соловьиным тенорком, он был по грудь ей ростом. «Yes, of course», – улыбнулась худая девочка тонкими губками. Размахнулась и бросила зеркальце в Сену.

Она все-таки вернулась домой. Прасковья изучающе глядела ей в лицо, рассматривала ее, как диковинный экспонат в музее. И Елена глядела дочери в чужие глаза. Чужая. Все чужое. Все неродное. Она француженка. Она уже трещит по-французски лучше Жюля. Чужая, и нельзя открыть душу. Нельзя сказать прямо. А что я скажу ей? Вот она раскрывает рот. Вот слышны слова. «Мама, может, ты все-таки подумаешь хорошенько? Может, тебе все-таки остаться в Париже? На черта тебе сдался Нижний! А танго ты и здесь можешь преподавать! Ты будешь вторая мадам Мартэн!» Молчанье. «Мама, ну нельзя же все время молчать! Скажи хоть что-нибудь! Мама, знаешь, брось эти вытребеньки, хватит худеть, надо есть, а не издеваться над собой! Жрать надо! От тебя уже половина осталась! Ничего уже от тебя не осталось! Ты уже, пардон, как кошка драная! Садись за стол! Я приготовила твой любимый брюссельский пирог с сыром!»

Молчанье. Дочь пожимает плечами. Часы в гостиной бьют пять утра. «Мама, ну брось, слышишь, брось. Мама, ну выкинь все из головы! Мама, это все глупости… в твоем возрасте…»

Да. Ты права. В моем возрасте. Но ведь возраста нет. И времени нет. Я его упразднила. Я убила его. Можно, я приму ванну? Да, иди, конечно. Я возьму в ванную чашечку кофе и плейер? Да, конечно, возьми.

Елена вошла в ванную комнату и закрыла за собой дверь на задвижку. Жюль давно спит, и дети спят. Им всем уж скоро вставать. А тебе? Она напустила в ванну горячей воды и глядела, как от воды поднимается перламутровый пар. Стянула с себя платье. Бросила на пол. Медленно перекинула в ванну одну худую ногу, затем другую. Вода обожгла голени, она охнула и на всю катушку отвернула кран с холодной водой. Села в ванну. Зеркало, снова зеркало сияло напротив. Она взяла в руки мыло, намылила ладони и стала беспощадно, зло тереть мылом лицо. Веки в тенях. Ресницы в нашлепках туши. Она смывала румяна и тональный крем, краски, лаки и блески, она смывала с себя свою ложь, свое вранье самой себе. Открыла душ. Направила тугие струи в лицо. Зажмурилась. Так сидела. Потом с грохотом бросила душевой шланг на дно ванны.

Из зеркала на худую маленькую девочку глядел дикий, страшный портрет ее старости. Портрет ее смерти.

Ее лицо. Настоящее. Без грима. Без любви.

Черные подглазья. Лоб в трещинах, как сухая земля. Нити бескровных губ. Опавшие щеки. Брылы под щеками, как у бульдога. Бледная кожа. Редкие рыжие кудерьки на лысеющем черепе. Это уже не девочка. Это ее старая кукла.

Кто будет играть мной? Никто. Меня завтра выкинут на помойку.

Протянуть руку. Взять со стеклянной подставки чашечку крепкого кофе. Включить плейер. Наушники надеть. Музыка, давай! Жми! Дави во все лопатки! Красную рыбу поймали и выпотрошили солнечную икру, и медведя зарезали охотничьим ножом, насаженным на длинный шест: самодельной пикой. И шумит тайга, и расстилается на полмира ледяной Амур, ширина плеса у Хабаровска – эта девчонка Сена просто отдыхает. И Волга отдыхает! И Амазонка! И все-все-все поганые реки мира! И тщедушный, но богатенький мужчинка ждет на казенной постели. Подождет! Я люблю другого. Врешь, ты уже не любишь никого. А танго?! Я танцевала с ним танго! И он обнял меня под мостом! Врешь, сучка, это ты сама придумала. Ты все сочинила. Господи, это правда! Не дури. Пей кофе. Слушай музыку. Отдохни. Расслабься.

Кофе был без сахара. Она поморщилась. Зеркало бесстрастно отразило бег морщин. Они расползались по лицу червями. Она еще немного отвернула кран. Ванна наполнилась водой до краев. Она крепко завернула кран и улыбнулась страшной живой кукле с мертвыми глазами.

На полочке стояли пузырьки с шампунями, гелями, молочком для лица и для тела, с мазями и кремами, с бальзамами и парфюмами. Она увидела крохотный флакончик духов. Пальцы сами вырвали стеклянную пробочку. «Chock de Chanelle». Шикарные парижские духи. Она вдохнула запах. Медленно, рассеянно провела пробочкой за ухом, по виску. Когда мне заплатят гонорар за сто двадцать пятую говенную книжку, я куплю себе такие духи. Они очень дорого стоят. Дороже, чем все танцы у мадам Мартэн.

Элен, шептала она, я Элен, я иностранка, а ты кто? Имя. Скажи мне твое имя. Я хочу поцеловать твое имя. Это не я была проституткой. Не я. Это другая. Я девочка. Я чистая девочка перед тобой.

Она сорвала с головы наушники. Музыка вспыхнула и погасла.

Если вы не будете хорошо и глубоко дышать, вы утонете.

Мадам Мартэн, вы понимаете, что я люблю его больше жизни?! Вы понимаете?! Понимаете?!

Я все понимаю, девочка моя. Худенькая, глупенькая, бедная девочка. Ma pouvre, ma petit. Не бойся. Дыши глубже. Ты любишь его больше жизни. Я верю. Так получилось.

Медленно, очень медленно она погрузилась в воду по грудь, потом по шею. Потом легла на дно ванны на спину. Она лежала на дне белоснежной, как снега в амурской тайге, парижской ванны, длинная, худая, костистые ребра, играй на костях, как на ксилофоне, грудь усохла, соски как две изюмины, тощие, как у коня, лодыжки, угластые колени. Лежала в ванне так тяжело, чугунно, устало, что сквозь воду казалось – она не лежит, а висит в петле. Толща голубой, зеленой воды нежно качалась над ней. Ее глаза были открыты. Серые, водяные, голубые, зеленые глаза, они все время, всю жизнь обманывали, меняли цвет. Крещенская гадальная свеча у старого трюмо ярко вспыхнула, как музыка, затрещала и сгасла. Париж поплыл перед ее глазами, вода качнулась, ей протянули руку, ее опять приглашали на танец, и она не отказала. Дыши глубже. Вдохни глубоко. Болео. Ганчо. Очос. Баррида. Селесита. Энроске. Париж, ты лучший кавалер. Ты лучший тангеро. Я танцую мое последнее танго с тобой. Только с тобой.

* * *

Она уже никогда не узнала, как его зовут.

СОКРОВИЩЕ

“Уймитесь, волнения страсти!

Засни, безнадежное сердце...”

 Нестор Кукольник

– Коля, ты куда так рано встал?.. А-а-а-а-ах...

Молодая загорелая женщина на высокой, с тремя матрацами и пуховой периной, деревенской кровати с никелированной спинкой и серебряно-блестящими шариками сладко потягивается, чуть приоткрывает веки, но не разлепляет их до конца: чтобы перемолвиться с жаворонком-мужем парой словечек и тут же заснуть.

– Я-то?.. Да я тебе вечером говорил... Ты заспала... За грибами...

За подслеповатым окном избы – туманное сентябрьское утро. Высокий мужчина, с чутошной лысинкой между волн легких, как пух, светлых волос собирается в лес по грибы. Натягивает болотники; подворачивает рукава старого бушлата. Корзина стоит у его ног, огромная корзина. Все грибы в лесу в такую можно собрать.

– Коля... А-а-а-ах... – Женщина зевает, прикрыв по-детски, кулачком, рот, ее черные, жесткие волосы нефтяно разлились по подушке. – А Ладочка... спит?..

– Да думаю, спит. Они обе спят. Если что, Сан Санна проследит. Укачает.

– Господи, ребенку уже пять лет, а все качать!.. Это нехорошо... Это для головы нехорошо... – Женщина переворачивается на живот и кулаком подтыкает подушку под сонную голову. – Они там точно спят?..

– Тш-ш-ш-ш... – Мужчина прижимает к губам палец. – Стенки тонкие!.. разбудишь... – Прислушивается. – Да они, кажется, и не спят вовсе... Пойду-ка погляжу...

Он переступает через крепко, из хорошего краснотала, сплетенную, могучую корзину и осторожно открывает дверь, и, пьяно, с ранья, шатнувшись по крошечному, как закуток, коридору, входит в большую комнату, самую большую в избе. В комнате, на столе, застланном чистой холстиной скатертью, тускло, яично-желтым огнем в драгоценном опале, горит керосиновая лампа. Тут дубовое кресло с резной спинкой, взрослая кровать, детская кроватка на колесиках и утлый, как лодка, диван; на диване, среди взбитых густой сметаной простыней и подушек, сидят рядышком маленькая девочка и древняя старуха. У старухи лицо коричневое и все, как дубовая кора, изрытое годами. Девочка нежно трогает малюсенькими пальчиками коричневые фотографии в старинном альбоме. Альбом тяжело, как Библия, лежит у старухи на острых коленях. Она осторожно листает его. Девочка глядит во все глаза на убежавшую вешней водой жизнь. Рядом с девочкой на постели – холщовый маленький мешочек. Тесемка развязана. Зев мешочка раскрыт доверчиво и скорбно. Так когда-то, совсем скоро, земля раскроет старухе свой зев, свой вечно улыбающийся рот. В мешочке что-то остро, солоно поблескивает. Будто золотой песок. Будто осколки старой хрустальной люстры.

Мужчина шагает вперед, в круг керосинного тусклого света. За ним в комнату воровски входит большой полосатый кот, трется об его ноги, бодает широкой, как лопата, башкой ножку стула.

– Вы чего это не спите, полуночницы?! – грозным и веселым шепотом говорит мужчина. – Я вас!..

Старуха сторожко поднимает голову от старого альбома; косится на мужчину, робкой болотной птицей.

– Ах... – роняет смущенно, и голос у нее хриплый, нежный, низкий и прокуренный. – Ах, Николай Иваныч... простите... мы засиделись... а вы уже встали... на рыбалку?..

– За грибами хочу сбегать быстренько. Сейчас самые белые идут. Самые драгоценные. А вы тут... – Нюхает воздух. Пахнет сухими цветами, связками лука, привязанными к потолку, свечным нагаром, недоеденной земляникой в алюминьевой миске, чуть керосином и немного – табачным дымом. – Курите!

– Папа! – Девочка на диване нехотя отрывается от альбома, как от лакомства. На ее лице восторг и счастье. – Папочка, Сан Санна не курит! Она только совсем немножко! Папулечка, Сан Санна рассказывает мне всякие сказки!

Старуха выпрямляется под строгим взглядом лысого мужчины. Она долго смотрит на него и молчит, и он молчит тоже.

– Я рассказываю ей быль, – жестко говорит старуха.

Мужчина берет стул. Придвигает к дивану. Садится на краешек стула. Керосиновая лампа, как живая, радостно мигает у него за спиной.

– Ах, вот и улика! – Он наклоняется и берет с пола чайное блюдце, полное окурков. – А вы не думаете, что девочкино здоровье...

– Но вы же сами, Николай Иваныч, курите при ней! – весело улыбается старуха беззубым ртом, и мужчине нечем крыть. Он тоже улыбается ей. Улыбка у него светлая и счастливая, и да, он счастлив здесь и сейчас: у него молодая красивая жена, у него чудная маленькая дочь, и они отдыхают в Васильсурске, лучшем, красивейшем месте, где под широкими небесами крепко обнимаются Сура и Волга, и он пойдет в дубовую рощу собирать грибы, а придет – они нажарят белых целую сковороду, а потом он разрежет оставшиеся, самые лучшие, на кусочки, и будет нанизывать их на нитки, чтобы подвесить сушить к дощатому потолку сарая. А эта бабушка, Сан Санна? Хозяйка избы? Спасибо, что смотрит за дочкой. Они с женой ночуют в отдельной комнате, чтобы девочка не слышала стонов любви.

– Один ноль, – весело смеется мужчина и вынимает из кармана пачку сигарет. – Ах вы девочки, хулиганочки, давайте хоть окно откроем!

– Откройте, – царственно кивает старуха. “Да, царицыны повадки, что-то в ней есть такое... брось, простая деревенская баба. Простая старушенция, крестьянка... вчерашняя колхозница. Совсем недавно продала корову, а то бы мы тут сейчас и с молочком были”. Мужчина подходит к низенькому окошку и с силой нажимает на раму. Туман вместе с ошалелым пеньем птиц врывается в избу и расползается, застилает зеркало с потертой амальгамой, салфетки с аппликациями на черном радиоприемнике и старом телевизоре с водяной толстой линзой и маленьким, как игральная карта, экранчиком, розовый рваный абажур, керосиновую лампу и лица, их живые лица. Лица плывут, смеются и плачут, и вдруг проявляются коричневым, как подгорелый пирог, негативом старинного фото из “Мастерской Карелина и К0”. Счастье живет, жизнь плывет. Мужчина щедро протягивает сигареты старухе. Она жадно запускает в пачку пальцы, осторожно и медленно вынимает сигарету, а спички вот они, уже в руках мужчины синий коробок, и чирк, и вымахнул огонь, и сизый дым смешался с утренним туманом, и девочка ежится, и старуха накрывает ей плечи старым верблюжьим одеялом.

Они курят дуэтом – мужчина и старуха. Отгоняют руками дым от девочкиного лица.

– Ладочка, иди к маме, поспи с ней, – мужчина гладит девочку по русой головке. Она так и не расплела косы на ночь.

– Не пойду! Сан Санна так интересно говорит! Я прямо заслушалась!

– Я тоже хочу послушать, – тихо и серьезно говорит мужчина.

Что-то происходит в комнате, полной прозрачного тумана. А как же корзина? Как же грибы? Чья душа тихо поет и плачет? Чей голос срывается на далекий крик? Мужчина, девочка и старуха сидят тесно, близко друг к другу, их головы сдвинуты над старым альбомом – лысая, русая и седая, и еще остался керосин в лампе, и еще сигарет полная пачка, и еще очень, очень рано, четыре утра, а может, пять, и далеко, по всей деревне поют петухи, перекликаются, призывают бессмертное Солнце.

Я... о-о-о-ох, я уж такая древняя... из меня уж не песок сыплется – а пепел серый... я... не могу долго говорить, да что могу, расскажу...

Красавицею девушкой я была. Ох, красавицей!.. Гляньте-ка в альбомчик... да, да, вот сюда. Видите, какие снимки?.. в мастерской Карелина и Дмитриева делали, в Нижнем... при вспышке магния... магний-то зеленым огнем горит, я жмурюсь от страха!.. а ну как взорвется!.. Это я с Шаляпиным. Глазки, ах, какие ясные!.. Не глазки были – незабудочки... Неужели ж я стала такой старой развалюхой?.. Это я – с Куприным!.. А это – на Выставке девяносто шестого года – узнали, с кем?.. С Михаилом Врубелем! Врубеля тогда чиновники нижегородские ругали: он нарисовал панно, а им не понравилось! Слишком яркое. Кто теперь помнит имена этих чиновников, дураков, баранов, прости Господи?.. А около картин Врубеля – плачут, склонив колени... в Третьяковке... я сама видела...

Родители мои были благородные, у нас в Нижнем был большой наследный дом, и в Васильсурске у нас было три дома. Один – жилой, жили мы там и зимою; один – летний, светлый и просторный, дачный, с двумя крытыми верандами; и один – у самой Волги, так, чтобы ходить купаться удобно было, близко. К нам семейство Поленовых в гости ходило!.. К отцу моему... Отец живописью баловался; Исаак Левитан в Василь наезжал – с Левитаном папа на этюды ходил... Дубовую рощу на Шишкином мысе – вдвоем на холстах маслом писали...

А-а-а-а-ах... Времечко было, да-а-а-а...

Солнца было вдоволь. Рыбы – вдоволь. С колоколен звон лился!.. как масло золотое... в меня мужчины влюблялись... Но я им – не-е-е-ет!.. руки не давала... Видите, платье беленькое, на рукавах оборочки... Я себя блюла, не то, что девки теперешние... Я от Федора Иваныча личико отворачивала, когда он меня однажды на Орлином гнезде пожелал поцеловать... ну да, от Шаляпина самого!.. А сейчас жалею... так жалею, что – плачу... И всем молодым говорю: целуйтесь, милуйтесь, пока желаете, пока чудо жизни с вами происходит...

А что потом?.. А что потом... Потом – огонь был. Огонь и смерть.

О-о-о-о-ох... вспоминать тяжело... да уж ладно, вспомню...

Мое семейство большое почти все перестреляли. Отец, мать, три сестры, брат и двоюродный брат тогда, в восемнадцатом году, в Нижний из Василя, после лета, вернулись. Тут и начались расстрелы... по всему городу... Их расстреляли на Гребешке. На Ярилиной горе... Там десять тысяч человек положили... Братик и одна сестричка чудом спаслись! Выжили... среди наваленных тел, трупов... плавали в крови своей и чужой... выжили. Их живых из-под трупов достали... ночью... добрые люди... услышали стоны... С нашей теткой, Зоей Дормидонтовной Беловой, братик и сестра – во Францию на корабле уехали, из Одессы... на чужбине от смерти – спрятались... Ну, там, конечно, чужого, французского горя хлебнули... Да все живы остались, письма мне оттуда писали; не все доходили; а потом и вовсе приходить перестали; я за них молитвы Господу возносила.

А mama, papa, две сестрички, Лизочка и Леночка, и кузен мой, шалун, повеса... так там и остались лежать... на Ярилиной горе... в Нижнем...

А я в Василе осталась тогда, уж больно мне хотелось антоновских яблок и спелой калины в зиму пособирать... и схоронилась, и чудом уцелела.

А-а-а-а-ах... кх, кх, кх... ох, ох... Ножки болят... суставчики... Мне ведь, знаете, сколько лет?.. Да я и сама уж теперь не знаю...

Надо жить было в том аду. Выживать... Меня под себя подмял комиссар. Я за него замуж вышла. Ну как вышла? Мы ж не венчались... а так... Плакала я очень. Грубый он был. Но я за ним – жива осталась, меня уж не тронули. Никто меня, как “бывшую”, ни в тюрьму не упек... ни к стенке не поставил... Комиссар мой, Леонидом его звали, любил сигареты “Ира” курить. Курил-дымил без роздыху. Я задыхалась в табачном дыму... все легкие прочернели... дышала-дышала – да и сама дымить начала... И посейчас курю. Ах, дайте-ка я закурю!.. И прокашляюсь сразу... кха, кха, кх-х-ха...

Ну так вот. А у меня тут, в главном нашем васильском доме, от mama остался маленький сундучок с драгоценностями. Мамочка все мне шептала на ночь, на ушко: Санечка, это ваше наследство, твое, Annette, Lise и Helene... Тут все мои жемчуга, papa покупал мне их в Париже и в Риме, тут брильянты дивные, роскошной огранки... тут прабабушки вашей, урожденной графини Шереметьевой, перстни с сапфирами и шпинелью в оправе из мелких алмазиков... тут золотые цепочки... тут кольцо, что бабке вашей на балу Царь Николай Павлович сам на палец надел!.. Тут изумруды египетские, изумрудное колье, а это подарок Императрицы-матери Марии Федоровны – мне самой, матери вашей... берегу как зеницу ока... только на Рождество да на Пасху надеваю... А я mama спрашиваю: а почему ж вы такие сокровища не в нижегородском нашем доме, а здесь, в Василе, держите?.. И mama вдруг лицо ладонями закрыла – и заплакала. А потом руки от лица отняла... гляжу – улыбка у нее на губах, такая прелестная... красивая наша мать была, просто – икона... И шепчет: здесь, в городишке уездном, мое последнее счастье, ваше единственное наследство будет сохраннее... шепчет: время дикое, тяжкое грядет... смерть идет на нас черной тучей, смерть...

Так оно и вышло. Черная смерть съела все, как саранча... не одну нашу семью сожрала... А всю Россию. Всю...

Кха, кха, кха-а-а-а... Ну и вот... За комиссаром я, значит. Он – расстрелами занимается... и, выходит, я жена убийцы. Душа моя вся прочернела, не только легкие от табака... А он ночами накурится, водки напьется, одеяло с меня сбросит на пол и кричит: ты, бывшая! Ты, кружевная барышенька! Мы вас всех так и растак! Вставай, кричит, кисея графская, да танцуй мне, танцуй! Я сегодня сто человек в затылок расстрелял... хочу развлечься! Танцуй да на колени мне голая садись!.. Я все делала, как он хотел... Он меня – бил, если что не так...

А в зеркало погляжу – и плачу-заливаюсь: красота такая пропадает... А потом тайком перекрещусь и думаю: Бога гневлю, а надо благодарить, что жива осталась...

И что? Убили моего убийцу. Убили здесь, в Василе. Убил Володя Потапов. Володя в меня был до революции влюблен. Он мне – землянику в соломенной шляпе приносил. Знаете, такие были соломенные шляпы широкополые?.. назывались – бриль... Не знаете?.. Ну и ладно... Я землянику из шляпы ела, над Володей смеялась: никогда за вас замуж не пойду! Он вздыхал: ну да, вы, Шуронька, конечно, выйдете замуж за Великого Князя, ни за кого другого... с такою-то красотой... Вот... вышла...

Ночью убил моего мужа Володя. Из обреза. Когда комиссар мой на двор по нужде вышел. Звезды тогда ярко, страшно горели... поздняя осень стояла...

Убил, в окно мне постучал: я выглянула, думала, это муж. Вижу, в свете Луны яркой и звезд, бешеное, перекошенное лицо... чужое... сердце в пятки... потом пригляделась: Боже, Володя... Что ты тут делаешь, Володя, кричу через стекло?! А он мне... по губам читаю: я твоего мучителя убил... собирайся... хватай все самое дорогое... из одежды что... и бежим...

Я спустилась в подпол. Отодвинула тяжеленную бочку с банками олифы. Под бочкой – яма, заваленная досками. Я доски отгребла... там – сундучок... Наше сокровище. Я его сама так хорошо спрятала. Понимала: красные все отберут и меня убьют, если найдут...

Но не потащишь же с собой по дорогам жизни сундучок... он размером с маленький чемоданчик был... Я выгребла все камешки, все золото. Сшила, на скорую руку, а руки-то трясутся в дикой ночи, мешочек холщовый... в него камни положила... и мешочек тот – под нижнюю юбку – суровой ниткой – крепко присобачила... Ну и все! В путь-дорогу, Санечка!.. Господь да сохранит тебя...

И мы с Володей Потаповым сначала на лодке – до Курмыша... потом посуху – на перекладных – до Саранска... потом на поезд литерный – и – на юг... И так добрались до Средней Азии. До Ташкента... а-кха-кха-кх-х-х...

Ох, Господи, дайте-ка затянусь... вот как затяжку сделаю хорошую – так ведь и не кашляю уже, правда?..

...а-кха-кха... и виноград ташкентский ели, да, огромными блюдами, от пуза; и дыни сладчайшие; и, главное, тут, в России, все голодали, а в Ташкенте хлеба было навалом, мы с Володей хлебом первое время просто обжирались, так уголодались здесь, на Волге... Я научилась в тандыре лепешки эти ихние печь. Оби-нон, ширму, чеват... Тесто крутое замесишь. Бац, бац!.. бросаешь в зев печи, в горячее жерло... а они сами к стенкам прилипают... и огонь живой горит, красный... волчьи языки...

Хоть и хлебный город был Ташкент... а нищие там водились. Рядом с нами мать жила, узбечка... пятеро детишек, голодали... Она на улице сидела, на коврике, побиралась... Я ей – перстенек один сунула, не помню уж сейчас, с камешком каким... вроде с топазом медовым... и цепочку золотую с рубиновым крестиком: продай поди, купи еды! Продала. Стала на это жить... Однажды пришла – на колени кинулась, мне ноги целовать... я отталкивала ее, потом сидели, обнимались, ели лепешки, она в платочке принесла, теплые еще, плакали вместе... лепешки эти слезами обливали, а они, помню, с изюмом были... А Володя нам на граммофоне Лещенко ставил, модный был такой певец, Петр Лещенко... ох, душевно пел...

Недолгое счастье наше было с Володей. Убили Володю басмачи. Для них русский означало – красный, хотя Володя никогда красным не был. Опять я плакала. Голубые глазки свои, ясные, незабудковые, все вот так и выплакала... вся слезами, как вобла, просолилась...

А сокровища матушкины, что под юбкой нижней я через всю Россию да через всю Азию в литерных да в товарняках провезла, я около дома, что мы снимали, около арыка закопала. Глубоко закопала... в железный ящичек положила, как в железный гробик... Думаю: жизнь большая... еще пригодятся...

Володю убили... а я в положении. Что ж!.. так суждено. Родила... девочку...

Радовалась: вот и я грудью кормлю, и я – мать, вот и ей сокровища семейные достанутся...

А вокруг страна строилась! Все гудело и плавилось! Мотались поперек улиц красные транспаранты! И мир уж давно настал, а все стреляли... От жары, от зноя голова моя трескалась, как дыня... Ночами от жары я в мокрую простыню заворачивалась. В глазах уж слез не было: сердце ревело ревмя, так домой из прокаленной Азии хотело...

Тяжело одной было, да с ребенком. За узбека замуж вышла. В ЗАГСе расписались, печать в паспорте у меня появилась первый раз! Советская... советский брак. Узбек мой, Ахмед, добрый был малый. Он – военный был. От лейтенанта до майора дослужился. Хорошо мы жили. У нас в Ташкенте свой дом был. Всех его друзей в ежовщину пересажали, всем – пулю в лоб... или в затылок... или – в лагерях сгноили... а его не тронули. Вот сейчас и думаю, голову ломаю: а почему ж его-то не тронули? Больно угодил властям, так, выходит?.. Может, где шептал... кого-то предавал... выслуживался... Ох, нехорошо так-то о мертвом. Пусть это его тайной и останется на небесах, Царствие ему небесное, хоть он и узбек, мусульманин... В театр в Ташкенте оперный идем на премьеру – в зале шепот-ропот: вон, вон он, счастливец, майор Иноятов, с красавицей-женой!.. Дом полная чаша... достаток... я – майорша... вторую дочку родила, Гульчехрой назвали, по-ихнему... чем не счастье...

А о драгоценностях своих я мужу ничего не сказала. Не открылась... кха, кха, кха...

Не раскололась, да!.. а лазила туда, под землю, в ящичек-то, нет-нет да и раскопаю... И – вынимала золотишко! Да не для себя. У меня-то все было. А для кого?.. да так, для того, другого... Когда сил не было глядеть на страданья людей... Вот в больнице Ахмед лежал – там нянечка полы мыла; моет и плачет, моет и плачет... моет – слезами... Я спрашиваю: что ревешь? А она мне: трех детей, трех парней красивых, здоровых – взяли да посадили... десять лет, ревет-разливается, без права переписки... А я-то уж знаю, что это такое. Расстрел это, вот что. А она знай ревет: да жен их, снох моих, тоже посадили, а у меня на руках все детишки... я, хлюпает носом, внуков в детдом не отдала... в погребе спрятала... а вот теперь корячусь, а они сидят, голодные галчата, меня с работы ждут, как чуда, и сразу – в руки смотрят, в сумку лезут... Я ящик выкопала в очередной раз, схватила золото в горсть, не глядя схватила, и – за пазуху... и ей несла, так через весь Ташкент в больницу – как на пожар бежала... через рельсы трамвайные упала... коленки в кровь расквасила... так и прибежала к ней – дырки на чулках, кровь и грязь по чулкам ползут, я с золотом на груди на крыльце перед ней стою, и смеюсь и плачу... А за ней – за ее спиной – головенки ребячьи, как... как грибы в лесу поутру...

А тут – война. На фронт Ахмед уж полковником ушел. Гуля умерла от скарлатины. Пометалась два дня в жару и умерла. Потом на Ахмеда похоронка пришла. В первый месяц войны его убили. Мясорубка тогда была будь здоров. У армии нашей не было ни оружия, ни танков вдосталь, ничего. Колотили немцы наших ребят, а Сталин все гнал да гнал народ под пули. Живой стеной Москву защитили! А я уже не плакала, потому что слез уже не было.

А к нам в Ташкент стали эвакуированные поступать. Много! Эшелоны из Москвы приходили, не знали, куда кого девать, расселить... К нам в дом, дом-то большой был, пол-поезда затолкали. Дом стал – как бешеный муравейник! Эх и насмотрелась я на людское горе! Одну старуху привезли из Ленинграда... гордую, худую как палка. Волосы она в белый, снежный пучок на затылке забирала. Ходила всегда прямо, как у офицера, выправка... За ней девчонка ухаживала, тоже такая надменная, все молчала; и парнишка был с ними, весь в конопушках, смешной, рыжий. Девчонка с ним по-немецки говорила. Я-то догадалась: приютили пленного фрица, молоденького, от охраны драпанул... пожалели... Думала: немчика если найдут – сразу шлепнут, чикаться не станут. Жрать им всем троим иногда было совсем нечего! Загляну в комнату – дуют чай пустой... Ну, я и сунулась опять в мой сундук подземный... Все думаю сейчас: эх, как же это меня никто не приметил ночью-то, как я в земле копаюсь?!.. знать, хорошее место было, укромное... никто не видел. Только алыча одна над арыком – и видела... да звезды, крупные, как те брильянты мои...

Принесла им золото. На стол положила перед старухой. Она в кресле сидит как деревянная. Как идолище. Вот, говорю, продайте... и себе еды купите. Сама лицо отворачиваю, чтоб не разрыдаться. А старуха цапнула со стола золото – да мне в рожу как кинет! Кольца, браслеты по дощатому полу раскатились, зазвенели. Захрипела: не нужны нам подачки! Мы гордые! Мы... и ну валиться с кресла! Сердечный приступ! Я подхватила ее. К себе прижимаю. Шепчу: да я... да я от чистого сердца... Тут парень этот конопатый, немчик, вошел. На нас глядит круглыми глазами совиными, хлоп-хлоп. Ничего не понимает, вижу. Рот разинул шире варежки. На золото жадно глазенки расширил! А девочка тут была, рядом. Кинулась к старухе. Гладит ей руки высохшие. Лепечет: “Не обижайте женщину, Анна Андреевна, вы же видите, она и правда от чистого сердца!” И я шепчу: не бойтесь, не краденое... фамильное... Сказала и испугалась. Донесут! Или она, или девчонка... У старухи крашеные брови вверх поползли. “Фамильное? – повернула ко мне орлиный нос. – Так это семейное? Так кто же вы? Ах, да... ну, не спрашиваю...” Помягчело жесткое лицо. Я нагнулась, по полу ползаю, золото собираю. На стол из горсти опять упрямо вывалила. Сухая лапка, вижу, сама взяла звенящие цепочки. “Я приму, – вздернула подбородок. – Но мы вам отработаем!”

Какое там отработали... Я старуху в Ташкенте и похоронила, сама... А девочка и тот немчик – поженились... Я им еще и на приданое золотца дала; они меня целовали, мамочкой уже называли... Потом в горы уехали, спрятались, чтобы немчика не нашли, он же в бегах был... Так я их и потеряла, все ленинградское семейство... кха...

Закончилась война, и подалась я с девочкой моей единственной, с Люсичкой, в Россию! Дом, в котором с Ахмедом жили, государству отдала. Он же у нас ведомственный был. А даже если б он и мой был – я ж не знаю, как это: купить, продать... Вот глупая такая, да!.. бесхозяйственная... Ну что, путь открыт, зеленый свет тебе, Санечка! А у тебя – ни денег, ничего... Кроме сокровища твоего, коим ты не себя – чужих людей спасала и кормила. Откопала близ арыка мой железный ящичек. Не заржавело золотце мое в земле... Откинула крышку... перебираю самоцветы... сильно их поубавилось за жизнь... и слезы... опять живые слезы, горячие – на мертвые камни – как полились!.. Потоком... Кап-кап, слезки бабьи... И шепчу: Волга, Волженька моя, Василь мой, Нижний мой, баржи мои, плесы мои, рыбацкие костры на берегу, да я ж снова увижу вас, я до вас добегу, долечу... доползу...

Собрались и поехали, две робких курочки, молодая да малая. Я – в ситцевом платье, в Ташкенте ж жара; Люсичка в сарафанчике. Дура была, что ли?.. ни о шубах, ни о шапках зимних не помышляла... Нет, думала так: продам камешек хоть один маленький, хоть брильянтик – и целый год на него проживем... Добрались до Волги, до Сталинграда. Господи!.. весь разрушенный... Одни руины, обломки... Стоим на пристани и плачем с доченькой. Я сдала в скупку золотое кольцо со шпинелью шереметьевской... так пронзительно, подозрительно на меня в скупке, за стеклом кассы, заведующая глядела!.. шпинель вертела в толстых пальцах, то на камень глянет, то на меня... знаю, думку гоняет: не воровка ли я, не стянула ли где... но спас Господь... и купили два билета на пароход. В третьем классе купили... в восьмиместной каюте, вместе с цыганами-ворами, с бабками, что из Астрахани на рынок в Казань сахарные помидоры везли... да еще там дедок один был, красный, лохматый, все чесался, как пес блохастый... я лишь сейчас вот догадалась: чесоткой хворал... Как мы-то с доченькой заразу не подцепили!.. Цыгане напились пьяные и горланили: мать, мы у тебя девчонку украдем!.. Она нам шибко приглянулась... Глазки у ней – голубые, как небо... Будет с нами милостыньку просить!..

Я всю дорогу не спала. Люсичку к себе прижимала... Так и лежала, без еды-без питья, на верхней полке... даже в клозет не ходила...

Когда пароход приставал к васильсурской пристани, была уж глубокая ночь. Три часа ночи. Звездное небо... алмазы по черному крепу рассыпаны... аметисты, изумруды, жемчуга... и я Люсичкину руку в одной руке держу, в другой – чемодан. А в чемодане – все наше счастье... вся наша жизнь: наша еда, и наше питье, и наше последнее сокровище: это не золото-самоцветы – это наш дом, и Люсина учеба, и Люсино приданое на свадьбу, и колясочки да ползунки моих будущих внуков, и наш сад-огород, и... кха!.. кх, кх, кх-х-х-х... ха-а-а...

Вышли. Пристань плывет под ногами. И звезды над головой плывут... И это Люсичка громко плачет, а не я... Плачет: мамочка, это вот Россия?.. Это Россия?.. А почему тут так холодно? Я, плачет, домой, в Ташкент хочу...

Куда среди ночи пойдем? Я стала искать улицуБольшую Покровку, где у нас родовой наш дом стоял. В лунном свете призрачном... ноги сбиты в кровь за долгий путь, обувка тесная, жесткая... по камням мостовой пошли, побрели... Это ведь не просто мостовая у нас в Василе; это – слезная дорога, каторжная, Владимирка... Пол-России по ней шло на восток в кандалах, и цепи гремели... Добрели. Покровка как мертвая под синей Луной... молчит... Дома молчат... Подошла к нашему дому. Встала на колени... Гляжу: над дверью – табличка... Библиотека... Счастье, летняя ночь была, теплая, мы заночевали на крыльце нашего бывшего дома... как две кошечки бродячих... головы положили на чемодан, я укрыла доченьку своим телом, подолом платья ситцевого, так и продрожали...

И что?.. Да ничего... ничего. Стали жить. Здесь, в Василе... Домик старый, ветхий купили, чтобы подозренья не вызвать, что, мол, богачки прикатили. Железный ящик мой я в саду, под яблонькой, закопала. Под розовым наливом... Запомнила место. И дочке его сказала. От обысков сберегли. От местных бандитов... Никто ничего все годы не знал... ничего... Работать я устроилась в библиотеку, чтобы, значит, внутри дома своего наследного каждый день пребывать... Иной раз даже ночевала там, среди книг... в потолок смотрю, а там такая трещинка родная, я все на нее глядела, когда маленькая была... и мне казалось: из этой трещинки ночью – Ангел вылетает...

И – читатель один ходил, ходил. Хорошенькая я ведь еще тогда была. Ходь и с седыми прядями в косах, да... Все книжки брал про разведчиков читать. И фантастику. Про космос. Гагарин тогда в космос-то полетел. Модный этот космос сразу стал. Кучу книжек наберет, к животу прижмет, еле держит... И меня глазами ест. Будто бы я яблоко... ранетка... Я уж все поняла. Думаю, что ж одной куковать? Вот и новая семья у меня. Вот и спасает меня Бог еще раз... В Бога тогда никто не верил. Это сейчас все верят! А тогда – никто.

Вот я – верила... и Он меня спасал...

Свадьба у нас была шумная, на весь Василь. Муж мой, Ростислав Андреич, на пристани работал. Пароходы встречал и провожал. Я к нему на пристань вечерами приходила; обед ему в судках приносила. Он мне – ручку целовал... И я вздрагивала: так papa ручку mama целовал когда-то...

Ростислав Андреич на пристани – в колокол ударял... Он называл это: отбить склянки... Ему не нравилось, что я курю. Я когда курила, от него дым рукой отгоняла... вроде как комаров... Он мне все пенял: ты, Саня, загремишь с туберкулезом легких, если так будешь смолить! И что? Видите, живу. Доктор Борода мне эликсир от кашля пропишет... да лучше сигаретку выкурить, легче мокрота отойдет, кха-кха-а-а-а...

От Славы я сыночка родила. Веничку. Ах, Веничка!.. Веничка-а-а-а-х-кха-кха-кха... Хороший мальчик. Он для меня и сейчас мальчик... матери сын всегда мальчик, даже если и седой уже... Веничка меня очень любит. Он со мной жить в Василе остался, никуда не уехал. А Люсичка уехала. В Нижнем замуж вышла. Пять внуков у меня. Пять... ровно пять... как нас, детишек Беловых, было – пять... Четыре девочки и мальчик... Аня, Лиза, Аленка, Коля... и – Саня... Молодцы... молодцы... в честь бабушки младшенькую назвали...

Ростислава Андреича я давно похоронила. Уж четверть века без него живу. Как один день... И вся-то жизнь – один день... да одна ночь... Иной раз хожу к нему в Лосев переулок. С палочкой, медленно, по шажочку... добреду. Плачу на могилке...

Я уж давным-давно для Василя – старуха Сан Санна. Трудно народу выговорить: Александра Александровна, я понимаю, трудно. Сан Санна, так легче... Меня еще в прошлом году на Волгу, на пляж, на песочек, дети, Люсичка и Веничка, в кресле спускали: кресло со мной – по тропинке крутой – на руках несли! Они несут, а я смеюсь, дребезжу беззубым ртом: вы меня прямо как шахиню в паланкине тащите... по-восточному... а они мне: ну, так ты ж восточная у нас дама, мамочка, ты ж ташкентская пери! Гурия... А мы два твои слона, ты катишь на слонах... нет, на верблюдах! Мы верблюды твои! Ах-ха-ха-ха... кха...

А на пляже сижу в кресле, под белым зонтиком. Как встарь. Как – до революции... Люсичка зонтик кружевом обшила. Ветер кружева треплет... Река течет...

Ох, о-о-о-ох... Лучше затяжки хорошей в мире нет ничего...

А спросите, где мои драгоценности?.. Да где, где... Уж все проели-пропили... Уж все раздала-раздарила... Дарю и говорю: людям нужнее, чем мне. И вижу еще, пока не слепая, людские улыбки! И слышу, пока не оглохла, ахи и охи восторга! Как мало человеку надо на земле для счастья! А что, думаю, для сердца в камешке том?.. Денег стоит?.. не то это все, не то... Радость? Красота? Память?.. Человек изобрел на земле сокровища, и в них, дурачок, обращает свою жизнь. А жизнь-то – самое ведь драгоценное, а не эти цацки, ляльки, побрякушки... Так все алмазы-рубины и разбежались, как мышки с корабля... Так потихоньку и рассосались... Немножко осталось. Не в железном ящике уже – вот тут, в самосшитом мешочке... теперь – не надо в землю закапывать... теперь – никто не отнимет... я мешочек в палехской расписной шкатулке держу, в комоде. Вот на лето внучек привезут – я им последние бирюльки и раздам. Анечке – шереметьевский сапфир... Лизочке – золотую цепочку... Аленушке – браслет с брильянтами... а Санечке, тезке – изумрудное колье Императрицы... Иногда развяжу мешочек, гляжу на последние мои камешки старыми своими, подслеповатыми глазами, и думаю: а ведь это не камни, это мои слезы, они просто застыли и отвердели... это моя кровь и кровь мужей моих бедных... она просто засохла, стала жесткой, прозрачной... и сверкает... и жжет... а-ха-кха-кха-кха... Кха!.. кха...

На пороге гостиной – женщина. Черные густые волосы гладко зачесаны на затылок, забраны в тяжелые косы. Белая рубаха с кровавой вышивкой по вороту и рукавам делает ее похожей на крестьянку. Она стоит на пороге и смотрит, как спят все трое: мужчина, девочка и старуха. Девочка на диване; мужчина положил локти на стол, рядом с керосиновой лампой, а на локти – тяжелую лысую голову; старуха сидит в старом дубовом кресле, и можно подумать, она не спит, потому что глаза ее открыты, – но она спит, как лошадь, с открытыми глазами. Альбом открыт, и с коричневой старой фотографии глядит веселая парочка: Федор Шаляпин, смеясь всем холеным, барственным лицом, обнимает за плечи тоненькую девочку в шелковом платье с буфами, и глаза девочки летят перед ее фарфоровым лицом, как две бабочки. В блюдечке дотлевают окурки. В развязанном холщовом мешочке, что валяется на диване у щеки девочки, сверкает старое золото: колечки, брошки, цепочки, – горят зверьими глазами прозрачные камни забытой огранки. Девочка во сне сжимает в кулачке тесемку мешочка. Окно распахнуто в осенний золотой сад. Солнце медовыми, желтыми, огненными пятнами бредово, пьяно ходит по скатерти, по старым обоям, по ветхому абажуру, по спящим лицам.

– Вот тебе и грибы, – шепчет женщина, и верхняя губа ее с еле заметными черными усиками дрожит от смеха и обиды. – Вот тебе и грибы!

Далеко, как на небесах, поет петух. Далеко, как на том свете, звонит церковный колокол.

КРАДЕНАЯ ПОМАДА

Памяти жертв 11 сентября в Нью-Йорке

Они сначала жили у нас в Ленинграде, тьфу ты, у нас в Петербурге, все никак не привыкну к этой перемене. У нас в Питере, вот как лучше сказать.

Смешное семейство такое! Фамилия их была Белосельские. Я любила у них бывать. Не часто, но забегала. Мамка семейства, такая огромная, толстая, как толстая серая кукушка, все переваливалась с боку на бок, неуклюже по комнатам бегала – да, да, не ходила, а бегала, это по квартире-то! – пухлыми уютными боками сбивала на пол старинные, уже сплошь подклеенные вазы и клетки с волнистыми попугайчиками, и все куковала: “Ах, чайку!.. Ах, что это за чаек!.. Ах, да это ж не чаек, а просто какие-то писи тети Хаси!..” Носик крючком, седые букольки, а мамку звали не тетя Хася, а еще хлеще: тетя Двойра. Двойра – это в Ветхом Завете Дебора, это я в Библии нашла такое имя. Дебора – это я понимаю! Это красиво. Это звучит гордо. А Двойра? Дворничиха какая-то. Ох и добрая тетка была! К чаю все кнедлики с маком, облитые медом, подавала... Сама стряпала...

И даже в самые тяжелые времена, во все путчи-говнутчи, во все дефолты и голодухи к празднику тетя Двойра кровь из носу, а фаршировала щуку. Щучка фаршированная – о, это была песня! Я так классно никогда готовить не научусь.

Старая питерская квартира, соты коммунальные. И люди, как пчелы, жужжат. Стены обшарпанные, как не до конца облупленное вареное яйцо. Пахнет с кухни газом; горелки почти всегда включены. Зимой они включены для того, чтобы с кухни шло тепло. В комнатах, особенно в лютые морозы, в декабре-январе, ох какая холодрыга стояла! Я приходила, и на меня сразу напяливали шерстяные носки. Ух и носочки! Голландия просто отдыхает. Толстенные, полосатые, домашней вязки! Сама тетя Двойра вязала. А иногда и ее мамушка спицами двигала, бабка это, значит, самая тут старая в семье. Бабка тихо, послушно сидела в старом, глубоком как дупло кресле, оттуда высовывалась, ну точно как из дупла, ее высохшая птичья головенка на тощей сухой птичьей шее. Она напоминала мне больного, общипанного птенца. Над безволосой головой бабки стояли на полке три клетки с попугайчиками, один был желтый, другой зеленый третий синий, и все чирикали бойко, а слова никакие не говорили. Все тихо, молча и покорно ждали бабкиной смерти. Я это понимала. Ждали, но никогда не говорили про смерть. От кресла тихо тянуло соленой старческой мочой вперемешку со старыми, сладкими, типа “Красной Москвы”, духами. Если я пила за столом со всеми чай, я старалась отвернуть лицо и дышать в другую сторону.

Мне Юлька сказала, грозно и настороженно подвывая: ты че это отворачиваешься, Галька, а? Че-то там в углу заметила? Мышь? Мне стало стыдно, и я буркнула: да, мышь, пробежала уже, – и Господи! а Юлька уже на стуле ногами стоит и орет благим матом!

Со стула сняли; еле успокоили.

Юлька, Двойрина дочка, дочушка, дочурочка, поленце-чурочка. Отличная девка, ну своя в доску! Отпадная. Веселая, лягва, ниче ее не берет! Однажды ее в больницу запичужили, она жаловаться стала на слабость. Идет-идет по улице и на лавочку присядет, как старая бабулька. Ну, врачи, они конечно... Их медом не корми, дай человечка полечить. И с него – денежку содрать! Говорят Юльке: у вас то, се! Куча проблем, в общем! Неизлечимых! Но мы полечим, за хороший куш. Все для вас! Юлька из больницы сбежала. Я помню, я пришла к ним, а Юлька перед зеркалом сидит, губы красит. И стрижка у нее уродливая, просто тифозная. Все волосы с башки сняты! Как у скинхеда! Может, думаю, она скинхедкой заделалась? Все, кричит мне, меня увидя в зеркале, я излечилась! От рака, мать, излечилась, прикинь! Пошли все доктора на хер! Я задрожала, колени подкосились, и я прямо на пол села, на грязный пол, и платье в попугайских какашках испачкала, это бабка клетку уронила, и все рассыпалось – и зерна, и крошки, и говнецо. И никто не убрал. А я не увидела. А синий попугай мне вдруг крикнул по-человечески: “Р-р-рак! Р-р-рыба! Р-р-рак! Р-р-рыба!” На полу сижу. Как излечилась, кричу, как?! А Юлька мне: да пошла в Никольский собор, в морской, да хорошенько помолилась! А я кричу: а почему ж не в синагогу?! А Юлька все мажет губы перед зеркалом. А потом повернулась и орет, будто бы я глухая: а потому что Бог один! Один Бог! Нас много гадов, а Он – один!

Ей шло накрасить губы. Губы у нее были такие пухлые, полные. Инъекции силикона делать не надо. Анджелина Джоли просто отдыхает, отдыхает! Или уже, сволочь голливудская, не отдыхает, а завидует!

Да нет, забавная семейка, конечно. Немало я там развлекалась. К примеру, прихожу однажды – а отец, Самуил Моисеич, лысый такой, добрый такой, сам на клювастого попугая похожий, в гробу посреди гостиной лежит! Ну, натурально, в гробу! Я прямо вслух говорю: еп твою мать! Самуил Моисеич, что это с вами! А он мне: “Свами, – говорит, – Вивекананда!” И хохочет, громко рыгочет, прямо рычит от смеха, булькает весь! В гробу-то! Я ниче не понимаю. Первая мысль: спятил дедулька. Ведь живой еще. Глаза перевожу – и в полутьме, в дыме табачном фигуру примечаю! Фигура стоит, дым изо рта, белый квадрат под локтями, и скипидаром воняет! Черт, да ведь это старикана – с натуры рисуют! А он-то, в гробу, весь колыхается от смеха, как холодец: “Галичка, Галичка, ты ж не пугайся, деточка!.. это ж мене для вечности... для ве-э-э-э-эчности!..” Блеет, как баран. И я заблеяла вместе с ним, как веселая овца! А он кричит: “Возьми-ка вынь из шкапчика штофик!.. Там красненькое еще осталось!.. Щас из гроба встану – и сядем, вмажем с тобой, детулечка...”

Художник тот смолил аж до одуренья. Кистями барахтал по холсту. Картина вышла исключительная. Дядя Сэм в гробу смирно лежит, до полу красные складки бархатные льются, а в борт деревянной лодки гробовой белый голубь красными лапками вцепился. Голубя тот малеванец сам, из головы, сочинил. Но к месту. Все по делу. Все не по-детски. Я парня по плечу хлопнула и говорю: да, чувак, это непадецки! А Моисеича спрашиваю: дядя Сэм, это вы художнику должны денежку в лапку, вы заказали себе такую мощную картину? Так это ж дико дорого стоит, а? Он ржет заливисто! “Это я ему по его просьбе позировал! Это он мене должен! Щас заплатит, удод, и мы его... в лавку пошлем!..”

Коммуналка у Белосельских была на Литейном проспекте, и в лавку художничка послали на Невский, потому что тетя Двойра поручила парню купить еще хорошенький тортик в кондитерской “Север”, а Двойра называла ее по старинке: “Норд”. Парнишка принес из “Норда” шоколадный тортик, и мы навернули его под отличный кагорчик. А потом, когда все быстро съели и выпили и облизнулись тоскливо, дядя Сэм с хитрой рожей, похожей на веселый сморчок, вытащил из-под дивана еще бутыль, и это тоже было красненькое, он красное вино любил и торжественно говорил: от него в крови рождаются красные кровяные тельца! – а Двойра поджимала губы и презрительно поправляла дядю Сэма: “Не тельца, а тельцы”. И Сэм вскричал победно: “Эх, гулять так гулять, стрелять так стрелять, как поет великий Разъебаум! Юличка, свари-ка ты нам глинтвейн!”

И Юлька подпоясалась старым, прозрачным от жира, нестираным фартуком – и пошла на кухню, где от мороза полыхали все конфорки чудовищными синими зимними цветами, и вылила бутылку красного в обгорелую кастрюлю, и запустила туда цедру, и гвоздику, и корицу, и кардамон, и пес знает что, – все, что дома нашлось по сусекам, – а потом еще влила ложку меда и для верности сыпанула полсахарницы сахарку. У-м-м-м-м! Это был глинтвейнчик, я вам скажу!

А за окном бесился питерский январь, ветер дул как сумасшедший с Финского залива. При таком ветре щеки можно было как делать нечего обморозить. И Юлька сказала, прихлебывая горячий глинтвейн и грея ладони о чашку:

– Папа, хочешь новость? Я беременна.

И дядя Сэм сначала дернул бровями, раз, другой, а потом они задергались мелко, задрожали, а потом поехали вверх, все вверх и вверх, и я испугалась, что они сейчас соскочут со лба.

– Ишь? – только и смог выдавить он из себя, как масляную краску из тюбика.

И за столом повисло такое молчание... такое...

Ну, думаю, щас Сэм как запустит в стенку чашкой, такое у него стало лицо...

А тетя Двойра шумно, как насос, вздохнула и припечатала:

– Рожай. Воспитаем!

И все за столом сразу загудели, заблажили, загремели и зазвенели! Вроде как все превратились в рюмки, тарелки, ложки и вилки, такой стукотон поднялся! Обрадовались все этому будущему ребеночку, что ли? Я под шумок плеснула сама себе еще глинтвейна из кастрюли, зачерпнула половником старинным.

И тут вообще началось. Юлька отодвинула от себя чашку с дымящимся глинтвейном. И рожа у нее сделалась такая, такая! Ух! Решительная.

И опять все затихли. Фокуса ждут!

А Юлька лепит всем в рог:

– Я не буду, – говорит, – здесь, в этом долбаном государстве, ребенка рожать! Я, – говорит как режет, – хочу, чтобы он родился в свободной стране! Я не хочу, чтоб он загнулся от нищеты! От недоеда! Оттого, что у мамашки его от голода – молока в грудях мало! И я рожу его...

Тишина вообще стояла капитальная. Небесная. Как за облаками.

– В Америке! И он!

У Двойры глаза были круглые, как по циркулю.

– Будет! Гражданином! Америки!

– Матерь вашу, Юличка, за ногу, – радостно нарушил гробовое молчанье дядя Сэм, – а как же вы туда-то, в тую Америку, будете, блин, переселяться, хобот мне в рот?

Очень вежливый старикан был дядя Сэм.

Парнишка-художник онемел от восторга. Облизал испачканные шоколадом пальцы. Бабка слегка пошевелилась в кресле, и я услышала слабый котячий писк, и аммиачный запах поплыл, и прямо на меня. И я отвернула лицо, задержала дыхание и уже не видела Юльку, а только слышала ее голос:

– Очень просто! Я с Мишенькой списалась! Мишенька с Радочкой в Нью-Йорке щас живут! Делов-то! Как два пальца об асфальт! Он на нас на всех вызовы в посольство уже послал!

– А вдруг нас не выпустят? – трусливо спросила Двойра.

И тут парнишка-живописчик бодро так крикнул, на весь стол, аж рюмки забрякали:

– Выпустят! Всех теперь выпускают! Мы ж тоже в свободу играем!

Я погладила Юлькину толстую коленку под лохматой скатеркой и тихо спросила:

– Эй, Юль, а как ты его назовешь? Или ее?

– Вот рожу и назову, – сердито сказала Юлька и подняла красную рубиновую рюмку. – За Америку!

И все мы выпили за Америку.

Чудеса бывают всякие на свете, но все мое чудо-семейство действительно выпустили. Всем разрешили лететь; и даже старой безумной, уже безъязыкой бабке, что спала в кресле с открытыми глазами, чуть двигая в воздухе чуткой тощей шейкой. “Галька, – возбужденно кричала мне Юлька, пакуя чемоданы, – Галька, ведь это правда! Ведь это все правда, что мы уезжаем!” У нее шел шестой месяц, и живот уже начал хорошо, заметно выпирать. Ты там осторожнее, беспокоилась я, ты тяжести-то не поднимай, ты зачем полчемодана книжек нагрузила, что, в Америке книжек нет, что ли? “Там английские!” – бешено блестя синими выпуклыми белками, кричала Юлька. Ее потные волосы вились круче пружин. Я беспокоилась за все. Беспокоилась, как они устроятся в Нью-Йорке; на что будут жить; как и где Юлька будет рожать, в приюте для бомжей, что ли, ведь у семейства не будет ни доллара на хорошую клинику; попросту, что они будут жрать и где спать. На все на это беспокойство Юлька отвечала лишь одно: “Прорвемся!”

И я представляла, как Юлькин самолет прорывает стальным носом плотные серые тучи над городом Нью-Йорком – и ныряет вниз, еще вниз, кружит над аэропортом Джей Эф Кей, то бишь имени Джона Кеннеди, и торчат скелетные каменные пальцы небоскребов, и самолеты взлетают и садятся, как божии коровки, так их много тут, садятся чуть ли не друг на друга, и вот она, посадочная полоса, и вот он, паспортный контроль, и вот носовая английская речь вокруг, и вот она, новая жизнь. И пузатая моя Юлька идет уже по сверкающему залу аэропорта, прижимая к груди загранпаспорт с визой, а за ней тащится тетя Двойра, катит на колесиках чемодан, а за ней плюхает дядя Сэм и тоже тянет колесную сумку, величиной с кабана, а другой рукой везет кресло на серебряных колесиках, и в кресле сидит старая бабка, жамкает впалым ртом, глядит птичьими застылыми глазами на блеск и вспышки, на гладкие и радостные лица. Страна радости, твою мать! А у нас что, страна печали?!

Они улетели, и я потеряла их из своей жизни, ну, так идут по лесу и из корзинки теряют гриб. Ну, нескольких грибов не досчиталась, ну и что? Новые вырастут, и новые соберу. Да и в корзинке моей другие, крепкие грибы были. И я для кого-то тоже была грибом. Меня тоже кто-то срезал и в корзинку к себе положил.

Плевать. Все мы друг для друга грибы. Все мы друг другу – еда.

У меня дома интернета не было, матери было это дорого подключать, лишних-то тыщу рублей в месяц тратить, и я иногда ходила в интернет-кафе одно, к знакомой девчонке одной, она тут барменшей работала. Она меня бесплатно за компьютер сажала и шептала: давай, наяривай, пока хозяин не увидел. А часто и хозяина в кафешке не было. Я и рада стараться. Вот сижу однажды и вижу у себя в ящике письмо. Адрес незнакомый. Ух ты! Юлька! Из Нью-Йорка!

Письмо довольнешенькое. Огромное! Прямо Библия, а не письмо! Я жутко обрадовалась, сверх меры! А подружка моя видит, что я разулыбалась, такая вся счастливая сижу, и на радостях мне раз! – и бесплатно чашку кофе несет! Я сижу, кофиек халявный попиваю, от Юлькиного письма балдею. Везет же людям! Счастья полные штаны!

Ну хоть кому-то пусть повезет, думаю.

Вот так приблизительно Юлька писала, я щас по памяти не все точно воскрешу:

“Приветик, старушка! Как ты там? Как Питер? А у нас в Нью-Йорке все заебись! Приземлились мы, правда, еле-еле, такой полет был крейзи, через Атлантику-то нормально перепрыгнули, а только самолетик наш вшивый зашел на посадку, как поднялся такой ветер, мать, у-у! Дикий просто ветер. Самолет зашвыряло! Ну, я сижу, в подлокотники впилась как клещ и думаю: все, пиздец. Но так остоебенила вся эта нищая жизнешка в питерских наших трущобах, что вот она, Америка, рядом, под брюхом самолета, под шасси уже, и в ней и помереть не жалко! А про ребеночка думаю: эх, блядь, да ведь его одного только жалко, пацаненка, разобьется, еще нерожденный, мальчик это, по УЗИ уже сказали! Представь себе, подруга, я второй раз в жизни помолилась! Примерно так: святой Господь Бог, прости мне все мои припиздоны и заебушки! Оставь Ты мне жизнь, моему первенцу и моим шнуркам кислым, гляди, они сейчас от страха обосрутся! Милый Господи, все, все для Тебя сделаю, дай только хоть чуток пожить в Америке! И Он, представь, услышал! Блин, мать, я уверовала в натуре! Самолет как взмоет чуть ли не с полосы, опять в небо, шасси, как гусь лапки, подобрал, и еще часа два над Нью-Йорком кружил, топливо, собака, вырабатывал! Чтобы мы при посадке, если она жесткая будет, не взорвались к ебене матери! Ну и вот! Если я тебе пишу это письмо, значит, мы сели, ха-ха!

Баба Маня, как ни странно, была окей, я за нее больше всего волновалась. Она все к себе клетку с попугаем прижимала. Она ему туда святой мацы накрошила! Одного только паразита в Нью-Йорк взяли, остальных, ты ж помнишь, в Питере по друзьям раздали.

Мишенька встретил нас просто охуенно. Стол был – блин, как на приеме в Белом доме! Чего там только не было! Я уж и забыла про такую едьбу. Жрала как крольчиха, ну, нас же двое, он же тоже есть же хочет! А Мишенька мне все подкладывает, все горкой накладывает: ешь, Юлечка, ешь, солнышко! Ешь, ты уже в Америке! Статую Свободы только не съешь, она не шоколадная! Ели-ели, пили-пили, смеялись-смеялись! Устали. Спать легли. Матрацы у Мишеньки – мягче облаков! А простынки розами пахнут! Вообще хата – ошизеть! Не в центре Нью-Йорка, нет; в Квинсе, но это все один хрен, это все равно Нью-Йорк, а себе думаю: хорошо, братец, что не в Гарлеме! А он мне: а что вы все Гарлема боитесь, обычный райончик, только черножопых погуще! Ах, бандиты?! А у нас в Питере как будто бандитов, как клопов, повывели! Да что вы говорите! И все шутит в таком роде.

Обжились мы чуть-чуть. Я живот таскаю уже тяжелый, как гирю без ушей. Вот, думаю, парень-то мой богатырь! Как назвать, думаю? Ведь он родится – и уже гражданин Америки! Блин! Как? Джон? Ричард? Джошуа? Джереми? Джереми, отличное имечко. Это в честь пророка Иеремии! Папульке понравилось. А насчет себя он вообще дико ржал: я, говорит, в России был американский дядя Сэм, а в Нью-Йорке-то я кто?! Может быть, вообще Семен?! Сеня, может?! А я ему: по Сеньке шапка, по ебене матери колпак! В общем, ржем без перерыва. В режиме нон стоп.

А тут Мишенька наш хлебосольный вдруг нам и задвигает: я, мол, вас приютил, кормил-поил, да у меня ж своя семья, и вы тут у меня уже два месяца кантуетесь, и никто из вас жопу не почешет, хату себе найти, так я ж за вас ее вам уже нашел, хорошее место, не Нью-Йорк, правда, зато Нью-Йорк из окна через Гудзон видно, Джерси-сити называется, в кирпичном доме, мимо окошка идет пожарная лестница, так что если пожар, ржет, по лестнице на землю удобно стрекотать! Нам всем очень стыдно стало. Мамулька Мишеньке говорит: спасибо, Мишенька, вообще за все. Будем устраиваться, да только вот Юльке прямо завтра ведь уже рожать, может, еще поживем у тебя? А он такой злобный сделался. Будто бы и не Мишенька вовсе, а какой-то дракон, ебать его в рот. Орет, слюной брызгает. Ну, мы собрали чемоданчики. Он нас, спасибо ему, говну, на своей тачке до этого Джерси-сити довез, и я все на Нью-Йорк в окно любовалась, все еще не верила, что я тут, что все мы тут.

Красиво тут, мать! Все это страшные сказки, что в Нью-Йорке черный смог, до фигища машин и до фигища грязных проституток на Бродвее. Воздух чистый! Все врут про смог! Ветер, блин, морской, океанский! Соленый! Кайф! В Сентрал-парке – белочки хлебец из рук берут! На улицах все веселые, жизни радуются! Постной рожи не увидишь, даже у негров! Пусть америкосу говенно, пусть у него кошки скребут на душе – но он тебе кажет тридцать два голливудских зуба и поет: окей, окей! У меня все окей! Я, когда гуляла однажды вечером по Бродвею, голову задирала, ею вертела как веретеном, все разглядывала жадно, остановилась около отеля “Хилтон”, ну это, знаешь, знаменитый такой тут отель, ну очень крутой, тут номер до трех тыщ баков стоит, и думаю себе: а че, в честь этой дуры Пэрис Хилтон, что ли, отель назвали? Светская блядь. Как наша питерская говнючка Ксения Стручок. Деньги есть, ума не надо! Этот “Хилтон” – весь в огнях. Вашу ж мать, думаю, все горит и пылает! Все рекламы – веером, как хвост павлиний! Башка закружилась. Чуть не свалилась под фонарь и коньки не отбросила. Потом мне сказали: это, darling, у тебя был культурный шок.

Шок-шок, порошок! Наплевать. Мне главное было – ребеночка здоровенького родить! А мы в новой хате, обживаться надо, да хата-то, Галька, если честно, паршивая. У нас в Питере коммуналка наша засранная в сто раз лучше была. Хорошо, что мы ее не продали: папулька ключи дружку оставил, чтобы мы могли в любое время вернуться. Это он умно придумал, да? Старый мой попугайчик!

Хата тесная. Понятно, дешевая. По нью-йоркским меркам. Тыща баков. Однако ж надо где-то ее каждый месяц взять, эту долбаную тыщу! Мать на пособие подала, папулька тоже, я тоже. Отписали: удовлетворим вашу просьбу, если у вас будет хороший адвокат. А где он, тот адвокат? Он ведь тоже бабок стоит! Нашли адвоката. Он нам: десять штук, и вы встанете в очередь на грин-карту! Я сам похлопочу! О, думаю, ебушки, десять штук, ни хера! Думаю: питерскую квартирку придется на хрен продавать. Мамулька ревет! Бабка в кресле сидит и молчит. Приехали в Америку, забодай ее комар!

Адвокат выхлопотал нам пособие какое-то все-таки, мы ему денег нашли. Подтянули пояса потуже и нашли. Мишенька помог, и еще один родственничек, отыскали мы, он на Брайтоне живет, Левушка. Левушка-блин-коровушка, но при бабках чувак. С нас расписку взял, что мы, мол, в течение года... Я ору: года мало! Мы не заработаем! Он ручку погрыз и написал другую: в течение двух лет...

А я тут одно дело сообразила. Ты только не ржи, подруга, не смейся, а то живот заболит. Я по супермаркетам начала шататься. Ну, кошелек с собой возьму, понятное дело, но продуктов-то не расшикуешься купить на эти гроши. С железной сеткой в руке хожу меж рядов. Шастаю: туда-сюда, туда-сюда. Вроде как выбираю. У меня живот большой, ко мне все – уважительно. Лопочут по-английски, я ни хрена не понимаю, но киваю и улыбаюсь. И так иду медленно, медленно... заслоняю своей широкой жопой прилавок... и хвать – из-под живота своего сугробного – кусок сырой рыбы – или курицы – или там печенку, и жжик! – в карман. У меня, знаешь, такое платье было, специальное, для пузатых, мамулька пошила. Широкое как балахон, и с кучей карманов. Карманы как мешки. Озираюсь: никто не увидал?! Да нет, никто вроде. Хотя там везде камеры слежения! Так и наберу в карманы эти необъятные кое-чего. Слюнки уже текут. Мой младенец просит жрать! Сейчас, сейчас, говорю ему, сейчас мы с тобой затаримся, радость моя! А в корзинку, для отвода глаз, медленно и важно кладу так, кое-чего. Хрень всякую дешевую. Ну, чтобы хоть что-то купить и на кассе пробить.

Так я и приловчилась красть, мать! И мне не стыдно! Я нашему семейству денежную участь облегчала! И мальчонку кормила хорошо, то есть себя! И хохотала над собой: ни фига, Юлька-рогулька, че ты в Нью-Йорке-то творишь! Уголовщина какая-то!

Но остановиться уже не могла, да и весело это мне было, чертов адреналин, встрясочка такая! Ребенок мой, Джереми, в животе от радости кувыркается! Футболит меня! А я на кассу железную сетку несу. Плиз, улыбаюсь широко, во весь рот, как все они, пли-и-и-и-из! И кассир мне тоже: пли-и-и-и-из! И я ему на прощанье: сенкью вери мач!

А потом отойду в сторону и по-русски скажу тихо: Сенька, бери мяч! И опять хохочу.

А на улицу выйду – в карманы руку запущу, всю краденую снедь вытащу и в сумку набросаю. И, мать, героем по этому Джерси, еп, сити иду! А домой приду – мамулька хнычет: откуда это все, ведь у нас же денег нет, ты что, Юлька, ты ж пузатая, наглости в тебе хоть отбавляй, ты нам честно с отцом скажи, ты что, блядью заделалась?! Кому ты даешь?! За сколько?! Неграм?! Так ты ж, дура, заразу подцепишь, если без резинок!

Ну, Галька, я тебе скажу, я хохотала так, что у меня аж скулы болели. До коликов хохотала! А мамулька плакала. А потом мы вместе жарили свежую печенку на американской шикарной сковородке, и мамулька уже тоже хохотала и с аппетитом ела.

И вот однажды, я на сносях уже была, я зашла не в продуктовый отдел, а, знаешь, в наш, в женский, в бабий. В косметику, короче. Восторг! Умопомраченье! Каких тут только бабьих бирюлечек нет! И все фирма, и все дорогое, дорогущее. Тут тебе и “Ланком”, и “Ив Роше”, и “Клиник”, и “Эйвон”, и “Живанши”, и “Кензо”, и “Мэри Кэй”! И черт знает что и кто! И пудры, и тени, и тушь, и блеск, и румяна в шариках таких мягких, как темные вишенки или смородинки... и духи, духи! И вижу, таким военным строем, обоймой такой, патронташем убийственным выстроились помады! Сто помад! Тыща! Глаза у меня как примерзли к ним. Я сто лет не красилась уже. Только о жратве и думала. Да и не на что было бы все это покупать. А тут – вот оно все! Рядом.

Ну я и сказала себе: Юлька, ты ж смелая девица! Вперед и с песней! Не робей, воробей! Давай, давай, похить! Глупую такую, старую песенку ни к селу ни к городу вспомнила: похить меня, похить, похить, не похищалась я ни разу... Руку жадно так протянула. Мне наплевать было, откровенно говоря, какой у нее будет цвет. Розовый? Темно-коричневый? Сливовый? Земляничный? Ярко-алый? Кровавый? Малиновый? Или вообще цвета не будет никакого, так, блеск бесцветный, прозрачный? Начхать, шептала я себе, начхать, хватай скорей!

И схватила. И не заметила: камера-то – прямо над моей головой.

Ну, дура и дура, что с дуры взять. Оглянуться надо было! Головку задрать хотя бы!

Иду к кассе, натянуто улыбаюсь. Вот уже подошла. Кассирше все тридцать два зуба показываю. А их у меня по правде уже не тридцать два, а зубов двадцать осталось всего, еще в Питере все полетели, кальция, что ли, мало в костях. А кассирша мне странно не улыбается. На какую-то кнопочку под кассой пальцем давит, еп ее мать. И вижу – полицейский идет, плывет, толстяк, коп по-ихнему. Ко мне плывет! Я замерла. Помаду в кулаке, в кармане, крепко сжала. Так сжала, что она мне, гадина, в руку впилась! Коп мне что-то лепечет, сердитое. Кассирша на экране ему кадр остановленный показывает, в экран пальцем тычет. Маму вашу за ногу, догадалась я! Это они меня засняли! Все, улика налицо! И сяду я, блин, вместо роддома для нью-йорских бомжей и скамеечки, а рядом колясочка, в Сентрал-парке, и белочка ест из руки, в красивую и чистую американскую тюрьму! А сколько у них за кражу дают-то, соображаю, сколько, сколько?! Да ведь не знаю! Не знаю, но чувствую: много дают!

Везде, во всех странах мира за дерьмовый проступочек – тыщу лет дают. А за отмывку сотен миллионов баков – ни шиша не дают!

И меня пронзила вдруг мыслишка: эх, да везде несправедливость, а что толку, что мы сюда из Питера убежали! Одно утешает: ну мелкая кража-то, мелкая, меленькая такая! Помадочка жалкая... туда ее в качель... соблазнилась, блядь...

Коп меня за локоть – цоп! Я даже не вырываюсь. Он на меня так пристально глядит, огромный такой, горой надо мной навис! Я чуть присела от такой его величины. Не человек, а горилла какая-то! Орангутан. Боюсь. Двумя руками живот свой непомерный поддерживаю. А коп мне по-английски: плиз, кам виз ми! Ну я поняла: идемте со мной... И в сторонку отводит. К окну. И садится передо мной на подоконник. Одышка у него, грузный, толстый. В Нью-Йорке вообще много толстых людей. Гляжу я, мать, на него – глаза в глаза гляжу. И он же прекрасно видит, что я брюхатая и иностранка!

Господи, Господи, Господи, опять, как в самолете, молюсь, в третий раз в жизни, ну что ж он на меня так смотрит! И вообще молчит! Заткнулся!

Молчит – и вдруг меня за руку берет. Ну, все, думаю, подлизушки начались! Ко мне-то, к пузатой рыбе фугу! Я усмехнулась так нехорошо. Надменно так. Он понял. Руку убрал. Я ему говорю гордо: ай эм рашен, энд ит из май бэби, – и на живот пальцем показываю. И думаю: блядь, я ж не могу ему сказать, не надо нас в тюрьму, пощади нас, кореш, отпусти нас!

Клянусь тебе, Галька, он все понял! Он все понял без слов!

И, ты знаешь, у него были такие глаза... ну, такие... такие...

Короче, я ни у кого никогда в России не видела таких глаз. Ни в Питере. Ни на Волге. Ни в Крыму, где мы с мамулькой когда-то отдыхали, в Симеизе. Ни вообще нигде.

И коп этот нежно так меня по руке голой гладит. И лепечет без перерыва, и я приблизительно понимаю, что он буровит: вот телефон, вот, позвоните, пусть позвонит по этому номеру тот, кто знает английский, ваши друзья, йес, йо френдз пусть позвонят, итс май фоун, май фоун, и пишет на бумажке, и тычет в бумажку толстым пальцем, и опять вдалбливает мне, внятно, громко, медленно: ворк! Ворк фор ю! Хэлп фор ю! Скрабвумен! Бат э гуд пэй! Гууууууд! Пэээээй!

И я, дурында, понимаю: работа, работа для вас, помощь для вас...

И тут меня осеняет. Он в тюрьму меня не тащит! Он помощь предлагает мне! Он тыкает мне в кулак свой телефон! Велит позвонить! Блин! Что это?!

И будто с небес, знаешь, подруга, слышу перезвон: “Это Нью-Йорк, Нью-Йорк это, а завтра, завтра твой сын родится!”

Короче, рождественская сказка. Санта-Клаус пляшет в супермаркете на первом этаже под елкой, и ручки-ножки у Клауса вихляются, как пластилиновые! А на елке чего только нет! И шарики, и рогалики, и хлопушечки, и игрушечки! И я реву как последняя дура, а полисмен этот толстый со щек мне слезки пальцами-сардельками вытирает, и улыбается толстыми губищами, и платочек, блин, вынимает из кармана широких штанин! Ну все, сладкие сопли и сладкие слюни...

И че, мать, ты думаешь? Я ж ведь уже пацана-то родила! Джереми!

И ни в каком не в роддоме для бомжей! А – ты только в обморок не падай, подруга! – у себя дома, на хате этой джерсевой, в ванне! Ну да, в ванне! Я в воду родила! В журнальчике одном прочитала! И мамульке сказала: не дрейфь, старуха, я тебе твоего внука в воду выпущу, как рыбку! Ништяк! Не бэ, все будет хэ! Что в переводе означает: не бойся, все будет хорошо! Двойрочка поахала, поохала, но я ее убедила! И мы с ней эту процедуру вместе отследили!

Знаешь, я сидела в ванне и тужилась, в теплой воде, да нет, не очень больно было, хуже зуб рвать, а потом Джереми из меня вышел головкой вперед – прямо в воду! И я его темечко увидела. Голое, в тощих волосиках, красное, и какое-то не круглое, а овальное, как оранжевая дынька! И он выскользнул живенько, и ножками в воде забултыхал, я заорала от радости, а мамулька смотрела на него под водой, как он там кувыркается, как в аквариуме! И вопила, у меня аж уши заложило: “Юлька, он плывет! Юлька, у него глазки открыты!” Потом она на полотенце его чистое подхватила, а я еле из ванны выбралась, еще ждала, пока послед отойдет. В общем, канительное это дело, роды, но, короче, ничего ужасного нет. Даже весело.

Очухалась, отлежалась – и к Мишеньке поехала, в Квинс. Вынимаю из кармана записку с телефоном копа того. Мишенька копу позвонил. Покалякал с ним недолго. На меня зырит, как на алмаз “Шах”. “Еп твою мать, Юлька, – говорит и затылок чешет, – там тебя чувак какой-то прикольный хочет устроить ни больше ни меньше в офис “Клиник”! В главный офис! Правда, уборщицей, но они там даже поломойкам платят будьте-нате! Они сидят в одной из башен Торгового Центра!” Я уже знала, где эти башни. Красивое место! Самый центр! “Охуеть, – я Мишеньке говорю. – Я уже прибалдела!” Мишенька на меня смотрит подозрительно: “Ты с этим чуваком спала, что ли?” Ты офигел, говорю, какое мне спанье было, с пузом-то?! Он так хитро: да ты сейчас уже не с пузом! Улыбаюсь. Улыбаюсь так мечтательно. И выдыхаю, ну прямо как в фильмеце сентиментальном с Ричардом Гиром: ну, поцеловались мы, да, мне понравилось. Такие толстые губищи, сексуальные. А кто он, Мишенька пристал, как банный лист. “Он-то? – говорю и ржу сама внутри, да и снаружи тоже, – он-то кто?.. да так, мелочь пузатая!.. да он торговый менеджер фирмы “Клиник”! Специалист... по духам и помадам!..” Блядь, Мишенька говорит, завидую я тебе, теперь все у тебя будет заебись, теперь будешь в духах купаться, в помаде кататься! Да не в духах и в помаде, ржу уже откровенно, как лошадь, во весь рот, а в долларах! Спасибо тебе, Мишенька, за-все-за-все-за-все! За то, что ты нас в Нью-Йорк этот очаровательный притащил! Я тебе этого – век не забуду!

Ну, ржет, надеюсь, что не забудешь.

И руку жмет. И мордой мне в шею тычет. И нюхает мои дешевые духи.

А я домой приехала сама не своя от радости! Мамулька, кричу, теперь мы спасены! Она: ах, ох! Папулька: ох, ах! Джереми орет как резаный! Бабка головой трясет в кресле! Короче, зашибенная семья! И я теперь, я, Джули Белосельски, буду ее кормилица и поилица! Эх, напиться бы в хлам, да грудью кормлю!

Так что, мать, Нью-Йорк это город чудес. И я его так люблю уже, так люблю! Как Джереми, люблю! Но по Питеру – да, скучаю. А если бабок у меня будет много – так что ж мне туда-сюда не летать-то, а?! Вот и буду летать! И привезу тебе, мать, теперь целый рюкзак всякой косметики от “Клиник”! Будешь краситься, мазаться и душиться всю, блядь, оставшуюся жизнь! Ну ладно, пока, а то я уж пальцами по клавишам устала брямкать, а Джереми в кроватке вопит, ему кушать меня надо! Ты тоже пиши, не забывай! Целую тебя! Может, когда ко мне в гости прикатишь! Твоя безумная Юлька Б.”

* * *

А потом, через совсем скоро, через месяц после Юлькиного этого балдежного безразмерного письма, взорвали эти две башни Торгового Центра. И я смотрела на всю эту пыль, грязь и жуть по ящику, на всю эту третью мировую войну, и меня всю трясло. Я думала о Юльке и думала: спаслась она или нет? И на каком этаже был этот офис великой, потрясающей, обалденной косметической фирмы “Клиник”? На первом? На сороковом? Какая, хрен, разница... Бедная маленькая кудрявая уборщица, кормящая мамка, матерщинница, скрабвумен... Обернется к окну. Луч ударит. Швырнет к стене швабру. Поправит пружину смоляных волос, отдует прядь от щеки. В одиноком луче блеснут пухлые, вкусные молодые губы, блеснет офигенная помада. Перламутр? Вишня? Коралл? Кирпич? Клубника? Что ты украла с заграничного прилавка, моя подружка? Смерть? Жизнь? “Они все там умерли, все”, – шептала я себе. Мне приснилось, как обваливаются, обламываются эти небоскребы. Я во сне не слышала грохота и криков. Но я чуяла носом гарь пожара и ужас белой пыли, она забивала легкие, и я во сне не могла дышать, и заорала, и вспотела, и проснулась.

И еще долго слушала, как кровь туго, оглушительно, дико ударяет мне по ушам.

Я строчила Юльке письма в моем интернет-кафе, одно за другим, одно за другим. Она не отвечала.

* * *

А еще через месяц мне позвонил из Нью-Йорка Мишенька.

Он так и представился по телефону: “Ай эм сорри, гуд дэй, здравствуйте, это Мишенька”. Мишенька, заорала я, Мишенька! Как вы там все?! Как Юлечка?! Как Двойрочка?! Как малышка Джереми?! Как вообще все?!

Долго он молчал в трубку. И я все поняла. И у меня слезы капали на колени и текли по подбородку и по шее.

А потом Мишенька тихо сказал, уже на плохом, с явным акцентом, русском языке: “Галичка, тетя Двойра перед смертью завещала мне найти вас. На столе у Юлички осталась записная книжка, в ней ваш питерский телефон, вот я и звоню. Она была в офисе на шестом этаже, во втором здании. Она еще успела позвонить по сотовому дяде Сэму. И попрощаться. Я сам хоронил тетю Двойру. И дядю Сэма. Они не пережили гибель Юлички. Только Юличку я похоронить не смог. Они все так и остались под завалами. И она тоже. Там одна пыль. И больше ничего. Тетя Двойра велела мне найти вас и сказать, что она завещает вам маленького Джереми. Сейчас Джереми у меня. Я кормлю Джереми и синего попугая. Я кормлю их хорошо, они получают все необходимое для жизни. Вы как предпочитаете, чтобы я прилетел с маленьким Джереми в Петербург? Или чтобы я сделал вам вызов в Нью-Йорк? Это ваше решение”.

Я слышала, как в трубке молча перекатываются тихие, беззвучные, страшные валы Атлантического серого, синего океана. И я разлепила чужие, будто мятные, холодные губы и сначала сказала: пусть это будет ваше решение. А потом что-то будто взорвалось внутри меня, и я заорала: я прилечу! Я прилечу! Конечно, я прилечу! Делайте вызов!

И Мишенька сделал мне вызов. И я стояла около посольства в небольшой, как мне объяснили, совсем маленькой очереди, а раньше-то тут давились, чтобы в Америку попасть, чтобы улететь по гостевой – или по рабочей – или по учебной визе, их там много видов, этих виз – и не вернуться, или вернуться и потом горько плакать, или вернуться – и заплакать от радости, что вернулся. Всяко ведь у людей бывает. Стою в очереди и думаю: а что ж Мишенька про бабку-то ничего не сказал, про Джереми сказал, про попугая сказал, а про бабку – не сказал?

А очередь о чем-то своем гудит, ну, надо же как-то развлекаться в ожидании. Но и молчит тоже. Люди стоят, молчат и думают. А еще думаю: и что ж на месте этих клятых взорванных небоскребов встанет? Другие небоскребы? Человечек так уж устроен. Разрушит на хрен, а потом опять построит. Муравей. А еще головой думает.

А может, муравьи тоже думают. Еще похлеще, чем мы.

Волнуюсь, виза-то гостевая, и лечу не к родне, а к друзьям. Могут и завернуть на сто восемьдесят. Я вспомнила, как Юлька все время, на каждом шагу, молилась, – и помолилась тоже.

Помогло! Дали визу. Консул такой молоденький попался, клевый парень. Он меня всю обсмотрел, пока вопросы задавал. Даже подмигивал мне, паразит такой! Но я как каменная была. Он по-русски, по-моему, лучше меня говорил. Беленький, стриженый. Синие глаза. Все в порядке, сказал весело, можете лететь. Я встала, чтобы уйти. Он мне в руку визитку сунул. Я сказала вежливо: сэнкью вери мач!

А в голове билось, как у больного муравья: Юлька, Юлька, да где ж тебя похоронили? Да где ж всех-то похоронили? А может, и косточек твоих не нашли, безумка ты моя, родненькая...

Вывалилась из двери. Ко мне люди из очереди бросились. Кричат: ну как, пустили?! Не пустили?! Разрешили?! Не разрешили?! Я рукой махнула: разрешили, говорю, – а мне кричат: а что ж ты красная такая, и плачешь?!

Я не заметила, что слезы по лицу текли.

Я очень волновалась, когда летела. Я же первый раз вообще на самолете летела. Ну вот такой юмор, первый раз в жизни! Зырила на все, как беспризорница на приеме в Кремле. Уши зажимала, мне казалось, все громко гудит и трясется, а потом уши закладывало, я глохла и толкала соседа в бок: а скажите, пожалуйста, вы тоже оглохли, или это только я одна? Сосед смеялся, подзывал стюардессу и шепотом говорил ей: принесите девочке чего-нибудь вкусненького, она боится. Я не боюсь, кричала я! “Вот видите, вы не оглохли”, – смеялся этот юморной мужик и обмахивался газетой, а стюардесса улыбалась во весь рот и нежненько пела: “У нас кондиционеры включены, вам помочь, вас не тошнит?” На всякий случай я сказала: тошнит! И стюардесса услужливо дала мне пакет. Ну, для сблева, значит.

Пакет понадобился мне при посадке. А я выдержала десять часов и думала – уже не понадобится.

Десять часов я все таращилась в иллюминатор, все глядела вниз, а внизу были только облака и океан. Облака и океан. И я впервые увидела, сколько же на земле воды. И как мало на земле земли. Господи, как мало.

Я сразу узнала Мишеньку в толпе встречающих – Юлька присылала мне Мишенькины фотографии. Он сильно махал мне рукой и улыбался. Тут все улыбались. Я тоже на всякий случай улыбнулась. Так, чтобы зубы было видно. “Тут так надо”, – подумала я. Мишенька подошел и крепко взял меня рукой за руку. Рука у него была теплая и крепкая. Он еще чуть-чуть сжал мне руку, и я сказала: ой! А он уже обнимал меня, и, да, да, он плакал. Улыбался во все зубы и заодно плакал. Вот такие пироги.

Мы нашли его машину среди стада других машин. Найти ее было очень просто: она была белая, да, белая! – когда-то, а теперь вся, ну живого места не было, была измазана, облита, выпачкана ну просто сверху донизу – и чем? Птичьим пометом! Я подошла ближе и расхохоталась. Мишенька, хохотала я и не могла остановиться, что ж это вы машину-то не помыли, а-ха-ха-ха-ха! – и ржу без остановки! Потом себе рот ладонью заткнула – у него лицо такое стало мрачное. Говорит: я утром из дома вышел, вас встречать ехать, а машина вот вся в дерьме. Помыть не успел. Птички тут такие у нас, да. Ну и что, цедит сквозь зубы, приеду и помою. Дверь резко распахнул. Опять улыбнулся с натугой: садитесь!

Я села, сумочка через плечо, без всякого багажа летела, на черта мне багаж, если меня тут живой багаж ждал! И мы поехали из аэропорта в Нью-Йорк.

А потом поехали по Нью-Йорку.

И Мишенька, пока мы ехали, все-все мне рассказывал. И про то, где едем. И кто из знаменитостей тут на какой улице жил. И про то, какое тут метро паршивое. И про то, какая тут красивая осень. И про то, как они тут с Радочкой хорошо живут, и как рады, что в свое время сообразили и сюда укатили. И про все такое. А про Юльку – ни слова. И про все семейство, которого больше нет, – тоже ни слова.

И я не спрашиваю. Не время, значит, думаю.

А когда мы приехали к Мишеньке домой, и он остановил этот свой обкаканный птичками лексус около дома, и я осторожно выбралась из него, чтобы не попачкаться, сумку к животу прижала и живот даже втянула, и когда тщательно вытерла ноги об коврик и вошла в дом, и когда прошла по белым-белым, как снеговым, коридорам, и запах такой вдыхала странный, хороший и вкусный, будто смешали вместе духи и жареную курицу, и когда вошла в гостиную, нарядную, как, бляха-муха, царская спальня в Зимнем дворце, и вдохнула еще раз, глубоко-глубоко, этот волшебный запах не знаю чего, то ли “Клима” с жареной дичью, то ли “Кензо” пополам с румяным антрекотом, то ли “Ив Роше” вперемешку с мясом на вертеле, или еще хлеще, на каминной решетке, – я их увидела.

Всех трех.

Джереми весело возился в маленьком цветном манежике. Бабка сухо, деревянно восседала в кресле. Клетка с попугаем торчала у нее на коленях, и она уже напрочь высохшими, какими-то папирусными ручонками обнимала ее.

Солнце ударило через стекло высоченного окна, и мне почудилось, что клетка – золотая.

– Баба Маня, – сказала я потрясенно, – баба...

– Джереми, – сказал Мишенька, улыбаясь, – май литл бэби! Дарлинг!

И обернулся ко мне.

И я сказала ему:

– Мишенька, почему ж вы не сказали мне, что баба Маня жива? Я думала, она тоже умерла!

– А вам хотелось бы, чтобы она тоже умерла? – спросил Мишенька.

Он по-прежнему улыбался.

– Да бросьте вы улыбаться! – крикнула я и по-настоящему заплакала, навзрыд. – Бросьте вы сейчас же улыбаться!

– Я могу сдать грэндмазер, как это, в дом милосердия, – сказал Мишенька, но улыбаться не перестал.

И я крикнула:

– Никакого дома милосердия! Не будет!

– Окей, – спокойно сказал Мишенька, – я так и думал! Пре-вос-ход-но!

Я подошла к манежику и взяла Джереми на руки. Он тоже улыбался, е-мое, и сверху у него было два зуба и внизу еще два! Он был тяжеленький такой! И я прижала его к себе и задрожала. Бабка неподвижно сидела в кресле. Синий попугай раскрыл кривой клюв и проскрипел натужно: “Гуд дэй! Гуд дэй! Гуд дэй! Твою мать!”

– Господи, говорить научился, – сказала я, и пот потек у меня по спине. – Чем это тут у вас таким вкусным пахнет?

– Это духи “Клиник”, – сказал Мишенька. – Юлька нам всем надарила. – Он поправился. – Подарила.

Наконец он сказал про Юльку. Я зажмурилась. Джереми обнял меня обеими ручками за шею. Он гукал и ничего связного не говорил. Ни английского, ни русского. Попугай говорил лучше младенца. Мишенька куда-то назад шагнул и исчез. И быстро появился, я и ахнуть не успела. В руках он держал коробочку. Откинул крышку. Я подумала, что это патронташ, и попятилась. А потом думаю: ты, дура, это ж конфеты!

– Презент, – сказал Мишенька. – Подарок. Это от Юльки. Тетя Двойра сберегла для вас. Это помада “Клиник”. Лучшая помада, – он подумал, – от “Клиник”. Простите, я как-то стал забывать, как надо сказать. Вы хотите есть, Галя? Хотите в душ? Душ по коридору направо. Вы должны хорошо отдохнуть!

– Спасибо, – сказала я, – обязательно, да.

– Отдохнуть, и потом мы поедем на кладбище, – сказа Мишенька. У него от постоянной улыбки могли уже заболеть щеки. – А потом приедем и все обсудим спокойно. Нас ждет много формальностей. Мы все сделаем отлично. Окей.

Я прижимала к себе Джереми, и Мишенька глупо стоял передо мной с этой коробкой в руках. Потом медленно поставил ее на край стола.

Я стояла, улыбалась и плакала, Джереми обнимал меня и гукал, бабка прямо, как на электрическом стуле, сидела в кресле, клетка светилась всеми золотыми ребрами, а попугай опять раскрыл клюв и противно, скрипуче прохрипел:

– – Гуд дэ-э-э-эй! Гуд дэ-э-э-эй! Ай лав ю, твою мать!

И Мишенька осветил своей самой сверкающей улыбкой всю мою семью.

ЗИМНЯЯ ВЕНЕЦИЯ

Я уже умерла.

Мне снится сон, что я умерла.

Нет, это я по-настоящему умерла, и я смешно, нелепо, ноги выше головы, лечу под облаками, и вспоминаю жизнь.

А что из нее такого хорошего вспомнить? Что ни вспомни, все хорошо. Жизнь – это россыпь разноцветных бус на твоей груди, юная девочка, старая баба. Ты идешь, стуча каблуками, и бусы на груди трясутся. Ты летишь среди облаков – и старая нитка рвется, и бусины валятся на землю, а люди думают: метеориты.

Я не шучу, я взаправду умерла, и красивое чувство пустой и великой свободы дает мне право распорядиться своей явью и своими снами. Здесь, под облаками, я снова сплю. И я вижу отсюда ледяную, зимнюю землю, я ее очень любила, а она не любила меня.

Свою любовь я играла моей земле на органе и на рояле, а потом опять на органе. Серебряные трубы органа росли из земли. Я взбиралась на них, как обезьянка. Мои пионерские горны, мои пастушьи свирели.

Другие люди теперь делают мою свирепую, нежную, последнюю музыку, и трубы трубят, и люди хлопают в ладоши в залитых маслом золотого света деревянных, краснобархатных залах.

В залах Парижа. Токио. Нью-Йорка. Праги. Кракова. Сиднея. Рима. Венеции.

Я никогда не была в Венеции. В Париже, в Праге, в Варшаве, в Кракове, в Лионе, в Марселе, в Милане была – в красивейших, прелестных, резных-кружевных городах Старой Европы, – а вот Венеция так и осталась призраком, мечтой, рыжеволосой католической святой, что вчера была веселой куртизанкой и жадно брала с мужиков золотые в мешочке за любовные роскошества и услады.

И все же однажды Венеция мне приснилась.

Здесь маленький, прерывистый вдох. Кувыркаюсь в облаках и вдыхаю холодный туман. Вздох легкой, как бабочка, жалости: жизнь есть сон. Наполовину – сон. Сколько мы спим в жизни? Еще одну, вторую жизнь. Не сетуй, не плачь, бормочи, если помнишь еще: “...и жизнь на сон похожа, и наша жизнь вся сном окружена...”

Дыши дальше. Лети меж облаков. Сон рассказывай.

...зимние каналы. Холодно. Кутаюсь в шубку, пальцы грею в странной, старинной муфточке, меховом бочонке. В сапогах на высоких, неудобных каблуках, как циркачка на ходулях, бреду по краю канала. Вода в них сияет-искрится, но у берега схвачена жесткой, блесткой, сахарной коркой. Этот смешной и слабый лед мерцает и вспыхивает под острыми, как длинные страшные иглы, лучами синих и лиловых фонарей. И все синее, лиловое, серое, льдистое, зимнее. Снег в Венеции?

Я иду краем канала и знаю: это Венеция. И я прилетела сюда на миг; и через миг отсюда улечу.

И вроде бы некрепким, смертельно опасным и соблазнительно-сладким льдом затянута вся поверхность черной воды, и вдоль по каналу – не гондола черной грудью деревянной разламывает лед, нет! – а смешные и страшные, невесомые сани несутся, и укутанные в шубы и шапки бедные и богатые туристы – в лодках-санях сидят, скоморохи, и хохочут! И я вижу, как сверкают их зубы. И настоящие, и вставные.

Я иду, и вдруг чувствую: идет кто-то рядом. Скашиваю глаза. Муфта дрожит. Перед лицом, колыхаясь белой тюлевой мещанской занавеской, идет, летит ласковый снег. Краем глаза я вижу седого, дородного мужчину, а краем сознанья – во сне – спрашиваю себя: он умирать приехал в Венецию, что ли?

Я открыто, нагло оборачиваюсь к нему. И он молча, с легкой грацией, галантно, непринужденно и насмешливо берет меня под руку.

И так мы идем с ним по краю зимнего канала, по краю сна и яви, как два старых супруга; как два встретившихся после разлуки, родных человека, и я не знаю его имени, а он – моего.

В том сне мы говорили о чем-то, я забыла. Помню снег, и фонари, и сладкую корку тонкого, как детский леденец, льда, и лодки как русские сани, и – еще помню: били часы на высокой башне. Помню тяжелую, чугунную истому сердца, говорящего тихо: “Так больше не будет никогда, и никогда ты его не увидишь”.

Скорей всего, мне приснился человек из моего прошлого. А может, из будущего, еще не прожитого мною.

А может, из другой жизни, что текла в одном времени, рядом с моею, – или еще только родится спустя много, много лет или столетий после меня.

И я так жалею, что не обняла его, не поцеловала. Что не разгладила кончиками пальцев морщины на лбу и седые усы.

...а может, это был вовсе не прошлый или будущий возлюбленный и жених мой, а – мой отец, художник, великий, несчастный и забытый художник; забытый временем, людьми и даже мною, грешной; и вот я воскрешаю его для людей, вот я иду с ним по берегу, по каменному парапету над венецианским каналом, – а ведь он, живописец, так хотел побывать в Италии, так любил великих венецианцев – Тициана, Тинторетто, Веронезе, Джорджоне, – и звал их любовно и пышно, полными именами: Тициан Вечеллио, Паоло Веронезе... А Тинторетто – это ведь прозвище: Маленький Красильщик, а по-настоящему парня звали Якопо Робусти. А Спящая Венера Джорджоне очень похожа на мою маму. Мать! Спи! Ты старая уже. Тебе восемьдесят три, а я, я не дожила до твоего возраста; хотя мне самой сейчас, летящей и веселящейся над землей в пухлых тинтореттовских облаках, это смешно – горевать над отмеренным сроком жизни. Каждому свой срок. Каждому своя Венеция.

Каждому своя краска – кадмий, краплак красный, ультрамарин.

Человек с седыми усами, с морщинами на лбу, дородный гранд, ты так и не выпустил из руки мой локоть под мехом овчинной старой шубки. Дубленка! Овца моя трусливая! Дубленая шуба старая... Я в тебе и в Сибири ходила. В Иркутске. На Байкале, под ветром култуком, в тебя куталась... Какая уж тут Венеция... Зеленый лед Ангары, байкальская толща отсвечивает синим металлом, внизу – на дне – камни, гладкие и цветные, и медленно, желтой свечкой в невесомости зимнего Космоса, горит-плывет рыбка-голомянка. Голомянка, прозрачная, медово-мягкая, вся слепленная из жира, и только ребрышки сквозь желтый восковой, церковный, святой жир, сквозь нежнейшее тельце просвечивают. Мертвый скелет – через огонь, через золотой призрачный, прозрачный свет – живым крестом чернеет. И имя у нее: го-ло-мян-ка... – голая вся на ветру, в воде ледяной, в черни и сини кромешной, в бездне мировой. Плывет и плачет. Воском горячим стекает, капает... Бедная... Нищая...

Блажени нищие духом... ибо их...

...ибо их есть Царствие Небесное.

...а у меня Царствия Небесного нет никакого. Я на земле стою.

...стою под порывами небесного, синего, злого култука; приехала из Иркутска – на автобусе – в поселок Листвянка – в свой театральный выходной – отдохнуть, рабочая музыкальная кляча: морозом надышаться, Байкалом наглядеться, небом напиться. Завтра опять две репетиции – и утром, и вечером!

Моя Сибирь! Ты – не Венецией мне была. Ты была мне – острым, серо-стальным саянским гольцом, похожим на острый топор; казнящей, неумолимой мощью природы всей твоей – рыжие шкуры тайги, озера-агаты, геологическим молотком беспощадно разбитые, отломы и сколы лазуритов – а обточи его кабошоном, и он похож уже не на нож медвежатника, а на Землю из Космоса! – попробуй, воспротивься натиску такому! Ты родила во мне ответную дерзкую мощь – Быть, Жить, Создавать. Женское дело рожать, да; но не по-женски всегда рожает женщина, а по-мужски, на это святое дело – ох какие крепкие, рьяные силы нужны, ох какое двужилие! В Сибири, молчаливой и угрюмой, быт плавно переходит в бытие, красноярские Столбы – в первобытный, жестокий узор созвездий, а если в пятидесятиградусный мороз на трассе у машины откажет мотор, а в салоне – семья, а еды – на один прикус, а бензина хватит, чтобы поджечь, вывернув, крича от горя, все четыре колеса, но и они когда-нибудь сгорят в отчаянном, предсмертном кострище, а до ближайшего жилья – пятьсот километров, – то наверняка замерзнет семейство, околеет, в ледяные столбы превратится.

Страшная смерть. Обычная, на морозе, сибирская смерть.

Сибирь, ты была мне морозным, скелетным театром смерти, где пела и плясала великая жаркая жизнь; и широко разевали рот мои певцы, меццо и тенора, и кричал, как зверь в тайге, режиссер, и отъезжали в сторону зимние, ледяные цветы аляповатых, наспех намалеванных декораций, – спектакль шел настоящий, а декорации были поддельные, ну, все как всегда.

Сибирь, ты была мне огромным, черным, белоснежным, страшным, старым, ледяным, железным роялем, и я на тебе играла, и стыли и крючились, и орали пальцы, и отнимала я руки от жестоких зверьих клавиш, чтобы на них горячо подышать, согреть их дыханьем, и снова ударяла по ледяному смоляному морозу, по белой россыпи посмертных звезд, – по милой, единственной жизни, что мне осталась еще, осталась.

Вот в такой край я и приехала, когда мне было... сколько лет? Молода я была тогда. А властители наши старые, старые были. Брежнев умер своею смертью: не на морозе, не у адского костра из шин и покрышек, – в кремлевской постели, на накрахмаленных простынях. Андропова подстрелили, и пуля отравлена была. Пожил немножко после покушения. А может, то черный, гадкий слух был, и прошел он, как дикий ветер сарма, с Байкала до Ангары, с Селенги до Енисея. Черненко тихо сгас, как свечка; старая партийная свечка, ха-ха. И на советский трон воссел мистер Горбачев – это нынче он мистер, потому что в Америке живет. А тогда кто он был? А тогда был – товарищ!

“Орленок, Орленок, мой верный товарищ, ты видишь, что я уцелел...” – пели мы когда-то в школьном хоре.

Я после Срединной, теплой даже зимою России, где, как собаке, можно было мне сладко уснуть в пушистом и теплом сугробе на Мытном ли, Тишинском ли рынке! – лицом к лицу оказалась с ужасом вселенских сибирских холодов, а превыше всего – с ужасом одиночества, ибо сильней, чем в молодости, одиночество не чуется ни в одном из времен жизни.

“Бурный поток, чаща лесов, дикие скалы – мой приют!” Песня Франца Шуберта всегда на губах. Клокочет в глотке. Медные трубы, лукавые скрипки.

Я была хорошей, дельной музыканткой. Я была смелой пианисткой, а органисткой – так и вовсе наглой: играла и “Пассакалью” до-минор, и Токкату и фугу ре-минор, и Фантазию и фугу соль-минор, и хоральные прелюдии, и много, много всего у Иоганна Себастьяна исполняла я – не раз слепой старик в громоздком, как грозовая туча, парике от моей безудержной наглости в гробу своем перевернулся!

А где, кстати, гроб его? В Лейпциге? В Любеке?

В Лейпциге, да, конечно; и близ Томаскирхе похоронили его. Похоронили – и забыли. На целый век. И его жизнь приснилась слепому ему. Прислышалась, как музыка.

...и Листа играла; и Сезара Франка; и стариков-немцев – Букстехуде, Николауса Брунса; и старых испанцев, и итальянцев старых – а вот рыжий монах Вивальди, небось, радовался на небесах, когда я его веселый и отчаянный Концерт ля-минор отчаянно валяла! Орган – такой коварный инструмент: зацепишь мизинчиком кончик клавиши – а на весь зал дикий рев раздается! На рояле легче, изящней скрыть фальшь, мазню, неряшливую грязь.

И угораздило же меня в Сибири – сразу, с ходу – влюбиться; да и человек-то тот был не ребенок, взрослый он был человек, с опытом, жизнь уже проживший, старше меня вдвое, а был он по профессии геолог, а жил он в Сибири, в Иркутске, и была у него семья, женка простая и добрая и двое детей, мальчики, – а вот ведь обнял он меня, на улице, в ветреный серый день, в серой штормовке, крепко прижал к себе и выдохнул, незнакомец, над моим затылком: “Здравствуй”, – и опешила я от такого приветствия, и хотела оттолкнуть нахала, дядьку-хулигана раскосого, и не двигалась, стояла, как ледяная статуя в парке, в кольце этих плотных, рабочих рук, в крепком, словно стальном кольце, и понимала – жизнь поворачивается густым, щетинистым, грубым, таежным боком, земля, шурша, клонится в звездной бездне, падает набок, – и я упала, обвалилась в любовь, или это она упала на меня: всем морозом лютым, всем дыханьем жарким – печь, яркая, хищная, дикая, оранжевая, огненная печь в старом зимовье.

“Здравствуй!”

А вокруг нас стояли, шли, копошились, смеялись, мимо летели беспечные и беспокойные, тоскливые и праздничные люди, и мы с Василием тоже были – два человека, на миг обнявшихся перед судьбой и природой, перед черным чугунным памятником знаменитому мертвецу; и мы отпрянули друг от друга, рассмеялись – и поняли, что все, связаны, сцеплены: навек ли, на миг – это уже не наше дело было, наше дело было – слушаться любви, идти в ее горы, по ее каменистой дороге.

И я нарочно назначила на ту зиму органные, сольные свои, грандиозные концерты в Иркутске.

А в Иркутске жила, вот удача, моя знакомая органисточка, полячка тонкая, белая лилия, Лидочка Янковская; и вот я про нее вспомнила! Про Лидочку светлую, золотую! Мне же на концерте – ассистент был позарез нужен! И звоню я Лидочке моей беленькой, яблочной: вот, Лидуня, так, мол, и так, хочу две сольные программы в лютом декабре сыграть, как ты на это смотришь? Помоги мне, прошу! Будь ассистенточкой моей!

И она мне лепечет-бормочет в трубку: “Ленка, Ленка!.. Голая коленка!.. Два сольных подряд!.. Ну ты даешь!.. А че это тебя разобрало, а?.. Че играть-то будешь, а?..”

И я кричу лилейной Лидочке в черные дырки трубки: “Баха! Листа! Брунса! Лангле!”

А она мне пищит: “А бисы?! Бисы-то у тебя есть?!”

“Есть! – ору весело. – А как же! Как же без бисов-то, Лид, а! Ну сама подумай! Бисы – Пассакалья! Токката и фуга дэ-моль! Пара хоралов крутых! И еще знаешь что?! Губайдулина!”

...для органиста очень важен ассистент. Он переключает штифты. Он включает нужные регистры. Он перелистывает длинные, как простыни, нотные страницы. Он, если сам органист не может и не успевает, просовывает ногу вниз, к педалям, и быстро, резко нажимает такой специальный рычаг – копуляцию: тогда орган удваивает звуковые усилия, ревет, как стадо быков, и мощь его становится сравнима с мощью симфонического оркестра из двухсот музыкантов! Ассистенты мои... Где вы сейчас?

Где белая бабочка, капустница Лидочка? Где тот мальчик-консерваторец, что заливался краской до корней волос, когда я откидывала полу длинной юбки, как сбрасывала сухую пергаментную кожу, ненужный, гадкий мертвый хвост, чтобы видеть живые ноги, бедра свои и голени – ибо на органе ведь играют ногами, больно, тяжело упирают их в плашки, в утюги деревянных огромных клавиш, и быстро перебирают ногами, как пальцами рук, и это такой цирк бесплатный, что дух захватывает!

У органиста – от напряженья; у ассистента-мужика – от соблазна, если за органом – дама.

А какая я дама тогда была... девчонка, а в двадцать пять своих выглядела как пацанка... Очень моложавая была девка, и в сорок гляделась на двадцать пять...

А потом... потом...

...а потом – суп с котом, как говорила бабушка моя Наташа.

А платье для игры на органе мне мама сшила. Темно-синее, как море в грозу, и его главный секрет был в том, что юбка была разрезана надвое, как бабушка моя говаривала, от срама до пят, на два широких синих крыла, и, когда я садилась за инструмент, я быстро откидывала полы в сторону. Ноги все на виду, и надо было их не стесняться, если ассистировал тебе мужчина; они у тебя стройные, длинные, туго обтянутые плотными черными колготками. Ткань, что пошла на платье, была жесткая, как тонкий металлический лист, с рельефным рисунком. Когда я шла к органу по половицам сцены, мне казалось, платье громко шуршало, гремело и звенело. И я сама себе казалась чугунным ледяным языком внутри синего колокола.

И сыграла я в Иркутске два сольных органных концерта.

И аплодировали мне бешено, безумно! И хлопали не только в ладоши, но и сиденьями хлопали, будто стреляли, вставая, вскакивая в восторге! И бисы я свои все-все-все сыграла! Потому что меня – не отпускали! И Токкату и фугу ре-минор на голые головы – безжалостным водопадом обрушивала!

И выходил на сцену геолог мой Василий, рослый, неуклюжий, с длинными обезьяньими ручищами, смотревшийся здесь, на сцене, под сводами старого польского костела, как слон в посудной лавке: в руках он нес цветы, облапив их, как медведь – добычу, а потом тою же медвежьей хваткой и меня вместе с букетом облапил, обмял, стиснул – и я задохнулась и испугалась: раздавит!

А зал грохотал, гремел, и это был успех, это был мой первый в жизни успех артиста, и я стояла и качалась на сцене, пьяная, и пьяный Бах еще звенел, обваливался, ревел в ушах, лился пылающей лавой, и я нюхала цветы – роскошные, дикие среди зимы и Сибири цветы: тюльпаны, резеду, лилии, розы! – я букетов-то таких никогда не видала, и мне таких – никто не дарил...

“Бис! Би-и-и-и-ис!” – кричала публика. Вася держал меня в руках, а я держала цветы.

“Ну, сыграй”, – пробормотал он смущенно – и неловко, будто прогонял от себя, толкнул меня опять к органу.

И я села за орган и уже сама, без ассистентки Лиды, сыграла маленькую, строгую, простую Хоральную прелюдию фа-минор.

Я потом услышу ее в фильме. В черно-белом фильме. Режиссер уже умер. А фильм – живет. Услышу – и зареву белугой. “До – ля-бемоль – си-бемоль – ля-бемоль – соль – фа...”

...Москва. Кинотеатр “Повторка” на Никитских воротах. Темный маленький зал. Люди встают и уходят. Хлопают кресла. Зал пустеет. Никакого успеха. Никакой любви. Никаких оваций, восторга, признанья. На экране красавица женщина льет воду на руки своего взрослого сына. Она молодая, как Микеланджелова Пьета, а он уже взрослый. Времени нет. Времени нет, как же ты сама не догадалась!

...пустой зал, пустой. Нет, еще кто-то сидит в черных, невидимых креслах. Я. И еще два, три человека. Хоральная прелюдия Баха фа-минор. Холод в зале. Мороз на улице. Зима.

Режиссер, ты еще живой, а фильм твой провалился. Никому он не нужен, твой фильм.

...он, гений, жил в Италии, как многие гении, а умер в Париже; и все стали на разные лады повторять и смаковать его торжественную, сухо-степную, дворянскую фамилию; стали во всех кинотеатрах крутить его фильмы, и черно-белые и цветные; и ахать, и плакать от чуда и счастья; и стал он знаменит посмертно, а ведь у него есть дети, и, может, внуки? Как жаль, что он не умер в Венеции. В Венеции? Ах да, смерть в Венеции, старый сюжет. Еще у Томаса Манна... А, да-да, и поэт Бродский в Венеции умер... Ах, режиссер, великий режиссер, зачем ты выбрал для смерти бешеный шумный Париж? Почему, когда человек умирает, его немедленно и в открытую любят все, любят те, кто раньше гнал его и плевал в него, кто никогда не понимал его?

Чем смерть побеждает жизнь? Разве не любовью?

...розовые, огненные щеки. Пот на висках. Задыхалась. Слушала восторженно застывший зал. Молчанье, тишину слушала. Слышала, как стучат костяшки, клавиши беззвучного времени. На скамейке, рядом с великаном-органом, лежал богатый, парчовый царский букет. Он пах сладким вином, амброй, мускусом и восточными благовоньями. Люстры ярко горели под потолком и вдоль окон, затянутых белым шелком. Я играла фа-минорную Хоральную прелюдию Баха, маленькую, как жизнь. И внезапно поняла, что – да, жизнь маленькая, жизнь бедная и чистая, честная и обманная, – сказали, наврали в лицо ребенку-дурачку, что она – неразменный рубль, а он взял да выскользнул из детской ладошки, и – нырк! – в снег, в колючие искры, в синюю, белую бездну.

Бездна. Боль. Бах. Бог...

...это потом, далеко от Сибири, далеко и давно от пьяного громоздкого, как мадам Помпадур, букета на сколоченной из лиственничных досок скамейке, я прочитаю стихи: “С добрым утром, Бах! – говорит Бог. С добрым утром, Бог! – говорит Бах...”

Я стихов никаких не пишу. Я только играю музыку. Мощную; прекрасную; великую; чистую как Байкал музыку. Она встает надо мною снеговою горой. Она рассыпает надо мной острые морозные звезды. Она целует меня мужскими губами, и это я, глупая, думаю, что это мужчина меня целует, – а на самом деле это ты, моя музыка, целуешь меня, жжешь меня, клеймишь меня собой, ставишь на мне горячую, несмываемую, золотую печать свою.

После первого моего в Иркутске органного концерта я пригласила друзей к себе домой. Дом! Да не было у меня его там. Было зачуханное, затюканное, занюханное актерское общежитие на улице Байкальской, и крохотная, как дупло, комнатенка в нем. Прежде чем идти на концерт в костел, я испекла в духовке, на общежитской унылой грязной кухне, пироги: два огромных пирога – один с капустой и яйцами, другой – сладкий. Зажгла свечи на столе. Лида Янковская с мужем пришла. Девочки-хористки из оперного театра принесли дешевого красного вина. Букет торчал посреди стола, как живой Бах в разноцветном парике. Василий гудел, качаясь над столом с рюмкой в руке: “Ну, сначала ты нам устроила пир духа, а потом – праздник живота!” Я ничего ему на это не сказала.

А потом все ели мои пироги, пили вино и смеялись.

А потом все ушли, и Вася тоже ушел. Домой. К жене. И к детям.

А я легла в холодную и чистую постель и старалась не плакать. Не плакать. Только не плакать.

И хористка, что со мной в одной комнате спала, не помню уже ее имени – может быть, Ира, а может, и Вера, – услышала, как тихо я плачу, и еще тише сказала мне: “Ты знаешь, ты не плачь! У тебя в жизни все еще будет хорошо! Очень-очень-очень-очень хорошо! Выйдешь ты замуж! Выйдешь! Не хлюпай носом!”

И я уснула на мокрой соленой подушке.

И вот тогда увидела во сне зимнюю Венецию.

Зимнюю, синюю, лиловую, ледяную Венецию.

Такую, какой у меня в жизни больше не будет никогда.

Только здесь, под звездами, над смертью, в лютом пустом холоде, за серебряными и кудрявыми, как Бахов парик, призрачными облаками.

МАДАМ КАНДА

Митя Морозов прибыл в столицу из Забайкалья, из заштатной Слюдянки, где к тридцати годам мужик спивался, а к сорока его уже выносили из дома ногами вперед – или убивали в подворотне, пришивали, протыкали острым медвежатницким ножом, или у него само по себе останавливалось сердце от тяжкой перекачки по сосудам гиблой водки, поддельной, паленой. После Слюдянки Митя пожил немного в Иркутске, ему и там надоело. Он приехал в Москву пытать счастья.

Он отыскал в Москве сибирского дружка, и тот помог ему устроиться дворником; Митю поселили в одном из старых домов на слом в узком и коротком переулке и выдали рабочий инструмент — метлы и лопаты.

Митя немного рисовал; рисовать он начал еще в Сибири, в Москве он продолжил это красивое занятье, с первой дворницкой получки накупил красок, подрамников, холстов и принялся кустарно живописать, забавляясь сам и потешая друзей-дворников. “Эх, Митька, – кричали они, просовывая пьяные рожи в дверь его дворницкой утлой каморки, – эх и неплохо ты закручиваешь!.. а мой портретик могешь?!.. а мой?!.. чувства, чувства-то хоть отбавляй!.. Давай, жми, бей по холсту!.. Может, пробьешь!.. С дыркой быстрей купят!.. Аванга-а-а-ард!..”

Он вставал в шесть утра. Когда валил снег – и того раньше. Тяжело, зло одевался, пялил рабочую робу, теплые штаны, ватник, теплую шапку-ушанку. Он брал под мышку лом, лопату, метлу, выходил на участок, отведенный ему смазливой начальницей, скреб, долбил, подметал снег, грязь, сухие листья, куски колотого льда. Снег! Он падал на Москву с черных небес. Он садился на человечьи меховые шапки и воротники, слетал на брови и ресницы. Люди бежали, веселясь, пересмеиваясь, улыбаясь, вдоль по тротуарам мимо него, спешили на работу, на учебу, на свиданья, они любили снег, весело ловили его варежками. А для него снег был гибелью, наказанием. Иногда он не мог встать поутру. Лежал недвижно, следя на потолке отраженье тускло-желтого фонарного света. В круге света висела старая люстра, пять рожков. Он считал рожки: раз, два, три, четыре, пять. Досчитаю до пяти и встану. Ненавистный снег. Ненавистный участок. Ненавистная работа. Ненавистная Москва.

Вычистив участок, Митя возвращался в дворницкую коммуналку, набирал воды в ржавый чайник, ставил на синий огонь на чадной кухне, дожидался, пока у чайника из носика повалит белый густой пар, подхватывал за ржавую ручку и заваливался к себе. Только его и видели, и слышали.

Что он делал один, весь целый нищий день? Лежал на полу на старом матраце. Думал. Ничего не думал. Спал. Писал картины. Огромное пустое время неслось мимо него, свистело в ушах, как свистит ветер.

Так проходил день. Митя проваливался в сон и просыпался, сосал луковицу, если не было хлеба, и из его рта всегда пахло луком. Лук хоть как-то, странно и горько, утолял голод. Когда на безумную голову Москвы опускался темно-синий плат вечера, расшитый россыпями фонарных и оконных огней, Митя вставал с матраца, кряхтя, одевался, брал под мышку два-три уже высохших холстика и шел продавать их на Старый Арбат. Иной раз у него что-нибудь да прикупали. Гордость распирала его. Он, слушая урчанье в животе, под ребрами, немедленно шел в кафе, выстаивал мучительную очередь, где стояли, ждали своей очереди такие же люди, богатые и бедные, простые и непростые, чтобы бегло и невнятно поесть, – втеревшись наконец в зал, плюхался за столик, наборматывал официанту все самое дорогое, что значилось в меню, – и, когда официант, подобострастно сгорбившись, притаскивал на подносе странному нищему, бедно одетому пареньку роскошную изысканную еду, что заказывали только господа с туго набитыми кошельками – шницель по-пельзенски, ветчинный завиток, красную икру, – Митя равнодушно, гордясь собой, выбрасывал ему на поднос сразу весь свой арбатский заработок и съедал все, стоящее на столе, до крохи.

Он ценил крохи. Он ценил хлеб. Он подбирал хлебные крошки со стола, брал их с ладони губами, как лошадь овес. На грязной, прокопченной кухне он, криво усмехаясь, каланчой маячил над газовой плитой, склонялся над сковородкой, как над иконой. Он знал цену еде, ибо уже умел умирать с голоду. И это уменье его нисколько не радовало. Он возненавидел голод. Он презирал нищету. Он был нищий человек, и он слишком болезненно переживал это. Он хотел с этим покончить. Он не знал, как.

Он ждал от Москвы чудес, и Москва подарила ему чудо. Слишком страшное; совершенно неожиданное. Черный сюрприз. Однажды в коммуналку явились гости. Его сосед, дворник Флюр, хлопнул его по плечу: давай, Митька, двигай ко мне, ребята пришли, кореша, принесли водку «Абсолют»! Митя молча сидел за столом; он рассматривал, и его рассматривали. Три морды, вчера из тюрьмы. «Флюр, есть дельце одно. Поможешь?» Вот Митя поможет, осторожно отмахнулся Флюр.

Почему он пошел с той троицей на дело? Он не мог бы сказать. Из любопытства? Из страха? Они поднялись по старой лестнице, позвонили в старую дверь. Старческий голос спросил: кто-о-о-о? Слесаря, сказал хриплый голос, канализацию прочистить! Дверь приоткрылась, ногу тут же всунули в щель, дверь отжали, ворвались. Митя как ослеп; он не видел, как стариков душили подушками, слышал только хрипы. «Ты! Что стоишь! Снимай картинку! Бежим! Быстро!» Он шагнул к стене и сорвал с гвоздя старинную картину в позолоченном багете. На картине голые мужчина и женщина убегали из сада, от деревьев с изумрудной листвой, с горящими алыми и желтыми плодами. За их спинами стоял огненный Ангел, воздымал сверкающий золотой меч.

Они живой кучей выбежали на площадку к лифту, нажали кнопку. Лифт подошел, и кто-то слишком рано рванул на себя дверь. Трое ввалились в железный ящик, и он грузно, с грохотом, гремя старыми цепями, обвалился вниз. Раздался короткий крик, и наступило молчанье. Митя стоял с украденной картиной под мышкой. Картина прожигала ему куртку.

Он скатился вниз по лестнице и даже не заглянул в шахту лифта. Ни стонов. Ни криков. Они умерли, ну и пусть, пусть умерли, думал Митя, хлопая дверью подъезда, не мое это дело, не мое, не мое.

Он принес краденую картину домой и задвинул ее за шкаф. Что с ней делать, он не знал. Погибшая бандитская троица хотела сдать ее антиквару. Митя смутно думал: не надо торопиться, надо ждать.

Однажды Митя шел по улице и увидел красочную, весело-аляповатую афишу. «ВЕРНИСАЖ ИГОРЯ СНЕГУРА! МОСКВА, ПРИХОДИ, ИГОРЬ ЖДЕТ!» Митя посмеялся над афишей, пошел прочь, потом вернулся и прочитал адрес, и какое метро. «ЦэДэХа, Октябрьская», – шептал он, и губы его хлестал белой плеткой снег. Он пришел домой и надел на себя все лучшее, что у него было: чистый свитер и не слишком рваные джинсы.

Центральный Дом Художника гудел, шуршал, шелестел, ахал, охал, восторгался, плевался, свистел, смеялся, шушукался, сплетничал, молчаливо замирал. Выставка Игоря Снегура, известного авангардиста шестидесятых годов, взбудоражила всю Москву. Мэтр не старел. Он как законсервировался в блистательной седобородой красоте, в юношеской живости подтянутого сухопарого тельца – низкорослый, с бородкой клинышком, с глазами как два бешеных свечных огня, Игорь работал как проклятый, как вол, выпуская из-под своей кисти, из-под неистового мастихина работы одну за другой. Он заваливал холстами посольства. Его полотна маститые галеристы показывали в Вене и Гамбурге, в Стокгольме и Нью-Йорке. На аукционе в Париже один его с виду невзрачненький холстик продался за пятьдесят тысяч евро. Игорь был одним из самых богатых людей в Москве. Он не кичился богатством. Он, сменивший четыре дома и пять жен, оставался все тем же – озорным, бесшабашным, щедрым; устраивал попойки и вечеринки с царским размахом, давал всем, кто попросит, сколько угодно и всегда – и вернуть не просил.

– Вы видели… видели… вон, на том холсте, справа?.. какое безобразие!.. Если искусство будет идти в эту сторону, и такими семимильными шагами…

– Бросьте! Художник создает свое пространство. Оно выше требований толпы. Толпа клянчит, канючит: сделай так, чтобы нам понравилось!.. А художник рычит: а выкусите!.. это вам понравится потому, что я – так!.. – сделаю…

Митя шатался от холста к холсту. Пялился, таращил глаза. Он понимал – он безмозглый щенок, и он не умеет в живописи ни черта. Надо учиться. А учатся, да, вот у таких, как Игорь. Ну не у арбатских же малеванцев, выставляющих народу на зализанных холстиках то сосенки и березки, то святого Георгия со змием, то обнаженную бессчетную русскую Венеру с дынными грудями и тыквенным животом, было ему учиться. Да, он уже умнел, если это понимал.

Около одного полотна он замер, не шевелился. На холсте не было ничего, кроме линий и пятен. Абстракция чистой воды. Пятна, линии, плоскости складывались в мелодию. Холст звучал. Митя слышал тихую музыку. Ему казалось – он сходил с ума. Испугавшись самого себя, он отступил от холста – и наступил на ногу маленькому человечку, тоже внимательно, рядом с ним, рассматривавшему картину.

– Недурно?.. – спросил человечек, вытянув палец вперед.

– Ого-го, – сказал Митя восхищенно. – Более чем. Я бы хотел так… писать.

Человечек повернулся к Мите живо.

– Вы художник?

– Боюсь, что нет, – сказал Митя скромно. – Пытаюсь быть… стать им.

– Приходите ко мне, – сказал человечек и быстро выдернул из кармана клетчатой ковбойки визитку. – Это не домашний адрес! Это мастерская. У меня квартиры нет. Мне мастерской достаточно, я там живу! Игорь меня зовут! Давай на «ты». В общем, закончится эта бодяга, мой вернисаж, приходи, прямо сегодня вечером, посидим, выпьем, я потом к тебе в мастерскую приду, погляжу твои работы. Эй, эй! – замахал он руками, заметив когорту операторов с камерами в руках и журналистов с диктофонами, надвигающихся на него угрожающе. – Ну вас к лешему!.. потом, потом… Ненавижу прессу и рекламу, – словно прося прощенья, повернулся он к оторопевшему Мите, – зачем людям лишняя информация?.. кто ее жрет, кто глотает ее?.. зачем я миру нужен?.. ну, картины, это да, о них и балакайте, а я-то тут при чем?..

Это был великий Игорь Снегур собственной персоной.

Митя слонялся по вернисажу допоздна, до закрытия Дома Художника. Потом погрузился в метро и поехал к Снегуру. Мастерская Снегура располагалась на Старом Арбате, в одном из живописных арбатских двориков, особенно красивых сейчас, зимой, заснеженных, искристо-сахарных. Подходя к мастерской, он услышал из открытого окна вопли, веселые крики, раскатистый смех, визги. Карнавальная ночь. Отмечают открытие. Тут полна коробочка, и это все великие люди, высокие гости. Снегур художник знаменитый, у него в мастерской, уж верно, бывает избранное общество, не отбросы... вроде него! «Вперед, отброс», – сказал он сам себе. Нажал на звонок. Звон вплыл в разливы смеха и тостов. Дверь распахнулась, чуть не сшибив Митю с ног.

– А! О! – завопил молодой упитанный боровок, заросший бородой, как первобытный охотник, в римской шелковой тоге, с просвечивающей в складках ткани волосатой грудью, с кавказским рогом в кулаке. – Еще гость!.. Живо, ноги от снега отряхай, переобуваться не надо, переобуешься на том свете в белые тапочки!.. Ха-а-а-а! Гоша!.. Гоша!.. Я не знаю этого Рембрандта!.. Что это за Микеланджело такой, а?!.. все мы тут, братан, – гении…

Он толкал Митю в спину, пока тот смущенно топал по коридору, сплошь увешанному картинами, и наконец втолкнул его в огромную, с высоким сводчатым потолком, комнату, полную пьяного нарядного народу. Вокруг огромного стола, уставленного изысканнейшей едой – Митя такую только во сне и мог увидать – и дорогими марочными винами и коньяками, толпились веселые и красивые, возбужденные выпивкой люди, звенели бокалами, поднимали рюмки, кое-кто – даже кубки и наполненные вином козьи и бычьи рога. Смазливенькая девочка лет восемнадцати металась около стола, подавала блюда, утаскивала, как мышь в нору, грязные тарелки, несла из глубин мастерской новые яства – красную икру в хрустальных салатницах, жареную миногу, паштеты, тонко нарезанную буженину.

– Знакомься, старик, – толстый первобытный парень подтолкнул Митю к хорошенькой козочке, – Танечка Снегур!..

– Вы… дочка?.. – вежливо спросил Митя, наклоняясь с высоты своего роста к милой девочке. Она обиженно вздернула обнаженные плечики, торчащие из смелого декольте.

– Я жена! – подняла носик и скрылась в глубинах мастерской. Там, за спинами пирующих, должно быть, располагалась кухня, где готовилась еда, – оттуда слишком вкусно пахло. Волосатый парень все так же, как глупого бычка, подтолкнул Митю к столу, налил ему рюмку коньяку, всунул в руку бутерброд с ветчиной.

– За Игоря, старик! – крикнул парень и поднял рог с вином над головой, и вино вылилось из рога и капнуло Мите на голову. – За гения русского авангарда! Гоша легендарный чувак, старик!.. И он еще не кончился!.. Он еще себя покажет будь здоров!..

– Спасибо, Слава! – крикнул с другого конца стола Снегур, ухватив за хвост тост. – Ты друг мой!.. я всегда это знал…

Митя оглядывался. Рядом с ним стояла – Игорь соорудил закусочный стол а ля фуршет – маленькая раскосая молодая женщина, похожая на японку. Она сильно подвела черной краской и без того раскосые глаза. Бурятка? Монголка? Казашка? Точеная фигурка, как фарфоровая… Живая статуэтка была ростом ему по пуп. Он улыбнулся. Она подумала, что он улыбнулся ей, и, коснувшись его руки осторожным и вместе влекущим жестом, улыбнулась тоже. Она была слегка пьяна – ровно настолько, чтобы быть очаровательной и раскованной, дышащей неслышно и жадно, как раскрытый от влаги цветок.

– Вы художник?

Ее голосок был тонок и робок. Речь – вежлива и проста. Он ей понравился, он понял это.

– Да. Начинающий. Я ученик Игоря. Дмитрий.

Он сам не знал, почему он ей наврал. Чтобы быть выше в ее глазах? Дворник такой дамочке не был нужен.

– А я мадам Канда. Я подруга Игоря. Я давно когда-то любила Игоря. А сейчас мы дружим.

– Канда?.. – Его брови взлетели.

– Я замужем за японцем. Мой муж крупный японский магнат. Он великий бизнесмен. Игорь великий художник, а Окинори Канда великий бизнесмен. Я могла бы выйти за Игоря. А вышла вот за Канда. И не жалею. Ничуть не жалею. – Она звонко, сухо рассмеялась. – Мой муж сейчас в Японии, я, к сожалению, не могу вас познакомить. Я тут одна. Давайте выпьем, Дмитрий… на брудершафт?..

Она сама, твердой маленькой ручкой, налила красивый зеленый ликер в маленькие рюмочки – и протянула одну Мите. Митя взял рюмку, как живого котенка за шкирку – осторожно, напуганно. Захватил рукой с дрожащей рюмкой локоть мадам Канда. Они, смущенно смеясь, выпили ликер, неуклюже, как бычки, стукнувшись лбами. Надо было поцеловаться. Он приблизил к жене восточного бизнесмена позорно, как у школьника, вспыхнувшее лицо. Она раскрыла губы. Он наложил на них свои. Их языки соприкоснулись. Он целовал ее так долго, что они оба задохнулись.

Когда они оторвались друг от друга, его прошибла великая мысль. Он покажет украденную картину богатой японской цаце. Может быть, она сама или ее загадочный муж купят антикварную бирюльку. Ишь, Канда-сан, какие губки. Такие бы – целовать еще и еще. Да не про вашу честь, господин Морозов. Потешились, и будя.

Он неистово хотел продолженья. Поглядел на нее. О, да и она тоже хотела!

Вокруг них гомонила роскошная вечерушка. Веселье расцветало, взрывалось смехом и криками. Там и сям звучали тосты – и торжественные спичи, и густо-пьяная бормотня. Художники расхристались вовсю. Первобытный мальчик Слава посадил на спину подвыпившую Танечку Снегур, как конь, и катал ее по гостиной. Сам Игорь, исчезнув на минуту в дальние комнаты, вылез оттуда в пушкинском цилиндре, утыканном длинными павлиньими перьями. Перья, отсвечивая темно-синими узорами с яркими золотыми глазками, блестя изумрудом и перламутром, призрачно мотались у Игоря на голове. Снегур выдернул одно перо из шляпы и, склонившись, клоунски-галантно преподнес зардевшейся от поцелуя мадам Канда.

– О, какая честь… Благодарю!.. Только я не знаю, куда его прикрепить…

– Павлинье перо нельзя дарить, Гоша, – назидательно, тяжело задыхаясь, сказал Слава, подгребший на четвереньках к мадам Канда, Снегуру и Мите, с хохочущей Танечкой на закорках, – павлинье перо, Гоша, знаешь, приносит несчастье… Человек, которому его дарят, может умереть в одночасье… И поэтому принявший подарок должен его… – он встряхнулся, как настоящий конь, и Танечка ударила его пятками по бокам, – …передарить!

Мадам Канда испуганно оглянулась на Митю. Митя стоял нахмуренный, сердитый, будто бы разгневался на кого.

Какого черта он здесь?! Это все забавы богатых. Это все Иной Мир, и он – не для него. Пусть их девочки катаются на их горбах, пусть слизывают их икру с их бутербродов. Ему пора восвояси. В дворницкую. К лопатам и метлам. Вот что надо писать. Жестокую нищую жизнь. А не хорошеньких голеньких дамочек, сидящих в гигантских морских раковинах, с жемчугами на пухлых шейках, с веерами из павлиньих перьев в кошачьих лапочках. Он до тошноты насмотрелся на такой китч на Арбате. Народ покупает дешевый китч. Богатеи жрут китч дорогой. “А это круто?” – единственный вопрос, который они задают, рассматривая пошлейшую обнаженку в престижной галерее, и, когда им отвечают – десять тысяч баксов, они, не задумываясь, выкладывают требуемое на стол, хотя на Арбате той же поделке красная цена – тысяча рублей. И арбатский нищий малевала получит тыщу, пойдет купит колбасы и выпьет. А модный живописец…

Мадам Канда сцепила перо в маленьком кулаке.

– Нет уж, я его никому не подарю, – весело и твердо сказала она. – Это мое! Я вставлю его себе в летнюю шляпу! Я произведу в Токио фурор!

Слава, с Танечкой на хребте, ускакал, озорно заржав, – жеребец, да и только. Танечка вцеплялась ему в волосы. Может быть, они спят все втроем, вчетвером, впятером, отчего-то зло подумал Митя. Шведские семьи. Суматра. Таити. Никакого Гогена не надо.

Жена далекого японца подняла к нему лицо. От ее губ одуряюще пахло дорогим ликером.

– Дима, – сказала она, и нежная улыбка взошла на ее губы.

– Митя, – поправил он. – Лучше Митя. Я так привык.

– Митя… – Она задохнулась. – Приходи ко мне. О, нет, никогда не приходи. Уходи отсюда сейчас же. И никогда не появляйся здесь. Я так хочу. Так будет лучше.

Он видел хорошо и ясно, как она испугана, очарована, пьяна.

– Мадам Канда, – сказал он и просунул руки ей под мышки, и сжал ее ребра, и слегка приподнял ее от пола. – Я хотел вас просить. Я сам хотел вас просить. Все это серьезно. Я не проходимец. Я не подлец. Вы не думайте. Я художник. Я хочу вас написать. Обнаженной. Все упадут, умрут. Вы видели когда-нибудь “Венеру перед зеркалом”? Многие художники писали. Вернее, пытались написать. Одному Тициану удалось. Я видел только репродукцию. Сталин когда-то продал подлинник к чертям собачьим в Америку, из Эрмитажа. Весь Эрмитаж плакал горько. Я напишу вас Венерой перед зеркалом. Это будет черт возьми. Японская Венера. Почему вы так похожи на японку?!

Он притиснул ее к своему животу, такую маленькую, милую. Он боялся ее сломать. В его голове билась одна мысль: картина, картина. Он покажет ей картину. Он всучит ей картину. Не надо будет напрягаться, мыкаться по Москве, искать поганого антиквара. Антиквар обманет. Эта красивая сучечка – никогда. Она в него уже влипла. Вклеилась, как муха в мед.

Она вскинула руки. Обняла его за шею. Отдернула руки, как от пламени. Отшагнула назад. Ее раскосое личико сделалось надменным, неподвижным, как у японской куклы, ротик сжался в красную брусничину.

– Я русская. Просто я слишком долго жила в Японии. Я привыкла так подкрашиваться. Чтобы там меня за свою принимали.

– Значит, вы притворялись?.. Лицемерили?..

– Мне так нравилось.

Она дышала так часто, взволнованно и хрипло, что он слышал ее дыханье.

– Мадам Канда, – сказал он, не трогая ее больше, не прикасаясь к ней. Он только глядел на нее. Он срывал с нее глазами все ее роскошные блесткие тряпки. – Я вас прошу. Это очень, очень важно. Вы даже не представляете, как. Приходите вы ко мне. У меня дома лежит одна вещь. Одна… картина. Я хочу, чтобы вы ее посмотрели. Это единственная дорогая вещь у меня. Она досталась мне по наследству. Она жила у нас в семье. Ее сохранили мои предки. Она чудом не погибла во всяких наших войнах и революциях. – Он облизнул сухие, складно врущие губы. – Вы увидите ее. Я прошу вас, поглядите на нее. Она стоит того, чтобы на нее поглядели… именно ваши глаза.

– Мои глаза?.. Что могут сделать мои глаза?..

Он сдернул с нее взглядом последние шмотки. Она стояла сейчас перед ним голая. И она понимала это. Она стала пунцовой, даже шея у нее вспыхнула красным огнем.

– Не только ваши глаза, – сказал он прямо, без обиняков. Он не умел долго лебезить. – Ваши деньги, мадам. Я нуждаюсь. Если бы вы купили ее. Это очень дорогая вещь. Слишком дорогая. Музейная. Может быть, это сенсация.

Раскосая куколка, задрав головку, пристально глядела на него. Он глазами раздвинул ей ноги, глазами вошел в нее. Она задышала чаще, зашевелилась, задвигалась чуть заметно взад-вперед, как если бы уже была под ним. Он глазами чувствовал, гладил ее кожу, ощущал жар ее женского пульсирующего нутра. Она маленькая, у нее все там, внутри, маленькое, тесное, жаркое, обнимающее его крепко и больно. Ее рот полуоткрылся, и взглядом он поцеловал ее рот.

– Вы колдун!..

– Я человек. Вы придете? – Он назвал переулок. – Дом напротив кондитерской, первый подъезд, квартира пять… не пугайтесь, там все на лестнице загажено… бомжи ночуют… и запах такой, кошки, моча... не для ваших ноздрей…

Ничего, понюхаешь, дамочка, весело подумал Митя. Ты привыкла обниматься с Токио, а тут приходится ложиться под грязную Россию. Но это и твоя Россия, мадам Канда. Твоя собственная. Твое родовое поместье, все в мусоре, снегах и дождях, в пустых ящиках из-под водки, ночью валяющихся в магазинных дворах, как деревянные скелеты, и дворникам их надо старательно собирать и жечь, жечь. И костры встают – до черного холодного неба.

– Я приду, – сказала мадам Канда беззвучно. – Я верю тому, что ты сказал. Я приду. У меня самой дом в Токио как музей. Весь в старинной живописи. Я собираю живопись. Я и правда понимаю в картинах. Как ты догадался. Я полюбила живопись с тех пор, как мы с Игорем расстались. Я боюсь полюбить тебя. Я старше тебя на сто лет, мальчик.

– Не на сто, – сказал он, задыхаясь. Его колено коснулось ее живота, затянутого в блестящую праздничную материю. Едва он коснулся ее, она выгнулась и застонала. – На каких-нибудь двадцать пять, не больше.

Он надрался на той вечерушке у Снегура, и пьяный пошел провожать мадам Канда. От мастерской Игоря до “Арбатской” они шли, как раненый и медсестра с поля боя. Они добрели только до “Праги”. Мадам Канда отцепилась от Мити, легонько ударила его по руке. Ее черные, раскосо подкрашенные глазки сияли под норковой шапочкой, иней высеребрил мех, ее ресницы, воротник драгоценной шубы.

– Не ходи за мной!.. Тут у меня машина на стоянке!.. Я доеду, а ты дойдешь!.. Пешком дойдешь… в милицию тебя не заберут… а то я не выдержу, увезу тебя к себе… Я приду к тебе смотреть картину, слышишь?!..

Он глядел, как она топала каблучками изящных сапожек по свежему снежку.

Милая дама, богатая дама, думал он, доплетясь до своего переулка с грехом пополам, прогрохотав башмаками по коридору в свою камору, увалившись, не разуваясь, на нищенский матрац. Какая разница между бедной женщиной и богатой дамой? Да никакой. У всех у них есть глаза, губы, груди, пупок, женская дырка. Если их раздеть и поставить в солдатский ряд – никакой разницы. Тогда что же дает людям разницу в бытии? Деньги? Мадам Канда свободнее дышит; свободней говорит; счастливей улыбается; может свободно развлекаться с такими молодыми люмпенами, как он. Ха! Значит, деньги – это свобода. И ему надо сбросить оковы. Скинуть кандалы. На щиколотках уже кровавые мозоли, но это не беда. Он, освободясь, побежит быстрее лани. Он не будет больше скрести лопатой Москву. Он не будет больше жечь пустую тару в черных дворах. Он не будет просиживать часами на холоду и ветру, на кишащем глупыми и умными людьми Арбате: купите картинку, человечьи скотинки!.. Он, наконец, будет жить. И ему надо сделать только последний, самый важный шаг, чтобы начать жить. Бог всунул ему в руки старинную картинку, где мужчина и женщина бегут, спасаясь от возмездия, от огненного меча. Может, безделушка и вправду музейная? На черта она японцам? Мадам Канда… губы, перепачканные ликером…

Он дрых так беспробудно, что не услышал, как она вошла в каморку.

Ее пальцы нежно щекотали его сомкнутые веки. Он открыл глаза. Маленький пальчик провел по его небритой щеке, коснулся губ. Он поймал пальчик губами. Втянул в рот. Над ним наклонилось румяное, сияющее радостью лицо.

– А мне ваша соседка показала, где ваша комната. Бедная женщина!.. У нее вместо руки – протез… Это вы… это ты здесь живешь?..

Она оглядывала камору с изумленьем и ужасом. Стол, застланный желтыми газетами. Немытый годами подоконник. Таракан, сидящий на краю тарелки, держит в лапках хлебную кроху. И картины, картины – и по стенам, и у плинтусов, и на самодельном кривом мольберте, что он сам смастерил из бросовых досок, из разломанных ярмарочных ящиков.

– Живу, живу я тут.

“Не буду жить никогда”, – подумал он ядовито. Вскочил с матраца. Жена богатого японца подошла к окну. Посмотрела вниз, на кипенье утреннего переулка.

– Как люди смешны, когда смотришь на них с высоты, сверху вниз… Ну, где ваше сокровище? Показывайте.

Он подошел к ней. Господи, какая малышка! Как девочка. Сколько ей лет? Сорок? Сорок пять? Больше?.. Крошечный двойной подбородочек, морщины в углах веселых ярких глаз. Богачки молодятся, втирают в рожицы кремы, ягодный сок, сливки. Он нужен ей как развлеченье. Ну ничего, он с ней тоже развлечется. Оторвется он с ней.

Ого, он так и спал в одежде, в штанах, в обувке. Он совсем спятил. Просто очень устал.

– Почему ты говоришь мне “вы”? – спросил он тихо, стоя рядом с ней и не пытаясь ее обнять. – Ведь мы с тобой пили на брудершафт.

– Ты… – Она протянула руку и коснулась рукой его впалого живота, его ребер, торчащих под рубахой. – Ты очень красивый. Но не думай, что я в тебя влюбилась. Просто мне интересно посмотреть картину.

“Ври больше, – подумал он зло. – Тебе интересно тут же рухнуть со мной на этот матрац, но я этого не сделаю. Я хитрый. Я умный. Я буду делать все то, что говоришь ты. А потом, когда ты изнеможешь, я возьму тебя. У твоего благоверного в Токио вырастут рога и пробьют его японскую бизнесменскую шляпу”. А вслух сказал:

– На, гляди. – Как будто: жри, лопай.

Он пошарил среди своих холстов, повернутых лицом к стене. Вытащил медную доску. Повернул – живописью к ним, к их лицам. Поставил на стол. Зажег тусклую лампу под потолком. Бездарный свет ему не понравился. Зажег свечку. Бросил коробок со спичками на пол. Свеча замерцала перед картиной, высветляя темные фрагменты, заставляя тревожнее вспыхивать золотые, оранжевые плоды между темных масляных листьев, светиться пламенем костра распущенные волосы бегущей женщины. Митя миг полюбовался картиной, перевел взгляд на мадам Канда. Ее лицо замерло. Губы шевелились. Она глядела на картину так, будто там было изображено ее прошлое, ее родные – уже умершие, погибшие.

– Ева бежит от смерти, от ужаса, – прошептала она. Поднесла руку с кружевным платочком к глазам. Расстегнула норковую коричневую шубку. – А Адам… о, как он беспомощен. В этом весь мужчина. Мужчины беспомощны. Они дети. Даже крупные политики, бизнесмены. Они никогда не знают, что делать. Женщина знает. Женщина всегда несет Адама на плечах. Вы знаете… ты знаешь, она сорвала яблоко и накормила его не потому, что змей ее совратил. Она хотела его просто накормить. Просто накормить, понимаешь?!

Она плакала. Плакала и улыбалась. Он вытер ее слезы с лица ладонью.

– Прости, я сентиментальна, – сказала мадам Канда и сердито растерла платочком щеку. – Всегда ругаю себя за слезливость! Я тебе разонравлюсь. Но это мне все равно. Я старая баба. Ты молодой. У меня было много любовников. Не вздумай говорить, что у тебя была куча любовниц.

– У меня была куча любовниц, – быстро сказал он. Они расхохотались оба.

Потом он снял с гостьи шубку, сбегал на кухню, вскипятил ржавый чайник, они попили чаю из граненых грязных стаканов – мадам Канда принесла к чаю булочки с кремом, бутерброды с ветчиной и шоколад, – завернули картину в наволочку, сдернутую с облепленной куриными перьями подушки, перевязали бечевкой и, одевшись, понесли ее на экспертизу в музей изобразительных искусств имени Пушкина. Так решила мадам Канда. Митя был умный, а она была еще умнее.

И он ни разу больше ее не поцеловал. И она не поцеловала его. Они только пересмеивались, перебрасывались пустыми веселыми словечками, улыбались друг другу, обжигали друг друга быстрыми взглядами. Они шли по зимней Москве, по Тверской, по Моховой, по Волхонке, наступая на хрустящие снеговые комья, щурясь от солнца и цветных искр инея, оживленно болтая о всякой ерунде – как там в Японии, да что едят, как держат в руках эти палочки, марибаши, вилкой же удобней, а молятся Будде?.. а телевизоры там размером со спичечную коробочку – есть?.. Они оба словно затаились, как два хищных зверя. Они оба, безмолвно сговорившись, ждали ночи.

Экспертша Пушкинского музея, прямая, сухая седая старуха, рассматривавшая целых два часа картину вместе с двумя такими же старыми оглоблями, вооруженными очками, лупами, лампами-софитами и всевозможной техникой, названий которой не знали ни Митя, ни мадам Канда, вышла навстречу им обоим, скромно сидевшим на пуфике в коридоре музея, строго и властно поджала губы. “Я вынуждена вам сообщить, милостивые государи, что это подлинник, – надменно и важно проскрипела она. – Это подлинник, господа, и у музея сейчас нет денег, чтобы купить его у вас, и, думаю, не будет таких баснословных денег ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем. Музей беден. Бедней церковной мыши. Мы не знаем, кто и как будет нам, старухам, завтра платить жалованье, господа. И будет ли”. Вот как, съела, подумал он, повернувшись к мадам. Это наша Россия. Это тебе не токийские рауты, где ты ешь крабов и трепангов, иноземная баба с жемчугом на шее. Зарплату теткам не платят! “А… кто автор?..” – робко, как ученик, спросил он. Мадам Канда вся дрожала. Глубже засунула ручки в муфту. В коридоре музея стоял лютый холод. Седая гранд-дама окинула его надменным взглядом из-под спущенных на кончик носа очков. “Тенирс, дорогой господин. Тенирс. Первая половина семнадцатого века. Именно Тенирс работал маслом на меди, на медной доске. На международном аукционе такая работа может потянуть на несколько миллионов долларов, Тенирс ведь сейчас очень редок, так же, как и Вермеер, находка его работы равносильна открытию. В Голландии работали тогда два Тенирса; один – мастер, другой – послабее, подмастерье. Ваша картина – кисти того, ценящегося. Господа, я должна вас предупредить, будьте предельно осторожны. Ваша жена должна быть все время под вашим присмотром. Не отпускайте ее от себя ни на минуту. Никому не говорите о работе. Это ваша тайна. Вы поняли?..” Митя потупился. “Она мне не…” Мадам Канда ткнула его локтем в бок. “О да, спасибо, мы будем делать все, как вы сказали, и муж будет меня беречь. Конечно, я понимаю ценность этой вещи, она семейная, она…” Она задохнулась. Отвернула воротник шубки от подбородка. “Я понимаю, сейчас мир такой преступный… всюду царит криминал…”

Митя снова положил картину в наволочку, закутал, завязал. Они оба пошли вон из музея, задыхаясь от ужаса, счастья, неожиданности, жажды скорей добраться домой и, раздевшись догола, влиться друг в друга, войти, вонзиться. Старая экспертша провожала их долгим суровым взглядом.

Японские куклы с полок и стен смотрели на них. Японские куклы беззвучно шептались меж собой. Японские куклы протягивали к ним маленькие игрушечные ручки. Красный бумажный фонарь легко покачивался на сквозняке под фарфоровой головой смешливого божества Дарумы, и внутри фонары горела живая свечка, не лампочка.

– Тише!.. тише… обними меня…

– Давай я войду в тебя вот так… повернись…

Она, маленькая, хрупкая, гибкая, как краснотал, изогнулась, ловко повернулась под ним. Разогнула, развела маленькие, казалось, фарфоровые ноги. Ее спина, сведенные потные лопатки, круглый нежный зад маслено блестели в красном свете фонаря. Он, с восставшим мужским копьем, лег на нее, вонзился в нее резко, до тайной кровавой глубины, чувствуя себя самураем. Они, слившись снова, застонали. Он стал двигаться в ней – медленно и властно. Она, корчась от боли, сладости и страсти, кричала под ним.

– О!.. о… я умираю…

– Ты живешь, Анна… ты живешь… это жизнь…

Мадам Канда звали Анной. Он узнал об этом в постели.

Они обнимались, а куклы смотрели. Куклы-соглядатаи. Он просунул руки женщине под живот, стараясь втиснуть себя глубже в нее, больнее, непреложней. Насадил ее на себя, как курицу на вертел, охватил ее огнем. И она сгорала. Голая она была совсем молодая, молодое у нее было тело, а морщинок на ее лице он не различал в пылу соитья, в поту и криках, в свете багрового бумажного фонаря, качающегося на ветру – Анна открыла балкон, спасаясь от постельного огня, от духоты. Она таяла и умирала, он это видел. Он отдалял свое последнее наслажденье. Хотел, чтобы она совсем сошла с ума.

– А теперь так… нет, отдохни…

– Я не хочу отдыхать… иди ко мне!..

Она рванулась из-под него. Он лег на спину. Она встала на колени над ним, ее ноги смугло мерцали по обе стороны его лица. Снизу он видел ее пушистые черные волосы, прикрывавшие ее раскрытую, влажную красную живую раковину. Он вскинул голову и припал к раковине губами. Запах соли, моря, вскрытой устрицы ожег его ноздри. В Японии есть ныряльщицы за жемчугом, ама. Он тоже сейчас нырнет за жемчугом. Ртом. Губами. В соленую глубину. Найдет его. Уже нашел.

Анна кричала безостановочно. Он взял ее крепкими руками за талию и одним рывком посадил на себя. Он поднимал и опускал ее обеими руками на себе, будто куклу, будто бы она была его куклой для любви, орудьем сладострастья, а не живой женщиной. Он ударял в нее снизу, сильно и властно, закрыв глаза, до тех пор, пока она не начала содрогаться в неистовой и бесконечной пляске. Приступ красного безумья тут же сотряс и его. Они вплавились друг в друга горячим металлом, и из ее груди вырывались уже не крики – хрипы. Женщина рухнула на него, на его залитую потом грудь, выдохнув из груди последний воздух. Он еще нашел в себе силы вобрать губами ее губы, как клубнику.

– Анна… Анна…

– Что?.. ничего не говори… меня здесь нет… я на небесах…

Он опрокинул ее на кровать навзничь. Наклонился над ней. Она отвернула от него лицо. Ее глаза были закрыты.

– Я вижу тебя и с закрытыми глазами…

Картина, перевязанная грубой дворницкой бечевкой, стояла в углу за креслом. Они тут же забыли о ней, когда явились сюда, к мадам Канда домой. Она жила в фешенебельном доме на проспекте Мира. Они домчались к ней из Пушкинского музея на ее машине, – Анна вела новенькую “мазду” сумасшедше, безоглядно, как хулиган-лихач, – влетели в квартиру, еле успели раздеться. Постель уже была застлана изысканнейшим кружевным бельем с запахами лаванды и мяты. Женщина загодя позаботилась обо всем.

– Ты хочешь пить, Митя?.. у меня есть прекрасный апельсиновый сок… я люблю апельсин, грейпфрут… налить тебе?..

Она вскочила с постели. Двинулась к столу. О, а он-то в горячке страсти и не заметил, что и стол накрыт. И богато накрыт! У мадам имелся вкус. В хрустальных салатницах – салаты из крабов и кальмаров. Отбивные, уже остывшие. Белое вино, коньяк. Разрезанные на смешные треугольные дольки помидоры. И в блюдечках – горки икры, красной и черной, и сверху ломтики лимона на икре лежат. Просто Новый Год какой-то. Когда и где ты видел на столе красную икру, Митя?!

Митя, стоп, очухайся, у тебя любовница – жена японского бизнесмена. А вдруг бизнесмен сейчас прикатит, откроет дверь своим ключом и так даст тебе по котелку, что ты на всю жизнь останешься придурком!

Он сладко потянулся. Оперся головой на подушку. Взял у Анны из рук бокал, наполненный желтым соком.

Она держала в руках рюмку с коньяком.

– Сок я уже выпила. Прямо из кувшина. – Она весело улыбалась. Она была красива, как японская принцесса. Румянец, блеск черных глаз, губы улыбаются, зубы как жемчуг, грудь торчит, живот гладкий, как щит. Бред, все бред. Это ему все снится. – Я буду пить коньяк. За тебя!

– За тебя, – сказал он и залпом выпил сок. Поставил пустой бокал на пол, рядом с кроватью. Пристально посмотрел на нее. – Анна. Ты правда так богата?..

– Митя, Митя. – Она опрокинула над губками рюмку с коньяком, зажмурилась, отдышалась. Ее зубы снова заблестели между губами в сумасшедшей улыбке. На вид ей можно было сейчас дать лет двадцать, не больше. – Неужели ты в первый раз в жизни видишь богатую женщину?

– В первый. А что, тебе странно, что мужик бедный? Ты общаешься только с богатыми мужиками?

Она перевернула рюмку и поставила ему на живот, как детям ставят банки. Расхохоталась. Согнулась и поцеловала его в грудь – в один сосок, в другой.

– Я общаюсь со своим мужем, дурачок. Мне хватало мужа. А теперь вот буду общаться с тобой.

– До тех пор, пока муж не приедет?..

Румянец внезапно ушел с ее щек прочь. Она наклонила голову, как цапля, и внимательно посмотрела на него, будто изучая. Восторг исчезал из нее, поднимался над ней, как дым.

– Это я должна ехать к нему в Токио.

– А эта квартира?

– Хочешь, я тебя в ней поселю? Это наша московская квартира. Муж купил ее для меня. Только для меня. Чтобы я жила здесь время от времени, в России, и не скучала особо. Мы же постоянно живем в Японии. Знаешь, ностальгия – это не выдумки. Это настоящая болезнь. Когда я заболеваю, муж привозит меня сюда. Это… ну, как аспирин от гриппа. Хочешь, живи здесь. Тебе здесь будет хорошо.

– А моя работа?.. Ты же все видела. Я дворник. Ты меня станешь содержать? Я стану… твоим…

Она положила пальцы ему на губы. Он отбросил ее руку. Вскочил с кровати. Нашарил в кармане валявшихся у кровати потертых джинсов пачку сигарет, спички, закурил. Мадам Канда сидела в постели в позе лотоса. Печально глядела на него. Хоть пиши с нее портрет, раздраженно подумал он. Хоть пиши портрет! А впрочем, то, что она предлагает, заманчиво!

– Купи картину, Анна, – холодно сказал он и глубоко затянулся. Выдохнул дым. Кольца дыма, тая в полумраке, вились над их головами, над красным фонарем, уходили к потолку, к хрустальным листьям люстры. – Купи. Ты богата. Ты повесишь ее в своем доме в Токио. Ты будешь глядеть на нее и вспоминать меня. И я не буду альфонсом. Я буду жить на свои деньги. Понимаешь?! На свои. Потому что ты у меня купишь произведение искусства. Мое. Принадлежащее мне. Все будет честно. Все будет как надо. Ты слышала, что сказала та бабка, из Пушкинского?! Через полвека она будет стоит не миллион долларов, а миллиард. Твои внуки оторвутся по полной программе. Ты не прогадаешь.

Она вынула у него пальчиками из губ недокуренную сигарету, бросила на паркет.

– Ты дура!.. будет же пожар…

– Пожар уже случился. Все уже сгорело. Моя жизнь сгорела. Да, я куплю картину у тебя. Конечно, куплю. У меня весь мой дом там, в Токио, завешен старинной живописью, старыми мастерами… У меня денег здесь, дома, нет… все деньги на счете… я сниму… мы вместе пойдем, утром… да, да, оставляй картину здесь, да, я покупаю ее, да…

Она подняла с полу Митин окурок, схватила с журнального столика зажигалку, всунула в губы, вдохнула едкий дым. По ее щекам текли, текли мерцающие красные, как кровь, в свете бумажного фонаря, обильные слезы.

Они спали долго. Отсыпались после любви. Они не спали обнявшись. Они спали странно и горько: Митя – отвернувшись к стене, по которой, на полочках и подставочках, были в изобилии рассажены куклы в шелковых кимоно, с огромными бантами на загривках, Анна – поперек широкой кровати, свесив одну ногу вниз, уткнув черноволосую стриженую голову Мите под мышку. Проснувшись, они не знали, что делать. Снова любить друг друга? Митя неловко сунулся к ней. Она припала было к нему, обожгла губами, потом отпрянула, сухо бросила: ты получишь свой миллион. Он нервно засмеялся. Все происходящее все больше казалось ему бредом. Вот сейчас кончится сон, и он проснется в своей прокуренной каморе, и дворник Флюр будет стоять над ним, как Командор, и заунывно канючить: ну вот, ты проспал, ты надрался и проспал, а Рамиль опять за тебя все вычистил, к лешему, и сдал участок!.. Он натянул джинсы и уселся за стол. Мадам Канда оттаяла, заботливо кормила его, наливала ему в чашечку горячий кофе, подливала из молочника сливки. Так вот как завтракают в богатых домах, изумлялся он, глотая неземную еду. И, если у него будет теперь на счете миллион – как же, держи карман шире!.. так и будет у тебя, дурень Морозов, и счет, и миллион!.. – он тоже будет есть по утрам такую еду. Бред! Никогда такой еды он есть не будет. Как пристально, тоскливо глядит на него мадам!

– Анна, Анна…

– Ешь, ешь…

Когда он ел, жадно глотал, быстро жуя, обозревал великолепье стола радостно-потрясенно, как ребенок в волшебной пещере, она опять не могла сдержать слез. Господи, молилась она беззвучно, сделай так, чтоб он больше никогда не стал нищим. Чтоб он не промотал, не прожег, не потерял, не проиграл те деньги, что я ему дам сегодня. Картина стоит миллиона долларов. Сколько стоит ее безумная, глупая любовь, вспыхнувшая на старости лет к этому наглому бедному юнцу, что жрет сейчас ее еду, зыркая глазами по столу – чего бы тут еще стащить, отправить в голодный рот, что еще не попробовал?!.. Теперь ты будешь пробовать все, мальчик. Теперь ты будешь жить. А она полетит ближайшим рейсом в Токио. И будет умирать. Разлука убивает новорожденное чувство. И деньги тоже. Она заплатит ему за эту ночь, как платят жиголо. Она заплатит ему миллион.

Они поехали в ее банк. Митя впервые переступил порог банка. Ого-го, как чисто, как в больнице! Всюду стекла, мрамор. Музей, да и только. А вот здесь мрамор красный, с мясными кровавыми разводами, как на станции метро “Проспект Мира”. А вот здесь, в этом зальчике, – пошлый кафель, как в бане. Мадам Канда, ослепительно улыбаясь, маленькая, юркая, прошествовала к заветному окошечку. “Молодой человек желает открыть счет!.. Митя, у тебя паспорт с собой?..” Она побледнела – думала, при нем паспорта нет. Он вытащил ксиву из кармана дворницкой куртки. На всякий случай он никогда не расставался с паспортом, где красовалась временная, грязно-чернильно, неряшливо шлепнутая московская прописка, его краса и гордость. Прелестная, как японская куколка-соглядатай, банковская девочка за стеклом улыбнулась ему, прощебетала что-то, летая ручонками над клавишами компьютера – он не расслышал. Потом мадам Канда заполнила какие-то бумаги, засовывала их в окошечко, таинственно наклонялась туда, объясняя что-то, смеясь чему-то. Со стороны могло показаться – подружки встретились, щебечут, свиристят, как соловушки, перемывают косточки мужикам. Наконец, мадам выпрямилась. Глаза ее странно сияли. Она заставила его расписаться – там, сям. Он послушно, как телок, поставил закорючки. Она властно взяла его под руку. Увела от оконца, от улыбнувшейся на прощанье девицы. Сунула ему в руку папку, плотно набитую бумагами. И две твердых непонятных карточки – одну побольше, другую поменьше, с вязью неведомых цифр, с перламутровым блеском узоров.

– Твой счет, Митя, – шепнула она, глаза ее наполнились слезами, улыбка дрожала. – И моя картина. Ну да, ты оставил ее у меня дома. Хочешь, купи теперь мою квартиру. У тебя теперь есть деньги. Ты можешь… – горло ее перетянуло невидимой петлей, – всю жизнь жить на них.

Он глупо прижал папку с банковскими документами к груди. Посмотрел на Анну сверху вниз, с каланчевой высоты своего идиотского роста. «Ты идиотка, – жестко, железно подумал он о ней. – Тебя надо в психушку».

– Зачем жить, – пробормотал он. – Надо не жить, а сразу красок накупить, холста, подрамников, хорошего пинена, вместо говенного живичного скипидара, собака, он мне все легкие проел. И работать, работать.

На углу Тверской и Столешникова они безотчетно бросились друг другу на шею. День царил, солнечный, золотой, ясный; как в старом бальном зале – люстры, свешивались с деревьев сверкающие радужные ветки, осоленные инеем. На лютом морозе он ближе, страстнее почувствовал жар ее щек и губ, ее маленькое пылающее тело под шубкой.

– Встретимся сегодня?.. – жадно выдохнул он ей в черный завиток над ухом. – Я приеду?..

Она откинулась назад, держа руками в пуховых рукавичках его за плечи.

– Дворник ты мой, – нежно, как птичка, чирикнула. – Ты теперь у меня богат. Ты можешь провести сегодняшний вечер как хочешь. Но прости меня. Сегодня я хочу побыть одна. Я должна побыть одна! – крикнула внезапно. Помолчала. – Лучше позвони.

Он кивнул. Выпустил ее. Она полетела, как птица, по асфальту, присыпанному снегом, стуча каблучками по наледи, катясь в сапожках по ледяным черным дорожкам, как на коньках. Японка, мать ее. Русская шлюшка, сделавшая мировую карьеру. Осыпавшая его золотом. Неужели ему не надо будет завтра вставать рано утром, нахлобучивать на себя дворницкую робу, взваливать на плечи лопаты и лом, скрести жесткий, как наждак, смерзшийся снег в рассветной сизой тьме, до одуренья?

Митя добрел до дому, как пьяный в дым. Заплетаясь, поднялся по лестнице. Как сквозь туман, глядел на коммунальных соседей. Видел беззубую Мару, видел Соньку-с-протезом, видел бритого налысо Флюра, окутанных нежной дымкой миража. Да, да, все это сон, и сейчас он проснется, ущипнет себя и проснется. Он поднес кулак ко рту, прикусил палец. Больно! Это не сон. Пропади все пропадом. Он богат. Он богат, как звезда! Он остается в Москве! Он покупает здесь жилье! Он может купить весь этот дворницкий старый дом, весь, со всеми чердаками и подвалами, со всеми потрохами! Со всеми жильцами!

Он ввалился к себе в камору, упал на матрац. Перед закрытыми глазами проносились лица, фигуры, языки пламени, россыпи зеленых баксов, смуглело на простынях изящное, как статуэтка, бешено-страстное женское тело, качался красный китайский фонарик. Нет, ты не спишь. Ты живешь. Это явь. Прими ее. Возрадуйся ей.

Он не вылезал из каморы весь день. Ему стучали в дверь. Он слышал сердитый голос Флюра, выкликавший его: “Эй, Митяй!.. Да ты же дома, я знаю!.. Почему утром на участок не вышел!.. Вышвырнут тебя!.. Будешь вот опять бомжом, с волчьим билетом будешь по Москве мотаться!.. Перебрал где, что ли?!.. у, пьянь… Богема… худо-о-ожник…” Шаги приближались, удалялись. Он лежал в оцепенении. Погружался в сизый дым ужаса и счастья.

Как все быстро произошло. Он и не успел оглянуться.

Неужели она так любит его?!

Это плата за одну ночь с тобой, дурак. Это она заплатила тебе. И простилась с тобой. “Лучше позвони”! Тебе ясно дали понять, что не желают тебя больше видеть. У нее муж. У нее другая жизнь. У нее дом в Токио, поместье в Саппоро, хата в Москве, ранчо в Калифорнии. На черта ей уличный мальчик, московский дворник, подонок. Она сунула ему милостыню размером в лимон баков и сделала его не подонком. И все же она не сделала тебя своей ровней. Ты не аристократ. Ты не богач. Ты просто жалкий парвеню, переспавший с сумасшедшей богатой бабой. Ты был ее прихотью. А деньги? Мильоном больше, мильоном меньше – какая ей разница. Сытый голодного не разумеет.

Стемнело. Сумерки вползали в закуток – сперва серые, потом лиловые, потом синие. Потом бесшумно вошла черная ночь. День был солнечный, а ночь наступила ясная, полная могуче горящих колких звезд. Звезды висели над инистыми крышами, вонзались в глаза. Он встал с матраца, размял затекшие ноги, руки. Ночь. Вот и еще одна ночь. Ты уже богатый человек, Митя. Ты уже можешь все. Тебе ли бояться ночи.

И странный страх медленно, тихо вползал в него. Он подошел к двери, открыл ее. Нет, на пороге, в коридоре никого не было. Все спали. Завтра рано подниматься. Не подышать ли воздухом, на прогуляться ли ему. Так хорошо брести ночной Москвой, закидывая голову, глядя на россыпи звезд. Пройдись, Митя, ты обалдел в духоте, в тесноте. Не потеряй свои банковские карты. Вот они – в кармане куртки, там, где паспорт.

Он воткнул худые ноги в башмаки, зашнуровал их, напялил на башку дворницкий холщовый шлем, хлопнул дверью. Улица схватила его в объятья крепкого мороза, стиснула так, что ребрам стало больно. Он еле смог вдохнуть ледяной воздух. Если плюнуть – слюна на лету замерзнет. Колотун как в Сибири. Какая разница, где ты живешь. Хоть на Аляске. Лишь бы ты был богат. И свободен. Свободен!

Он, скользя, балансируя на льду, как канатоходец – на канате, пошел по выдубленным морозом улицам и вышел на Красную площадь. Кремлевская красная стена горела заиндевелыми зубцами. Храм Василия Блаженного будто висел над мостовой в призрачной морозной фате. Мите показалось – храм летит навстречу ему, как огромный страшный корабль, Летучий Голландец, и сейчас наплывет на него, подомнет под себя, раздавит, пропорет форштевнем. Красные, зеленые, желтые полосы на куполах вспыхивали Северным Сияньем. Тусклая позолота била по глазам. От одиночества мертвого храма, видавшего на веку столько рожденных и погубленных жизней, хотелось плакать. У Мити на глазах показались слезы и тут же на морозе высохли. Он утер нос рукой в дворницкой рукавице.

– Черт, – сказал он жестко, – ведь и храм теперь тоже мой. Я же уже житель Москвы. Я напишу икону и повешу в нем. Это подарок. Икону… святой Анны…

И тут он услышал сзади себя шаги. По морозной мостовой кто-то шел к нему. Он застыл. Боялся обернуться. Давешний страх снова сковал его.

Рука легла ему на плечо. Пальцы сдавили его мышцу под курткой.

– Привет, дорогой, – услышал он нежный и звучный женский голос. – Не взглянешь на меня?..

“Проститутки, – подумал он злобно, – что они делают тут ночью в такой морозище, не боятся отморозить себе задок и передок. Ведь, небось, в капронах и исподних кружевах шастают, для соблазна, без шерстяных трико. Дуры”. Он обернулся. Зеленоглазая женщина ожгла глаза дикой красотой. Песцовый мех топорщился вокруг розового подбородка. Она на жутком холоду красовалась без шапки, и рыжие густые, чуть вьющиеся волосы слегка поблескивали в фонарном свете, осеребренные мелкими кристаллами инея.

– Гуляешь, Митя, – пропела красавица насмешливо, – размышляешь о жизни?.. Да, жизнь чертовски смешна. Чего ты от жизни хочешь?.. Ты все получил – или желаешь чего-то еще?.. Мало тебе?..

Он почувствовал, как по его спине, под майкой, под рубахой и курткой, течет горячий, тут же становящийся холодным, пот.

– Чего вам надо от меня?! – резко бросил он и смахнул ее руку с плеча. – Я вас не знаю! Вы меня с кем-то путаете! Уйдите!

– Ах, Митя, Митя, – проворковала рыжекосая, качая головой, вытаскивая руку из перчатки и беря его за руку. Она сжала его руку, и он ощутил, как вся кровь бросилась ему в лицо, взорвала сердце. Бешенство охватило его. Он хотел ударить ее – и не смог. – Дурачок ты, Митя. Будто ты не знаешь, что тебе надо дальше делать. Ты ведь все знаешь. Сам все знаешь хорошо.

На миг перед ним мелькнуло растерянное, испуганное, с открытым в крике ртом лицо мадам Канда. Ее закинутая голова в подушках. Ее посинелые щеки, выпученные глаза. Страшное лицо Анны заслонила картина. Золотые яблоки, апельсины в мрачно-изумрудной листве. Отблескивающие в свете китайского фонарика мазки старого голландского масла. Он хотел вырвать руку. Рыжекосая держала крепко, как мужик. Он подумал со страхом – уж не каратистка ли она. Того и гляди, через плечо перекинет.

– Вы… о чем?! – крикнул он. Рыжая улыбнулась широко. Жемчужные зубы ее сверкнули, как кинжал.

– О том, что ты сам хочешь сделать. Хочешь, но боишься. Ведь ты хочешь, чтобы ничто не закончилось. Чтобы все у тебя только начиналось. Возьми свое сокровище. Верни его. И ты пустишь его в оборот. И ты заставишь его работать на себя. Ведь ты же умный мальчик. Иди, ступай…

Она замолчала. Он снова увидел перед собой беззащитное, неподвижное, распластанное по постели тело мадам Канда. “… убей ее и возьми картину”, – услышал он голос внутри себя. Это сказал рыжая?! Это сказал он сам?!

– Браво, браво, ты умный мальчик. Метро еще работает. Еще только полночь. Ты доедешь до проспекта Мира. Доберешься. Ты все сделаешь как надо.

Она выпустила его руку и толкнула его в грудь. Он поскользнулся, чуть не упал на скользкой подмерзлой брусчатке. Куранты за его спиной пробили двенадцать раз. Звезды сияли над башнями, над их головами нестерпимо, радужно-слезно. Млечный Путь прозрачным мафорием опоясывал смоляной небосвод.

– Я не хочу ее убивать! – задушенно крикнул он. – Какой бред! Кто ты! Я перепил!.. я спятил от этих чертовых денег… я брежу, я болен…

– Ты не болен, мальчик, ты изумительно здоров, – голос рыжекосой стал резким, жестким. – Езжай и действуй. Я приказываю тебе. Я…

Она приблизила розовое, гладко-румяное лицо к его лицу. Зеленые длинные, с поволокой, чуть сонные, нагло смеющиеся глаза обдали его холодом приговора.

– …я искушаю тебя, – раскрылись ее губы у самых его губ, дрожащих от бессилья, ужаса, отвращенья. Она взяла его голой рукой за щеку. Он дернулся, как от ожога. Закрыл глаза. Когда он открыл их, он увидел, как женщина быстро и легко шла, несомая морозным резким ветром, по гладкой брусчатке площади в сторону храма Василья Блаженного, полы ее песцовой шубы относил вбок ветер, рыжие волосы пламенем развевались во тьме.

Он не помнил, как он спустился под землю. Он не помнил, как ввалил свое тело в вагон поезда. Не помнил, как ехал, шел. Очнулся лишь перед дверью квартиры мадам Канда. Ночь. Час ночи. Она спит. Он должен позвонить?! Нет. Он должен… Он откроет дверь сам. Чтобы она не слышала. Он взломает дверь.

«У тебя же нет никакого опыта! Ты же не взломщик!»

«Я мужик. Я все сделаю так... комар носу не подточит. Я знаю ее замок. Я сам открывал его, когда мы утром уходили в банк».

Он вытащил из кармана связку дворницких ключей – от входной двери своего дома, от каморы, от дворницкой каптерки, где хранились метлы и лопаты, от подвала, от кладовки в РЭУ. Громадная связка. Ванька-ключник, злой разлучник. Сейчас он выберет. Он подберет такой, чтобы подошло.

Ему и ковыряться не пришлось. Ключ, выбранный им, странно, жутко-легко вписался в резьбу Анниного замка. Он открыл дверь беззвучно, артистически, без натуги, как профессиональный вор-квартирщик. Вошел в прихожую, так же беззвучно стащил с себя шмотки и обувку. В носках, бесшумно, потирая захолодавшие руки, прокрался в спальню мадам Канда. Она спала лицом вверх, раскинув руки, голая, без одеяла – одеяло, сброшенное, лежало на полу: у нее дома хорошо топили, было жарко, душно даже. Ее смуглое грациозное маленькое тело впечаталось в его зрачки. Она не проснулась. Пошевелилась и вздохнула во сне.

Митя повернул голову. Картина уже висела на стене, и уже одетая в роскошный, широкий, с позолоченной лепниной, багет. Прямо напротив кровати висела – чтобы, проснувшись, Анне сразу увидеть, как в панике бегут из чудесного Рая простые, нищие, нагрешившие люди. Из царского Рая – вон – в вонючих шкурах, босиком, с ножами за поясом, чтобы отбиваться в огромном жестоком мире от злых зверей, от злых людей. Миллион долларов! Так вот что такое Рай!

Он тихо, на цыпочках, подобрался к кровати. Женщина спала. Как она сладко спала! От подушек, от постели, от ее тела пахло лавандой, мелиссой, тонкими сладкими ароматами арабских духов – он понял, она любила пряные запахи. Стареющая дамочка, еще красивая, немыслимо богатая, познавшая все, чего не знала раньше, за одну ночь. Какое счастье умереть во сне. Не узнав, не поняв ничего. Он отплатит тебе. Он подарит тебе это счастье.

Он огляделся. Вздрогнул. Кухня?! Нож-тесак?! Кровь. На постели будет ее кровь. Он не должен проливать кровь. Рукоятка. Отпечатки пальцев. Его найдут. Револьвер?! Такая дама наверняка хранит в укромном ящике стола маленький дамский револьвер. Времени нет искать. И потом, это шум. Он создаст шум, и она проснется. И бросится ему на нею. И будет умолять. И потом он переспит с ней, и все рухнет. Все рухнет в тартарары. Нет! Не револьвер. Руки. Его руки. У него есть он сам. Больше ничего у него под рукой нет.

Он вытянул руки вперед. Они не дрожали. Он видел и слышал все ясно, прозрачно. Кровь не гудела у него в голове, не мешала ему. Он осторожно сел на кровать и протянул руки к ее лицу. Она закинула высоко в подушках подбородок, и от этого ее загорелое лицо стало чуть детским, наивным, как у девочки на пляже под солнышком. Он вспомнил, как вонзался в это податливое маленькое тело, как насаживал его на себя, как этот нежный маленький ротик целовал и лизал его торчащее жесткое естество. Она была такая бешеная, живая. А сейчас она будет неживая. Через каких-то пять, десять минут. Быстрее, что ты медлишь, разгильдяй. Она может проснуться. Она проснется, и тогда тебе каюк.

Наклонившись над ней еще ниже, он обхватил ладонями, пальцами ее шею. Сжал пальцы. Навалился на нее всем телом. Она дернулась, забилась под ним. Ее глаза раскрылись. Он уперся коленом в матрац, сжимал пальцы все крепче. Это было как любовь: тело на теле, лицо в лицо. Ее глаза выкатывались, вылезали из орбит, рот пытался открыться, хрип вместо крика клокотал в груди. Он сжимал пальцы, сжимал. Увидал ее перламутровые белки. Глаза закатились. Напружинившееся, отчаянно борющееся тело под ним обмякло. Он еще, для верности, подержал руки на ее горле. Поглядел на ее посиневшее, слегка вздувшееся лицо. Все было кончено.

Он не помнил, сколько времени он еще сидел над ней, мертвой. Поднял голову. В спальне было темно. Он встал с кровати, вынул спички из кармана, зажег маленькую свечку внутри китайского фонарика. Красный ягодный свет выхватил из мрака ее искаженное мертвое лицо. Куклы глядели на него со стен: кто осуждающе, кто радостно, кто равнодушно. Их картонные ножки в деревянных гэта смешно торчали в стороны, в высоких прическах черноволосых дам застыли длинные шпильки.

Митя оглянулся. На столе оранжево мерцал стеклянный кувшин с апельсиновым соком. Он шагнул к столу, взял кувшин, жадно осушил его до дна, через край. Теперь можно брать назад картину. С багетом?!.. без?!.. о, хлопотня…

Он выдернул из-под мертвой Анны широкую цветастую простыню. Сдернул картину с гвоздя. Завернул в ткань. Багет отличный, итальянский, должно быть, баксов триста стоит. Что такое для тебя сейчас триста баксов, остолоп. Ты что, забыл, кто ты уже. И кем ты будешь скоро. Совсем скоро.

Выходя из квартиры, он взял свою рукавицу и тщательно протер все, к чему прикасались его руки: стеклянный кувшин, спинку кровати, где лежала мадам Канда, дверной замок. Потом подхватил картину под мышку. О, медная доска, какая же ты легкая была без одежды, и какая же ты тяжелая теперь, в царственном багете. Ах, наследная вещь! Семейная реликвия! Он пойдет в церковь и поставит свечку за помин твоей души. А как же икона святой Анны?! А святая Анна перебьется. Любишь спать с молоденькими мальчиками, грешная бабенка, люби и расплачиваться не деньгами – жизнью.

Еще раз, последний раз, он поглядел на мертвое лицо в подушках. Да, прелестна. А никогда не знакомься, богатая баба, с бедняками на вечеринках. Пусть Игорь Снегур напишет твой посмертный портрет. Написал же Тинторетто умершую дочь, вот так же, в подушках, когда девчонка скончалась от чумы в Венеции.

Когда он тихо затворил за собой дверь, спустился, как кот, по лестнице и вышел на улицу, в звон мороза, он скумекал, что метро уже закрыто. Он шел домой через всю Москву пешком. Лепнина багета больно врезалась ему в ребро.

Он пришел домой, засунул картину туда, где она и стояла — за шкаф, растянулся на матраце и уснул. И ему приснилась мадам Канда. Она сидела напротив него, голая и печальная, похожая на мальчика Будду. Глядела на него холодно и бесстрастно. Он слышал ее голос во сне. Она говорила так: я вижу всю твою жизнь, Митя, я вижу, как ты предаешь, крадешь, обманываешь, убиваешь. И богатеешь, богатеешь. Я все вижу. Это я одна во всем виновата. Это я подарила тебе такую твою жизнь. Я не должна была. Но так получилось. Я полюбила тебя, а ты меня убил. Сильнее любви нет ничего. Ты еще узнаешь об этом. Ты еще поймешь это. Ты будешь плакать и молить о любви, но будет поздно.

И мадам Канда чуть раздвинула колени и развела бедра в стороны.

И Митя увидел, как разломилась розовая влажная щель, как показалась темно-розовая, золотая дрожащая, живая жемчужина, и черный жемчуг маленьких сосков покатился навстречу ему, в его руки и рот.

А за спиной Анны встала рыжекосая, с зелеными глазами, и беззвучно, страшно хохотала, хохотала. И Митя сказал во сне: я знаю, ты дьявол, уйди, – но рыжая хохотала, и Анна глядела печально блестящими раскосыми глазами, и метель била в железное от мороза окно.

ОГНИ СВЯТОГО ЭЛЬМА

книга невероятных рассказов,

наговоренных мне, грешной, человеком-Рыбой,

записанных под диктовку с корабельных сигналов

только для того, чтобы выжить.

ФРИСКО

Рука с вывернутой наружу ладонью, слепо скользя, замирая, словно боясь возмездия, падает, пугая белизну светящейся простыни, до полу; пальцы беспомощно шаря по половице, словно приманивая птенцов или котят, но еды в руке нет, в руке — пустота. Пальцы немеют. Их колют иглы мурашек, ознобные иглы. Это моя рука, Господи.

– ...дайте ей пить, что ли. Гульчехра. Дура. И халат нестираный, и не докличешься. Видишь?

– ...а река-то, река уже разлилась. А-ах! Весна, весна-то какая... налей спирта в мензурку...

– ...змеиного яду. Шприц. Холькарил. Вату.

– ...ей блаженно, ей лучше всех. Не знает, как мы тут мучимся. На раздаче все шею замеряют — говорят, в этой, в щитовидке, скапливается кровь Космоса, если ее чересчур много — своего куска не получишь, зачем обреченного спасать...

– ...а она-то отчего?

– Она-то? От огней. Огней каких-то много увидела сразу, ослепла, крыша поехала...

Рука, ну же, дохлая рука, протянись, растопырь пальцы веером, схвати воздух — а еще лучше то, что висит в воздухе, подобно прянику, привязанному к паутине — а может, это золотая муха, она не жужжит, а только пахнет сушенвым черносливом?!.. – неужели ни одна мертвая мышца не сработает, не сдюжит?! Я ведь уже мертва, я все это вижу, мертвая. Они меня оживили на славу, постарались, вкололи все, что имели, из всех запасов, все шкафы опустошили, им от Главного будет нагоняй — кроме меня, есть и другие мертвецы, навалом, есть кого спасать. Я не царица. Не начальница. Зачем меня спасли?! Зачем это я — зомби, а не...

«...ну да, да, это я, я, я, и Ты не наказал меня за содеянное».

Из ее волос выпала костяная шпилька, пряди упали по спине, а она стояла, прижавшись животом к облезлой, в грязных потеках, стене и смотрела влажными глазами на висящеенад ее теменем Распятие из черного обожженного дерева.

«Прости меня, как же это я могла... не знаю, но все уже совершилось. Ужас. Боль. О, как больно! И он смог тоже. И он меня предал. Предал? Или родил? Или...»

Она поднялась на цыпочках, поцеловала деревянные гвозди на ногах Господа, со вздохом наклонилась над медным чаном, взяла кувшин — и перевитая снежно-белая струя молока рассекла земной воздух, зазвенев громко и неумолимо об искореженное днище огромного, как бычья голова, чана.

– Как ты мог! – вдруг закричала она неистово.

Тишина. Только белая струя звенит о медь.

А кто, собственно, она была такая? Кто такая она была в этом мире, под раскосой синею Луной — Анна-Мария-Урсула-Заира-Хелена Моуди, – то ли дочь циркачки, то ли бордельная девка, то ли молочница, то ли доильщица хозяйской коровы, которая ей осточертела — так бы и двинула ей кувшином меж рогов, – а когда она засыпала, то видела себя Ассунтой — Возносящейся — босиком на розовых облаках, высоко, в самом зените.

Сына рожала трудно, в ночлежке для бедных. Ржавые гайки глядели с потолка. Когда отошел послед и она завыла тоненько, как волчица зимой, толстый мужик в расшитых золотыми блестками штанах, что принимал у нее роды, шлепнул ее по заду и заорал: «А парень-то черный, ух, ух, черный, аж синий, со страху посинел, долго на свет продирался!» Смрад ночлежных одеял бил в нос. Бинтов и пеленок не было. Толстый мужик завернул черного младенца в штопаные теплые кальсоны, какие носят горцы, буркнул: «Чистые».

Мама, мама! Зачем она рожала его!

А кто просил мать рожать ее?

Никто. Все — самоволкой.

И лишь потом живые плечи, руки, ноги и глаза складываются в мучительный узор, в вязь на обжиге планетного горшка, – попробуй, прочитай. Голову сломаешь. Язык не повернется сказать. Письмена. И ты — буквица в орнаменте. А потому заткнись. Лежи и слушай, как орет твое черное чадо. Чувствуй, как за черными плечиками, над черными лопаточками шевелятся, еще не расправленные, но уже такие ощутимые...

...сегодня ли, завтра — это все равно. Ее род, наверное, был когда-то проклят. Ее прапрадед, должно быть, убил человека в подворотне из-за женщины, из-за портовой сучки, распорол ему брюхо от подвздошья до пупка. Крови, надо думать, вылилось много. Ее прабабка, видно, спицами выскребала из качающихся от тошноты низкорослых южных девочек живую плоть, по которой они позже будут страшно рыдать, царапая лицо ногтями.

И опять же кровь текла, текла прямо на земляной пол засекреченной, просоленной ветрами с Океана хижины.

А Бог видел все это с небес. Усмехался и думал: воздам Я этим людишкам сполна в безумном потомстве их.

Завтра? Что такое «завтра»? Нас кто-то — кто живет в Завтра — сегодня творит, лелеет, убивает, а мы-то и пикнуть не смеем. Хозяева своей судьбы? Дудки. Буквицы, буквицы. Цифирь. Кривые письмена. ТО ли младенец пишет, карябая, то ли глубокий старик.

Все молоко вылито из кувшина?!

Нет, на дне осталось.

Она допила подонки, вытерла горячей ладонью рот. В лиловом стекле окна бились огни. Белая арена стадиона лежала разжиревшей тюленихой под черным небом, и на нее с неба падали метеориты. Надо кончать с молоком, пора на работу. Ей сегодня выступать перед ночными курильщиками опиума с богатых, груженных фризскими кружевами и маринованными сосисками остроклювых голландских судов. Она будет крутить перед ними животом, испускать певучие длинные стоны. Будет кидать браслеты с запястий в толпу, а матросы их будут ловить, зажимать зубами, совать под ремни — глубоко, глубоко, еще глубже. Пьяный осветитель будет резко включать-выключать то синий, то белый свет, имитируя блеск молний. Дерьмо! Портач. Здесь нужен сполох, веер лучей. И кто его только учил! Да, парень из трущоб. Дурачок. Инди его держит только из-за того, что красивый. Инди нравится смотреть на красивые лица.

А ее работенка тяжелая. И это все же лучше, чем работать женщиной-кондором на смотровой Скале Грез или женщиной-акулой в гигантском аквариуме — там, в рыбном магазине, стеклянные стенки заросли дремучими водорослями, все подходят и пальцами в стекло тычут, скалятся, детишки визжат от восторга, но через толщу воды не слышно, а на ней золотой, в крупных блестках-чешуях, обливной костюм — еле напялила, как в кишку влезала. Ее заставляли задерживать дыхание и втягивать живот аж до позвоночника – плавать под водой без воздуха надо долго.

Целую вечность. Минуты две или три. Как прикажет хозяин. На запястье невидимые, под складкой налипающей чешуи, часы. Три минуты — параграф контракта. Наверх, акула! Дыши! Чешуя золотая, как у карася, а голова и пасть — акульи. Чешуя — это чтобы веселились дети. Пасть — чтобы взрослые пугались. Чтобы всем было хорошо.

Оп-па! Кувырок, спина над водой! Иногда хозяин, желая поразвлечься, напускал в аквариум шампанское.

И оттого, когда карнавал катился цветною пьяной лавой по ветвистым и дуплистым улицам чахлых приморских трущоб и какой-нибудь разбитной солдат в камуфляже, весело шатнувшись к ней, выхватывал из-за пазухи и протягивал ей початую бутылку шампанского, она зажмуривалась и прислонялась к тому, что оказывалось под спиной — к забору, к стене, к столбу, – и ее рвало неудержимо, как беременную.

А за танец живота еще, кроме монет, дают орехов и меду — для восстановления сил к следующей ночи. Иногда публика от ее танца дичает, сходит с ума. Рты вопят. Глаза лезут из орбит. Ширинки расстегиваются. И в нее летят ножи — это самое плохое в этой работе, летящие ножи.

У них у всех есть ножи всегда, у мужчин. Они без ножей не могут.

Один скелет, весь в татуировках, с австралийского Опалового берега, рыжий и горбоносый, Вечный Жид, объяснял ей все про ножи. После работы она, обессиленная, пошла к Океану, искупаться; рыжий матрос увязался за ней. Она думала — изнасиловать хочет. Какие глаза у него сверкали! Если такой прыгнет — не отобьешься. А он подошел близко. Пальцы мягкие, как щупальца осьминога. «Не бойся, танцорка, я хочу есть, ты хочешь есть. Найдем еду сначала. Потом скажу тебе истину». В песке, под камнем, в газете «Ведомости», рваной и промасленной — жареная рыба, черствая горбушка. Он припрятал? Нет, Господь послал.

«Танцорка, у тебя есть сын, он дрыхнет сейчас. На его черной груди однажды один человек, чтобы отомстить за тебя, вырежет ножом морду пантеры. Я знаю будущее. Меня учили наши колдуны. Я знаю, как жечь костры, чтобы испытать черное счастье — переход от боли к любви. Я знаю, как оживлять мертвых. Не люби своего сына. Ты можешь умереть от этого. Лучше я расскажу тебе про ножи. Тогда ты сможешь уберечься от них в толпе, если их в тебя бросают; одна в мрачных проходных дворах. Везде. Запоминай, не зевай». Они жевали, смеясь, Богом посланную жареную рыбу, и и худой рыжий моряк гундосил над ней, и голос уносился к звездам:

«Ты, женщина, знаешь, небось, только кухонный нож, ну еще хлеборезку, ну еще серп, ну еще перочинный, ну еще бандитских два-три вида вспомнишь — копьевидный финский, кривой турецкий, чешуйчатый китайский — его в тело всадишь, а вынуть нельзя, стальная чешуя отходит от стержня уже после удара, и нож можно выдернуть только вместе с потрохами! А вот у японцев семьдесят один вид ножей только для рыбы. А у австралийцев родных моих тридцать разновидностей — для охоты, семнадцать — те, что, сделав круг, возвращаются к пославшему их, а у испанцев пятьдесят пять — для убийства вблизи и на расстоянии... китайские и корейские не будем трогать, они слишком жестоки и опасны, в нашем порту если и есть моряки с такими, то они их лучше в себя всадят, а в драке ими не воспользуются!.. – а вот в тебя бросали, судя по всему, испанскими, ну, я тебя научу, что делать, ты вот так нагибайся, а если так летит, ты голову отверни эдак вот, гляди сюда, повторяй за мной, есть точный путь полета, и есть спасение от смерти, что пышно именуют неминуемой. Судьба, говоришь? Все враки. Любой удар можно отбить! Гляди на меня. Повторяй движенья. Ап!»

Рыжий раскидывал руки крестом. Дергал негнущейся шеей. В немом ужасе и восторге, как завороженное змеей дитя, она повторяла резкие и точные жесты. Она училась бороться со смертью. Как будто можно бороться с ней. Ведь она — счастье и благо. Ну, отодвинет она от себя это счастье. Временно. Но пора придет — и нож метнут точнехонько, и затылок хрустнет под зубами зверя.

Никто не знает, как, когда. Рыжий учитель, спасибо. Она уже научилась вертеться и ползти как уж. Не лучше ли прервать урок и приказать усталым ногам идти домой?

Там сын. Он спит, сын. Чмокает во сне — даром что взрослый уже. Любишь? Ох, не люби! А что будет? Да так... ничего. Просто веки отяжелеют, и вся кровь скопится в груди, сольется в чугунную гематому, в черную точку.

Ее сын — синий негр. Намедни она связала ему розовый шарф. О, как ему идет этот цвет! Он обвивает ее руками и шепчет, выдыхает в нее винный жар: «Мать, маммита, матушка, Хелена, радость, спасибо», – и его губы ищут ее губ. Ну и что? В детстве она часто целовала его в губы. Подумаешь! Ее мать ее так же целовала. Черные губы влажные и теплые, как цветок. Пахнут вином — он опять выпивал с матросами. Ее колотит непонятная, странная, хитрая дрожь — будто сотни, тысячи пчел кусают ее, а она не может пошевелиться, чтобы их отогнать.

Кыш! Уймись. Уймись, глупое тело. Что ты бесишься. Тебе что, других мужичьих тел мало? Белая мать, черное дитя. Мало, мало тебе платит Инди, мало. Выпроси у него побольше, поспи с ним, пощекочи его жирный живот, вымани у него обманом сколько сможешь! И вы сбежите отсюда к чертям собачьим. На восточный берег. Дом купите. Дом на берегу иного Океана. Нет, Океан всегда один. И он будет биться солью и ветром расставаний в беленые стены, когда вы спите.

– Маммита, маммита...

– Спи, Росо, ты с ума сошел... спи... ты выпил, детка... не ходи больше в доки... ты сопьешься, ты научишься убивать... я не справлюсь с тобою... ох уже эти грузчики и солдатня... а тебе нравятся белые девушки?.. нет!.. нет!..

Белая пустая арена мертвым бельмом глядит в окно.

– Нет...

– ...слышите меня? Вы слышите меня?! Сестра, сюда, пожалуйста... в запястье. Хорошо. Теперь — слышите?!

Холод во лбу. А язык мятный — лепешка — пряник — леденец — красный петушок — съесть бы, откусить.

– Вы себя ребенком помните? Помните ребенком себя? Кто была ваша мать? Она вас била?! Она вас... ласкала... Отвечайте, вы уже слышите меня, не притворяйтесь.

Хр-р-р-р! Хра-а-а-а! Чугунные ворота скрипят, пазы не смазаны — толпа моряков всех мастей хлынула в раскрытый лаз, лица перекошены предвкушением невиданного, бритые затылки стукаются о патлатые лбы, перевязи сдираются с плеч, за пазухами, под потными тельняшками — вареные омары, дешевые поддельные кораллы и прочая мишура, мятые доллары, истертые песеты и динары, куски холодной пиццы, а еще ножи и револьверы — на всякий случай, в низкопробных портовых борделях всякое бывает! Мужчины растекаются по огромному грязному дому, рассасываются в чахоточной тьме засиженных оводами и крещенных скорпионьими шорохами комнат. Горда та путана, в каморке у которой — кусок торта на столе да вино в бутыли. А так девки сидят впроголодь. Еда и питье стоят слишком дорого. Дороже тела.

Мать продала ее в этот заштатный дом терпимости, чтобы не умереть с голоду большой семье. Анна-Мария... как тебя дальше там, Хелена?.. – стой вот так, пока тебя небритый фотограф снимает в фас и профиль для медицинской карты; теперь ты — кормилица семьи, из тебя будут доить жалкие, нескладные, худые денежки. Но и то хлеб.

«Глядите, господа, девчонка-то прелесть!.. Прелесть!.. И белокуренькая, и синеглазенькая... охочи на такой товар кобели! Господа хозяева, благодарствую... Господа матросы, не обидьте мою маленькую...»

Слезы текли по широким скулам матери двумя весенними ручьями. Она не вытирала их, громко шмыгала носом, сжимала деньги в кулаке, судорожно совала в холщовую сумку.

«А твоя девчонка не малайка?.. А сифилиса у нее нет?.. А она как, строптивая или не слишком — не сбежит?..»

Дверь в комнату напротив приемной и кассы была широко распахнута, и она увидела — там сидела желтокожая нагая китаянка, она сидела на табурете, раздвинув ноги и уперев пятки в перекладины, темные чечевицы ее сосков дрожали, будто дом был не дом, а скорый поезд, и трясся на стыках рельс, курчавый куст бабьей Неопалимой Купины показывал розовую раковину, китаянка жмурилась, улыбалась одними зубами, как кукла, а в руках у нее дрожал сямисен, и она, раскачиваясь на табурете взад-вперед, играла на сямисене разные веселые мелодии. И от этих звонких и задорных мелодий поднималась пожарищным дымом такая тоска, что впору было удавиться, спрыгнув с этого крашеного табурета. А петлю? К какой притолоке она приделает петлю? Мама, не уходи! Мама! Маммита!

«Ваша дочь истеричка?.. У нее бывают припадки эпилепсии?.. Нам не нужен такой товар!»

«Отстань, Инесс, она же просто малышка и целка. Отведи ее в номер и дай снотворное. Или налей мадеры. Пусть выпьет стакан и свалится как сноп».

Господи, Ты видишь и слышишь, – так начались мои скитания. Грязные кружева бордельных простынь склубились в один нераспутанный комок, и он волглым снежным шаром катился по моим юным веснам и зимам. Я не помню, клянусь, не помню, что там, как, когда и с кем было, и по скольку раз, и кто это был, и какой валютой расплачивался, и какое вино пили, и какие запахи лезли в нос — а еще говорят, что у детей память отличная и что в детстве все ярче во сто раз, чем потом, после.

У меня тогда часто болела голова. Болела сильно, так, что я хотела умереть. Но я не знала, как это — умереть.

Однажды, в особо холодную ночь, я вышла на мороз, и стояла так на морозе в ночной рубашке. Клиентов не было. Я достоялась до прилива. Гул ледяного прибоя доносился из рассветной мглы. Колени мои подогнулись, и я упала в снег. Солнце еще не всходило, созвездия были в зените — мои любимые: Скорпион, Южный Крест. Небо только слабо розовело — как будто курице отрубили голову и черная деревянная плаха медленно впитывает потеки жалкой птичьей крови.

Бордельная уборщица Клара принесла меня к себе в каморку, охая, напоила горячим кофе и долго молилась: «Дона нобис пацем, о, дона...» Вот это я помню хорошо. Я даже и не кашлянула после той ночи — где уж там умереть. Крепкая девочка, орешек.

Зачем эти огни, сполохи! Опять! Ударяют! Берут в кольцо! Ярко как, ослепляют, уберите их, не хочу! Это огни кораблей? Не увозите меня, дяденька, я здешняя! Нет, увезите, возьмите, сбежать хочу, далеко, далеко, в заморские гиблые страны, где жуки величиной с ребячью головенку, где девочек кормят ванильным мороженым и никогда, слышите, никогда не раздвигают им коленями ножки... Увезите меня в Порт Льигат! Там в храме, мне рассказывали, висит большая картина, на ней — Мадонна с мальчиком. А мальчик-то беленький, не черный, не мулат... и пальчиками перебирает, а Мадонна так ему улыбается, что он весь вспыхивает звездочками...

Под мышку берут, куда-то несут — на верхнюю палубу, к грот-мачте, а вон военные орудия в серых мышиных чехлах — из них будут убивать людей.

Мужчины всегда убивают людей.

А женщины? Они умеют убивать? Есть женщины-ведьмы, они очень ловки в этом деле. В перстнях носят крупицы яда, в прическах — длинные иглы, чтобы прокалывать сердце и печень. Да им ничего и прознать не надо, они на расстоянии прикажут: исчезни! – и ты исчезаешь, не успев помолиться.

Огни крутятся. Обезьяны верещат. Из картонных коробок с загадочными клеймами сильно, сладко пахнет ананасами; вот один катится по доскам палубы, и я ловлю его и, раня себе о колючки губы в кровь, сдираю с него шкуру зубами. Меня сажают то близ клетки с мангустами, то близ сундука с мокрой шерстью — перебирать ее, распутывать и сматывать в клубки. Однажды, смеха ради, мне на шею, на грудь сажают молодого питона. Я дрожу, глажу его по голове, по гладкой, словно масленой, расписной коже. Проходит неделя — я не могу налюбоваться на удава, мы пьем молоко из одной миски, он спит у меня в ногах, а потом и на груди, я расхаживаю с ним по кораблю, и он трогает своим языком мое ухо, а матросы, покуривая и сплевывая, надменно щурятся в нашу сторону и шепчут: «Ведьма».

Огни, огни... уберите, как горят, они обожгут мне лицо, живот, глаза выжгут! Они уколами входят в мою кровь, текут в ней, не колите, здесь кожа тонкая, под ней пучок нервов... слишком больно, я все расскажу! Я же взаправду не помню никого из мужчин, что играли со мною, как с котенком, в борделе за деньги, не помню и ораву матросов, что ругались так красиво на разных языках и уволакивали меня, что ни вечер, а то и ярким днем, за сундуки и швабры, уже безо всякой платы... огни, пустите!.. сейчас вспомню... трюм, смолою пахнут великанские бочки, черные люди в кандалах поют угрюмые страшные песни: «Нго-нго-о-о!..» – это преступники из Родезии, их везут домой — правосудие свершится на родине, а мне велят таскать туда, в вонючий трюм, корзины и кастрюли: так я ношу им есть и пить. А один из них вдруг голову как вскинул, как на меня взглянул — огни так и покатились! И все внутри сожглось!

И я испугалась, бросила со звоном на стальной пол трюма кастрюли и судки и убежала.

А ночью, когда больной и печальный, тихо охающий после шторма Океан осенил веселый Южный Крест, я сама пришла к нему.

Она стояла с черным ребенком на руках на самом краю пирса, сама еще девочка, мать Хелена, и расширенными, светлыми от ужаса глазами смотрела, как моряки стреляют в нее.

Парни и мачо хохотали. Они отлично развлекались. Они стреляли, конечно же, не в нее, а в огромный, чудовищный ананас, крепко прикрепленный лесками к ее голове.

Еще никто не попал; все мазали мимо; пули свистели и падали в море, вспенивая воду. По черносинему, дышащему опасным ураганом небу стремглав бежали длинноногие облака, на ходу обнимая и целуя Луну. Матросы все были пьяные. Она знала, что ее убьют все равно. Мальчик плакал. Он хотел грудь. Он бессмысленно таращился на звезды, мигал на кирпично-красноватый страшный Марс, тянул ручонку к кошачьему глазу Юпитера.

Почему, почему ее не убили тогда — на этом проеденном волнами и солью известняковом пирсе, глубокой ночью, – она была бы взята на небо маленькой Мадонной.

– Есть!.. Попал!.. Сшибли!.. Хей-о-хо!

– Прыгай за ним в Океан, Караджо!

Сбросив лохмотья и ошметки одежд, худой молодой матрос прыгнул с пирса за ананасом, качавшимся, как рогатая мина, на маслянисто-дегтярной воде. Слепящие иглы огней прошивали черную рогожу трех миров — водного, небесного и земного.

– Держите девчонку! Свалится, потонет!

Ее схватили, кинули вместе с ребенком в повозку, стоящую на набережной рядом с пирсом. Лошадь всхрапнула, попятилась. Они оба упали на мешки с вяленой рыбой. Сын заплакал. Она потеряла сознание.

И никогда больше не приходила в него?

...или ее — насильно — резко — безжалостно — круша все самое нежное, ценное, дорогое, тайное, милое и святое, что дремало в ней, приуготовляя ее, Хелену, к небесной жизни, палачески неумолимо возвращали и возвращали из инобытия — ТУДА, а мастерства и сноровки не было у тех, кто возвращал, и получалось все время, что — НЕ ТУДА, и поэтому она ничего никогда не могла рассказать палачам-возвратителям связно и толково, а лишь мучилась, тужилась, плела языком, как пьяная, и все равно никак не могла спастись от неправды и в правду вернуться.

А правда — это огни. Они клеймят, ослепляют и выжигают на теле и в сердце навечные письмена. Их могут прочитать только особые люди, странные люди. Люди эти появляются в нашем мире очень редко. И значит, она — не просто ослепшая во имя Божье Хелена Моуди, а живая книга, предназначенная для тех, кто придет потом. Позже.

Она может жить, бешенствовать, плакать, смеяться, сопротивляться, забывать, вспоминать.

Они придут и прочитают все равно.

Как ей повезло с этой работой — ума она не приложит до сих пор. И ей есть на хлеб, и Росо на вино. Вот он идет, Росо. Припозднился, мальчик. А вымахал как — о, башня моя Вавилонская, – голову задирать надо, если смотреть ему в глаза. Кожа у него иссиня-черная, отливает лиловым, губы какие красивые — как два маленьких банана, сложенных вместе. Белки глаз — бирюзовые полумесяцы; зубы блестят, как у царя Ксеркса на мозаике в церкви на побережье, из зрачков бьет легкокрылое пламя, а в курчавые волосы надо лбом хочется вцепиться, наклонить к себе эту скуластую смоляную голову и...

Росо громаден. Росо черен. Росо худ, как доска. Он, покачиваясь, приближается к своей белокурой маме; сегодня он немного выпил с докерами, ну и что, ведь кальвадос такой вкусный, просто сил нет удержаться.

И его маммита такая хорошенькая — красивее всех кривоногих девчонок с набережной.

Только на ее танец живота, туда, на белую арену, он глядеть не ходит. Это страшно. Живот круглый, как безликая планета, планета без атмосферы. Жизнь — внутри планеты. И она катится на него, катится неотвратимо, сметая все на пути — зазевавшиеся кометы, вихри небесного мусора, астероиды чужих сжатых крепко кулаков, нежные звездные личики. И он зажимает ладонями глаза и уши и убегает.

В детстве он любил смотреть, как она раздевалась. Ее нижние юбки были пошиты из ветхих старых тканей, и намека на кружева не виднелось на них, бедняцких бабьих тряпочках, но чисты и светлы они были и пахли почему-то медом и полынью.

Медом и полынью пахла она сама, его мать, мама Хелена. Неутомимая танцорка. Ночная бабочка. А тут еще корову доить подрядилась у одного вдового крестьянина, горбатого чилийца, – сам весь прокуренный, коричневый, лицо морщинистей коры, пончо все в смоле, сам корову мыть и доить не может — руки разрезаны шрамами, ах, старые раны, полученные в морских сражениях в ту войну... нет, еще в другую!.. жадюга, хоть бы ей побольше отваливал за крестьянские труды, она ведь не железная, его мама, чтобы трудиться без перерыва, не стальная, а нежная... нежная... у нее глаза как голубые ирисы... у нее кожа как у дитяти... и как это она меня такого страшного, такого ночного, такого дьявола родила...

Руки приближаются. А глаза уже вошли в нее — в подреберье или между ее глаз, в переносицу, она не осознала. Только боль прошла по всем ископаемым косточкам. Археоптерикс дернулся и затих. Опять оживляют. Как надоели! Ведь эта птица умерла давно. Она истлела в земле. От нее не осталось ни крыльев, ни мяса, ни голоса. А так хочется сейчас запеть.

Запеть от этой невыносимой боли, что уже добралась до сердца и пляшет там, колотится, смеется, как на карнавале.

А черный сын нежно кладет ладони на ее груди.

Пирамиды в пустыне целует полуночное небо.

Она слышит странный тягучий звук — она не понимает, бедняжка, откуда он доносится, тяжелый и бесконечный: с улицы через распахнутое окно, из-под земли, с небес, с обратной стороны Луны — она не понимает его происхождения, Росо, ты слышишь, он трясет головой: нет, слышит только она. Звук не прекращается, ей кажется — так под землей текут темные огненные реки. Как-то в борделе она прочитала одну ветхую, затрепанную книжку, ее позабыл на столике с притираниями один клиент, знаменитый писатель, как ей потом сказали подруги, но она напрочь забыла, как его звали и какой он был из себя, в книжке рассказывалось про подземные реки, имена у них были ну просто как у породистых собак богачей — Стикс, Ахеронт, Флегетон, еще какие-то, – звук этот уже внутри ее живота, ее лунного живота, а где же у него мертвенный свет, где кратеры, где обратная сторона, Росо хочет поглядеть на обратную сторону Луны, Росо молится Луне, встав на колени — что ты творишь, дурачок Росо, малышка Росо, повеса Росо. Она видит совсем рядом разрез горящих глаз, синие бешеные белки. Гора Росо нависает над океаном Хелены. Вулкан над Океаном. Слова слипаются в горле в кровавый ком. Проклятье. Это проклятье древнего рода. О нем можно прочесть только в старых церковных книгах, где записывали младенцем при крещении. Но ведь книги, где она записана, нет! Нет! Она некрещеная!

Росо, я у тебя некрещеная. Окрести меня.

Потом.

Когда — потом? После чего? Тогда уже будет поздно.

Мать, но я ведь не священник.

А нам теперь уж все равно. Скорее.

Его швыряет к ней, как торпеду. Грубо он хватает ее на руки, прядь ее светло-лимонных волос закидывается ему за спину, его лопатки, дрожа, нервно сходятся и расходятся в ритме частого дыхания, под пропотевшей рубахой. Она лежит у него на руках маленькой лодкой.

Лодка-долбленка в мрачной черной реке. В реке Забвения.

И он к Распятию, к Распятью из черного обожженного дерева, сиротски висящему на грязной стене их халупы, подносит ее.

Во имя Отца и Сына и...

Сына?! Сына?! Отца?!

Он опускается с ней на колени перед Распятием. Он берет зубами ее нижнюю губу. Огни брызжут прямо от Распятия, летят ей в глаза. Он, подняв залитое соленою влагой лицо, не глядя на нее, крестит ее дрожащей ладонью. От его ладони тоже бегут в ночи искры. Воздух вокруг ее головы вспыхивает голубым холодным пламенем. Подземный ноющий звук усиливается, заполняет все вокруг. От него не спрячешься никуда. Она пытается сопротивляться горячему, черному, влажному, ослепительному, летящему вдоль ее напрягшегося тела, бешеному, остро пахнущему, обжигающему, взрывчатому, скользкому, впивающемуся, вонзающемуся, зверьему, человечьему, Божьему, родному. Господи, пусть будет так! Господи, благодарю Тебя!

Нет никакого преодоления. Нет никакой грани. Борьбы и победы — нет. Он просто постучался внутрь — туда, откуда когда-то просился наружу. Почему же это проклятье, о Бог, когда родное сплетается с родным?

Неужто родное с родным обречено расцепляться, разрываться, разлучаться навек?!

А если мы не хотим — навек?

Если мы хотим вместе... вот так?.. Так?.. О, да! Только так! И больше никак! Только так — и все время так! Всегда!

И за это казнят?! И за это — распинают на площадях, мажут смолой и навозом, предают анафеме в соборах?! Мучат, насмехаются, плюют в лицо?!

Да, за это. Да, за это.

Они лежат друг на друге крестом.

Если бы в них сейчас вбили небо гвоздями звезд, они бы не удивились.

Только слишком много огней сыплется в ночное окно.

И смотрит в окно одинокая горькая трава с синими прозрачными резными листьями. Она слегка качается под ветром в свете океанских звезд. Светящаяся мошкара летает над ней, купается в столбах терпкого погребального запаха. Трава поет, машет руками. Ладонями горькими машет: прощай, прощай, сестра наша, белокурая Хелена, корова старого чилийца осталась недоенная.

Все, что сотворено, сотворено так по образу и подобию... чего?.. кого...

А группы крови у них одинаковые. Когда она устраивалась на работу к Инди, всем работничкам циркового бедлама проводили медицинский осмотр. И на стадионных пропусках, в их с Росо синих карточках, стоят одинаковые буквы и цифры. Будто цена; но кровь не имеет цены. Она бесценна. АО — 1Х — 13. Так звучит их общее имя. Их общие письмена. Они записаны звездами у них над головами. Код секретный. Он держится в тайне ото всех земных людей. Должны прибыть звездные летуны. Особые люди. В особых одеждах. И они — слышишь, Росо, только они одни! – все прочитают. Они тебя спасут. От забвения. Ты держись. Ты помни. А я...

– Хелена... Помилуй...

Того, кто меня крестил, я ли миловать должна?

Того, кто со мною одной крови, я ли словами любви и родства осыпать должна?

Нет никого на целой земле, кто бы снял с меня грех, кто бы, измучив, усыпил, ослепил и очистил меня от всякой скверны.

Ночь стоит на дворе. Ночь стоит на Земле. Глубокая ночь Луны. И сейчас, скоро, ей пора на работу. Стадион ждет ее, в его белой плоской миске должен вздыматься, крутиться и кипеть ее живот, и в этом кипятке плоти, напоказ в котле ночи бурлящем, перед пчелино гудящей мужской толпой, вкрутую сварятся все мысли, желания и поступки. Все прошлое и все будущее сойдется в темной точке пупка. Газовое, тонкое, роскошное, только для выступлений выдаваемое ей Инди — под денежный залог — паутинное белье разорвет она, задыхаясь. Все полетит в вожделеющую портовую чернь — подвязки, шарфы, платки, юбки, панталоны, корсажи, кружева. Голая останется она на ветру. Голая и одинокая, как родилась на свет Божий, так и будет одиноко стоять, уходя отсюда. И звезды будут лететь сквозь ее тело, познавшее радость и ужас. Она не сможет сама уйти. Она попросит. Они помогут.

Они — все они, кто столько раз давил, мял, истязал, перекручивал ее, словно бельевые мокрые веревки, кто ее покупал и подцеплял на вилку гадкого ржавого тела, кто ее вспарывал и вспахивал.

Неужели в галдящей, визжащей толпе не найдется никого, кто ее любил?

Черное тело сползает с белого, как змеиная кожа с молодой и чистой, вновь рожденной змеи. Наспех переодевшись в кладовке во все цирковое, она бежит на стадион, путаясь в юбках.

А на трибунах уже столпотворение — сегодня разгрузили суда из Ньюфаундленда, и, наработавшись до надсада, все матросы, докеры, грузчики и воры двинули сюда, им сообщили по секрету, в подворотнях, запинаясь, дыша перегаром, на ухо шепча, что на стадионе у господина Инди нынче — стриптиз века: выступает голая колдунья, истинная ведьма, не иначе, пляшет, чертовка, как огонь, иди, парень, сам увидишь, что трепать языком.

Сполохи мечутся по трибунам, черные рои рук — голов — локтей жужжат в темноте. От сюда, с трибун, видно, как пронзает умалишенно бегущие по небу тучи фосфорно-белая, бледно-лиловая, костистая, как человечий хребет, колокольня собора св. Эухении. Меж тучами проблескивают испуганные молнии, яркие и беззвучные — грома нет: это зарницы. Это огни смерти.

Смерть у каждого своя. И спутники ее у всех разные. У кого это — холодные планеты, молчаливо глядящие в заиндевелое окно на больничную койку. У кого-то — соловьи, нежно щебечущие в ночи над грубой портовой схваткой, над поножовщиной. И редко у кого бывают в последних спутниках огни.

Хелена знает, что перед ней должна раскрыться пропасть, и там, в ее бездне, она увидит дикие огни — неприрученные, занебесные, – вот от них-то и умрет она, а совсем не от стрел, не от разрывных пуль, не от ножей.

Ножи! Как же она могла забыть! Ножи!

Мужики не видали такой пляски вовек.

Живот Хелены плыл в небесах Юпитером. Раскручивался, стыл, умирал. Дрожал собачьей, покорной дрожью. Медленно и томительно распускался, как роза, хищная роза Ада. Стыдливо заволакивалось его сиянье тучами ладоней, запястий. Из пупка, отвесно вверх, ударяли длинные торжествующие лучи. Такие же лучи летели из кончиков ее грудей — чуть отвислых, набухших грудей рожавшей и кормившей женщины. И от грудей, от живота, от шеи, от щек, от глаз от щиколоток, от безумствующих голеней, от залитого потом лба исходил неистовый свет — непонятна была его природа, словно бы Хелена, озорства ради, намазалась фосфорной краской или серебрянкой, – ее издалека было видно в ночи, как маяк, светила она; а если учесть, что стадион располагался на маленьком плато, на срезе базальтовой горы над заливом рычащего Океана, то она в последней пляске своей хоть немного, да послужила живым маяком для всех кораблей, ушедших в плаванье и не вернувшихся, для всех морских скитальцев, ослепших, глаза проглядевших в надежде различить в тумане, шторме и мороке родную гавань.

– Мужики! – закричала она, выплясывая все неистовее, все безудержнее колотя пятками о белую кость сухой земли. – Мужики! Слышите! Я не плясунья! Я преступница! Я крови смешала! Сына любила! Убейте меня! А слабо вам убить меня!

Гогочущее и свистящее людское варево враз обмякло, затаилось, замерло. Хелена выбросила руки вперед, как бы призывая или обнимая. Пронзительно завопила:

– Да вы и не мужики вовсе! Ни у кого из вас, что ли, нету ножа, чтобы метнуть без промаха! Эх, вы! Я вам правду сказала! Я вас о помощи прошу! А вы — трусы! Трусы! Вашими руками Бог свершил бы кару! Вот сюда! Сюда!

И, выплясывая, изгибаясь сладострастно, она клала руку себе на живот:

– Без промаха!

Затишье сменилось грозным шевелением. Ножи были у них у всех.

Немедленно полетели ножи в голую белокурую женщину, засвистели в воздухе, глухо стукались о выжженную землю, отскакивали от камней. Она уклонялась — сильна была жажда жить, жить во что бы то ни стало! – нагибалась, прыгала и приседала, бросала бедное смертное тело то влево, то вправо — о, спасибо, рыжий Вечный Жид, пригодились твои бесценные уроки!.. – и эти отчаянные прыганья, это желанье спастись, уберечься — после того как она сама попросила о казни и возмездии — распалило охотничью, темную кровь мужчин, и они все — испанцы, пуэрториканцы, мулаты с Гаити, индийская ребрастая и кудлатая матросня, рослые дебелые фризские грузчики, кормленные сладким картофелем, веснушчатые, в пестрых пончо, карлики с безумными тигриными глазами с Огненной Земли — все, закусывая зубами искривленные азартом и страстью рты, прищуриваясь для более точного прицела, метали в плясунью ножи — рьяно, четко, холодно, горячо, безжалостно, для того чтобы убить, чтобы попасть наверняка, обмирая от неудачи, доставая из-за пазух, из-за голенищ, из-за поясов, из чехлов и передавая друг другу новые — а может, ты, брат, попадешь, может, ты пригвоздишь к земле эту егозу, эту козу, что еще выбивает искры из камней своими копытцами!

Хелена, уберегись. Хелена, наклонись туда... отпрянь скорее. Летит стальная смерть. Что ж ты не стоишь прямо и спокойно?! Что бесишься?! Сцепи зубы, перестань танцевать! Замри! Встречай свою смертушку! Ты же так хотела! Ты сама попросила!

Мужское скопище рычало, разъярялось. Эта женщина была заколдована, не иначе. Ни один нож не достигал цели. И светящийся круглый живот туманной планетой все так же дразняще, насмешливо, нагло вращался перед мужским стадом, катился по своей сужденной орбите. И все так же били в толпу три ярких луча — из русого завитка на полюсе крутящейся планеты и из темных клубничин дерзко поднятых к небу сосков.

– Ведьма! Хелена! Ведьма!

– Тебя убить мало! Мы тебя убьем, а потом сожжем на площади перед собором!

– Мы разрежем твой живот и приведем сюда собак, чтобы лакали твою черную кровь!

Ножи стучали по камням, летали вокруг нее. Железные молнии на земле. Беззвучные молнии в небе. Росо стоял в толпе неподвижно. У него одного не было в целой толпе ножа, чтобы метнуть его в мать.

И он плакал без слез, лишь резко и криво дергались мелкие мышцы под дегтярною кожей лица.

Он ничем не мог ей помочь. Он был согласен с ней. Если б он мог, он убил бы себя. Но этим горю не поможешь. Он мужчина, и он должен жить, он забывчивей, он легче и надменнее переживет несчастье. А женщина, впустив в себя горе, непостижное ее уму, противное ее природе, уже не сможет жить на свете: не забудет ничего.

Ей остается одна дорога. Мать сделала верный выбор.

Почему они не могут попасть в нее?!

Тучи катились по небу клубком. Звезды гасли. Океан ревел — сюда докатывался его длинный бесконечный вопль. Башня собора св. Эухении горела и переливалась вишнево, кроваво, зло. Живот Хелены во тьме наливался соком звезд. А ее потное, заплаканное, искаженное лицо молило: «Скорее».

Росо толкнул в бок пьяный пуэрториканец, и он упал на одно колено, а пьянчуга заблажил: экий ленивец, почему ты стоишь как пень и не бросишь в эту бабу, дьяволицу, нож!.. ты, ты один стоишь, опустив руки, хитрец!.. – а он, Росо, глядел на мать неотрывно, он один знал, что сейчас будет.

Чувствовал, звериным, волчьим нюхом чуял в воздухе жаркой огнистой ночи ЭТО, и ЭТО началось.

Щелкнули затворы. Осыпались звезды. Открылись кингстоны. Бесноватую толпу прошила пулеметная очередь.

Люди падали, обливаясь кровью.

А Инди, выкативший пулемет из подсобки, хохотал, колыхаясь жирными складками, и яростно кричал:

– Вот вам! Вот вам! Вот вам! Разгоню! На мое покусились! На мое! Не троньте мое! Не троньте!

Хвощи огня полоснули по касательной к арене, и Росо упал лицом в камни. Черные руки лежали на белых камнях, как два убитых ворона. На одну черную птицу наступил сапогом французский моряк, неудачно метнувший нож, выругался и тут же свалился рядом с лежащим ничком Росо, бездыханный. Струйка крови вытекла изо рта француза, нашедшего смерть на чужбине, дотекла до подбородка Росо и втекла ему под щеку.

А Инди поливал и поливал из пулемета мечущуюся в беспамятстве по стадиону толпу, осклабясь, сверкая хищными щелками глаз, покуда Хелена, переступая через серебряные рыбьи тушки наваленных на камнях ножей, не крикнула ему:

– Стой!

В молчании она подошла к Росо. В молчании села перед ним на корточки. Стоны раненых висели в воздухе липкими паутинами. Голая, потная Хелена взяла Росо за руку, встала на колени, подняла зареванное скуластое лицо к Луне и завыла.

Она выла или пела? Этого уже никто не узнает. Текст этой песни-воя запомнили и записали, услышав там и тогда, посланные туда небесные люди в особых одеждах. Они затерялись в толпе расстреливаемых, огонь пулемета их не настиг, неуязвимых, и голос Хелены впечатывался в их раскаленное, как железо в печи, нутро, как вавилонский древний перстень — в разлившийся по пергаменту горячий сургуч.

О счастливый любимый черный мой мальчик

Ты вонзил свой голубой меч в меня и вытер его о траву

Я вскормила тебя грудью но это было не молоко а вино

За решеткой в подвалах и казематах будем его пить

И будем счастливы

На плахе и в порту Льигат я крикну небу что тебя люблю

И это никогда не будет неправдой

Утки летят на север журавли летят на юг

А я лечу к тебе ибо у нас группа крови одна

Наша кровь крепче на градус вина посмертного забвенья

Ты рисовал картинки ты спал с девочками ты ел бататы

А когда я тебя рожала из меня тоже текла кровь

Значит ты уже умер тогда когда рождался

Значит ты не умер сейчас а родился

Она передохнула и забормотала быстро, сбивчиво:

– Дай поцелую твой черный рот... дай перекрещу, как ты меня, тогда, у Распятия... а я, кто я такая-то, я, маленькая, нищая?.. Хозяева не платят толком, попробуй проживи... тебя-то я выкормила, вон какой ты громадный, мой черный жирафенок... Зачем они взяли тебя?! Я к ним сама просилась! Я — грешница, я несу на себе проклятье рода, а какое, не знаю... я должна проходить круг за кругом жизни, нелепые, несчастные... погибать от нищеты под забором, есть огрызки под мостом, рожать в притонах, спать с подонками... почему так? За что? Разве я не отработала уже то, что натворили, невесть когда, преступные предки мои? Вы... вы! Я, сквозь слезы, вижу вас в толпе... в неведомых, особых одеждах, не похожих на земные. Смотрите на меня?! Мыслите: помучься, подергайся еще немного... Спи, сын! Люблю тебя. Да, люблю! И глядите, глядите на здоровье, как я люблю! Как глажу его ступни и пятки, его щеки и плечи. Бог сходит к людям в разных образах. К женщине Бог сходит в обличье мужчины, и никак иначе. А кто этот мужчина — Бог-Отец, Бог-Сын, младенец, старик, юноша, брат, суженый, сотый случайный возлюбленный, заламывающий ей руки на ржавой койке в ночлежке для бедняков — все равно. Все равно, слышите, люди! Ибо есть Бог! И Он есть любовь! Только огни! Зачем так много огней! Они выворачивают меня, они жгут мне душу, разрывают птичье горло, режут живот мой острыми вспышками! Они падают на меня с неба! Я не могу их оттолкнуть! Но и поймать тоже не могу. Облепили меня огни! Прокололи насквозь! А слепота, слепота какая — ничего не вижу вокруг, а все вижу внутри себя! Вот какая ты, смерть! И Ты, Бог. Ты посмеялся надо мной. Огни раскалывают голову надвое. Я забыла слова молитвы. Я уже мертвая. О Мадонна порта Льигат, твой младенец-то беленький, живой, как я тебе завидую, родная, если ты сможешь, лишь мне одной в целом свете помоги, помоги, по...

Маленькая голая белая женщина упала на черного парня, поперек его спины.

Так они и лежали — крестом, осеняя и прощая собой все содеянное: ужас, кровь, ночь, толпу, пулеметный огонь, вой, блеск тысячи ножей, стон, синюю Луну, дикую звезду и ослепший от ярости Марс.

И жирный Инди заплакал, уронив заплывшее лицо в черпаком подставленные ладони.

И пнул купленный по дешевке у контрабандистов пулемет.

И кто-то тихо, как в детстве, молился и всхлипывал в ночи.

– Зачем вы... меня... оживили...

Молчание. Хруст ломаемых ампул. Свист набираемой иглою в шприц жидкости. Мертвый свет широких, как тарелки, многоглазых страшных ламп. Бредовый ропот воды, неостановимо льющейся из сломанного крана. Шорох рваной мокрой тряпки об пол — санитарка плохо моет полы, пора увольнять.

– Зачем... я же... не смогу ничего... я... просто буду... шевелить руками и ногами... ходить... есть, пить... выполнять любую... самую простую... работу... как автомат... но я же никогда... никогда больше не смогу...

Молчание. Стон — игла точно вошла в вену. А этой сестре повысить жалованье. Молодец. Ловко все делает и точнехонько.

– ...жить...

Молчание. Царапанье ручки по бумаге — так важно собрать подробный анамнез. Пиши, пиши, деточка, старайся. Шеф тебе завтра подарит шоколадку, а может быть, и трусики с кружевами, если раздобрится.

– Ну хорошо. Мы вас... умертвим снова. Мы вас вернем. Не плачьте. Не бойтесь. Мы вас вернем... туда, откуда вы родом. Где вы умерли. Назовите нам это место на земле. Имя города... села... фактории, мегаполиса, ну?..

Огни собираются перед ее закрытыми глазами, складываются в письмена.

И, водя слабой мертвой рукою по серому, пропитанному лекарственным проклятьем, старому седому воздуху палаты, она читает вслух, по слогам, огни, свои родные живые огни, хлещущие наотмашь оттуда, где она столько страдала, где осталось все, что было у нее любимого и святого в нищей и куцей, как кроличий хвост, нежной и страшной жизни:

– Ф-р... Фри... Фри-ско... Фриско... Фриско... А-нулевое... один икс... тринадцать...

Две толстые санитарки, сидя на табуретах у окна, позевывают украдкой, пряча морщинистые рты в заскорузлые ладони, делятся друг с дружкой разломанным, оставшимся после праздника пирогом с рыбой, втихаря наливают в мензурки из стерильной градуированной бутыли спирт, в щербатые чашки — сладкий кофе из спрятанного в шкафу термоса, выпивают, закусывают и блаженно вздыхают, щурясь на солнце за пыльным окном, на всесветный разлив реки, вольно несущей вдаль и вперед, к смерти и просветлению, свою свободную синюю кровь:

– Господи!.. Красота!.. Красота!.. А весна-то какая!..

МОЛИТВА О ПУЛЕ

Дым поднимался за оббитыми снарядами скалами.

Оплавленный остов взорванного моста через белопенную, весело бормочущую горную речонку поднимал к пустому серому небу обрубленные пальцы железных каркасов.

После оглушительного грохота наступила тишина – он упал в нее, как в пропасть.

Огонь горел везде, куда ни глянь: на обугленных плато, на срезанных взрывом быках моста, на лесистых склонах ближней высокой горы с трехзубой снежной вершиной. Кострища, одно, другое, третье. Он ощупал себя. Ранен. Под рукой теплое, текучее, лизнул ладонь языком – соленое. Пуля попала в плечо. Где его командиры?

В ушах еще стоял, сквозь гул и грохот, непрерывный вопль бессмысленных команд: огонь!.. батарея!.. пли!..

Огонь. Вот он, огонь. И у него в плече пуля. Смоляные клубы вонючего дыма забивали ноздри. Воронки черными земляными глазницами слепо глядели на него.

А он не знал ничего. У него память отшибло от страха, от грохота, от взрывов. Он не знал, что взрывной волной его бросило на землю, и он больно ударился лицом, головой, и так долго лежал, и лицо его заливала кровь, и земля набилась ему в рот; не помнил, как потом очнулся, как поднялся на ноги, упал опять, затравленно озираясь в дыму, закаменевшей ладонью размазывая по лицу едкий пот и кровяные сгустки, выплевывая землю изо рта.

Он не знал, что остался один. Что долго лежал на земле, сутки, а может, и больше, и его сочли мертвым, пропавшим без вести, и его рота по приказу отошла с утраченных позиций.

Он один остался. Выжил. Вспомнил, что его зовут Вэн. Мать называла его так. Когда после призыва их согнали в кучу в пахнущем известью и аммиаком актовом зале старой казармы, его еще выкликали по фамилии, и потом тоже, когда за грязные сапоги или за оставленную второпях в умывалке зубную пасту ему давали увесистого пинка в зад, и когда он бежал по жестокой жаре в чугунных сапогах, голый по пояс, бесконечно, мучительно бежал под приказные вопли все вперед и вперед – и вдруг падал без сил; и еще потом, когда по тревоге их всех, дюжих молодцов, построили в жестко-аккуратные шеренги – без паники, четко и весело, час пробил, время настало, кто, если не мы, будет сражаться на почетной Зимней Войне, проглотит, не поморщившись, кашу из цианистого калия и водку из сулемы, – и спровадили сюда, в логово войны-волчицы, а шерсть ее торчала на загривке торчком, и каждый волчий волосок излучал серую смерть, – но фамилию свою он уже не помнил.

Крепко он ударился головой. Воздух из легких весь вышел. Он вдохнул мороз, и черноту под пустыми ребрами затопила ледяная волна страха.

В горах свистел ветер, вздымал смерчи пепла и снега. Сегодня превратилось во вчера. Серая кровь подступила к горлу. Сейчас он ее выхаркнет, утрется и засмеется. Первый бой! Да ведь он совсем не страшен. Вот, он жив. Почему же так черно и пусто под ребрами? Он остался один, и он будет снова драться за жизнь, но не за чужую, а лишь за свою.

Он вдруг понял, что драться надо только за свою жизнь. Его жизнь – это жизнь гор, и звезд, и белых пограничных фонарей, и голодных воющих волков, и воюющих солдат, и Солнца, и Луны. Пока он жив – живо все это. А, пуля… здесь, в плече! Как горячо плечу. Надо идти. Надо искать живых.

Он оглядывался. Искал мертвецов. Эхо выстрелов громыхало далеко в гольцах.

Один. Никого, кроме него самого.

Глянь, Вэн, в зеркало автоматного барабана! Узнаешь себя? Улыбнись – знакомый частокол зубов, борода, зарос, давно небрит, на месте глазного зуба – черная дыра, невидимая награда давней, детской драки. Выдерни из чехла селедку ножа, прищурься. Твои, твои собственные глаза – в черно-серебряном тумане лезвия.

Он поглядел на ладонь. Бред. Почудилось, что ладонные линии складываются в отраженье его лица.

Ладонь – зеркало?! Ты сошел с ума, Вэн. Погляди вокруг. Переведи дух.

Вон Солнце в сером дыму, вон кровавая рыжая Луна за развалинами моста. Луна похожа на красный высохший череп коня. Монгольской послушной лошадки. Здесь, на Востоке, и женщины и лошади так послушны, ласковы. А собаки?

А собаки здесь дикие, как волки. Иначе им не выжить, собакам.

И мы ведь тоже псы, Господи. Мы псы Войны. Мы рвемся и лаем. Мы кусаем врага до крови, перегрызаем ему горло. И пьем его кровь, иначе мы сдохнем с голоду.

Будь неладна эта Война. И все же это его первый бой. И ему надо найти своих.

Свои, наши. Все перепуталось. За что боремся мы? За что дерутся они? Раньше на войне твердо знали мужики, за что дерутся. Теперь…

Вперед, парень. Руки целы, ноги целы. Ты в силах идти. Ты немного подранен, это да. Да это гиль, царапина. Пошел, пошел!

Ать-два, левой! Ать-два, правой!.. – идут. Ноги идут. И только Господь, один Господь, ну, перекрестись, Вэн, рука не отсохнет, ведь на тебе же крестик нательный, он там, под гимнастеркой, – если Его не распнут снова – черными гвоздями снарядов на белом кресте снежных плато, насквозь продуваемых дикими ветрами, – лишь Господь может остановить этот злой четкий шаг.

Камни прыгают под ноги – прочь их, отшвырнуть. Ты можешь идти, и иди. Не хнычь!

Никого кругом. Всех убили. Он один. Это конец.

Что дальше конца, Вэн? Ноги идут. Ноги идут.

Человечек, да как же ты устроен дешево – занавес падает, а Петрушка просовывает картонную головенку в дырку, пляшет над ширмой на бечевках и пищит: а дальше что?.. а дальше что, дяденька, что!.. – а суровый тощий кукольник задирает ему пестрое платье, обматывает веревками и мешковиной и с размаху бросает в походный сундук: все, конец! Повеселились!

А жалобный писк и со дна сундука доносится. Он жив. Что это меняет?

Ноги идут. Ноги идут, печатают шаг. Губы шевелятся. Губы бредят сами по себе.

Под черепом стоит гул боя. Крики раненых. Он видел и слышал, как умирали люди. Уж лучше бы он умер сам.

Перестань болтать сам с собой. Прокуси себе губу. Красный сок потечет по подбородку за ворот камуфляжа. Балахон весь в блестящих молниях, замках и заклепках. Армия не жалеет денег на амуницию – слава непобедимой Армии!

Где она теперь, Армия? Спит. Она на дне пропасти. Разбилась, расшиблась.

Вэн – один из ее снов. Он Армии снится, и она ему снится. И Война ему снится тоже. Все есть его сон. Тряхни головой, пробудись, ковыляющий по горам потрепанный человечий воробей. Железо, камень, ветер, пыль. И тишина. Странная тишина, когда не стреляют.

Ноги идут. Ноги идут. Идут размеренно и неколебимо. Так кажется ему. Может, на самом деле он спотыкается, бредет, ползет бессильно, падает, кряхтит, упрямо карабкается вперед. Все вперед и вперед. Его так учили. Его учили бить врага в зубы и в висок; говорить с врагом на его языке. Ему вбивали в голову: враг! Враг! Война – с ним! До конца! До победы!

А победы все нет и нет. И люди уже разучились отличать врага от друга; люди уже лупят по своим, люди подносят револьвер ко лбу и стреляют в себя.

Он в себя не выстрелит. Не дождетесь.

А Луна-то не одна в небе, а две Луны – красная и синяя. Синяя – круглый обритый череп убитой в бою женщины, царицы Ай-Каган. Она с белыми, серебряными, набеленными щеками, синяя, молочная, круглорожая, серебряная, степное блюдо, казан, таган. Она царица здешних гор и зимних степей, и она родила своего сына, царевича Мир-Сусне-Хума, для великой Войны.

Он, Вэн, видел царевича на Зимней Войне. Сегодня в бою видел. Царевич пролетел над ним на черно-синем коне с серебряной гривой, его доспехи были усыпаны холодными звездами, каплями небесных слез. Луна красная – череп его коня. Луна синяя…

Зачем ему две Луны! Одну надо пристрелить!

Он не выбрал, какую – переспелый гранат или сизую сливу. Вскинул автомат. Целился. Хохотал.

Ноги идут. Ноги идут неотвратимо.

Он кричит во все горло – оно пересохло, оно забито горькой пылью: ты, царица! Я убью тебя снова! Я буду есть и пить из твоего голого синего черепа!

Выстрел раскатился в горах.

Господи, я убийца. Я убийца, Господи.

Я убил человека. Я убил сегодня людей в бою. Все вокруг давно мертвы. Холод. Мороз. Я не хочу убивать. И я хочу. Что со мной?

Входит штык в дергающееся тело. Ловят ноздри последний воздух. Глядят выжженные глаза. Пальцы выдергивают серьги из женских мочек. Я убийца. И я обречен. Никто теперь не убьет меня. Никто не пригвоздит меня к земле сухими выстрелами. Я остался один, Господи.

Пошли мне, Господи, пулю в новом бою! А боя все нет; нет и не будет.

Зимняя Война – кончилась?!

Пошли мне смерть, Господи. Много огня в моем оружии. Но кого теперь убивать мне, Господи, если я один?

Я – убийца, и я один в этом мире. Вот она, пытка Твоя!

Грешник я был, что ли, великий, уж я и не знаю теперь, хотя, Господи, я Тебе насолил лишь одним тем, что я в Тебя нагло не верил, все солдаты стояли босиком на ледяном полу в казарме и старательно молились, а я не молился, я лежал, скрючившись, под верблюжьим одеялом и, при свете карманного фонаря, закрывая зевок холодной ладонью, рассматривал лубочные, аляповатые календари с голыми девками, и по всему жилистому, поджарому телу моему перекатывались бугры слепого желания, – а солдаты стояли босые на сквозняке и возносили Тебе упорные благостные молитвы: “Сохрани нам жизнь! Не убей в бою!”

Господи, Ты видел все нахальство мое, и Ты воздал мне сполна!

Я не помышлял о Твоем воздаянии сегодня, когда расстреливал в упор засевших в Твоем разрушенном храме вражеских лазутчиков, и трещали под напором моего огня стены Твоего дома, а я скалил зубы, сумасшедший и наглый и пьяный от смертей, – Господи, милый Господи, да в Твоем ли расстрелянном храме тут дело, меня ведь учили убивать, меня послали сюда, на Зимнюю Войну, и я подчинился приказу, – а снег идет, валит и валит, метель обвивает шарфом журавлиную шею, мороз тычет кулаком в нос, приставляет железные брусья к голой щеке, к голой, потерял рукавицу, ладони, – а каждая человечья жизнь разве не есть Твой самый святой храм, Господи, и расстрелять ее – все равно что расстрелять Солнце, чтоб оно больше никогда не светило никому?

Он видел огонь.

Огонь обнимал людей и горы, здания и ангары.

Огонь воздевал к небу красные руки.

Он впервые видел на Войне огонь, так много огня, и сердце его сперва замирало, потом ожесточилось, потом обгорело.

Он уже не боялся огня. Огонь на снегу красный, как кровь. Господи, лучше пулю в лоб, чем сгореть живьем.

Что впереди? Это рельсы блестят.

Здесь, в горах, где разреженный воздух режет горло, как битое стекло, – железная дорога? Для высокогорья – бесполезная, чудовищная игрушка.

Рельсы двумя ножами брошены между гранитных уступов, под остро стесанными рубилами гольцов.

Взлетала белыми воробьиными перьями, леденистыми вихрями сухая снежная крупка. Ветер бился о плоские щеки отвесных скал, хрипло клокотал в базальтовом горле ущелья. Вэн, как ребенка, притиснул к груди автомат. Он ступил на шпалы, чтобы перейти рельсы, как реку – и тут же отскочил как ошпаренный: навстречу ему по блестевшим под звездами в горной ночи рельсам на всех парах неслась дрезина.

Он сощурился, хотел стрелять – ему показалось, в дрезине кто-то сидит. Сразу понял свою ошибку. Дрезина была пуста. Она летела по рельсам в железной тишине могучих мускулистых гор – преисподняя повозка, летела из никуда в ничто, и он не сплоховал, смекнул, напружинился, оттолкнулся пятками, изловчился – впрыгнул в нее.

Дрезина неслась, безумная стальная телега, пропарывая синий хрусткий воздух морозной ночи. Над горными пиками белели звездные шрамы и ссадины. Мороз всаживал иглы в щеки, скулы; уши мерзли под утепленной каской, оклеенной изнутри бараньим мехом. Дрезина, как ты быстро несешься! Какие гладкие, серебряные рельсы! Вэн стоял не шелохнувшись, как собака в стойке на опасной охоте, вцепившись в поручень рукой в единственной меховой рукавице-голице – если бы он впился в железо голой рукой, он бы отодрал ее от поручня вместе с кожей.

Вокруг катящейся по рельсам умалишенной дрезины пламенела, мерцала, сухо осыпалась звездными листьями морозная ночь. Над головой зияла кромешная пасть пустоты. Вэн в беззвучной стальной колымаге несся в пустоту, криво усмехаясь и зная доподлинно, что рельсы сейчас оборвутся, – ну и пусть, здравствуй, смерть. Он стоял в дрезине как завороженный и напряженно ждал, когда же он полетит в пропасть, и исступленно желал этого мига, и боялся его. Но бесконечны были гладкие тела двух блестевших под синей раскосой Луной – красная куда-то исчезла, закатилась за гольцы – железных змей, и звезды над ним мигали, подмигивали ему отчаянно и весело, как заговорщики: живи, живи!

А с окрестных гор глядели, усмехаясь зло и щербато, голые черепа разбомбленных обсерваторий, искрились снежные голубые костяшки намертво сжатых каменных кулаков, – мир умирал один, без людей, и человек по имени Вэн один умирал в одиноком мире. Они были братья. Они были квиты.

Вэн подумал о том, что вот он ляжет на камни, полежит немного, застынет, задрожит, замерзнет, и небо нежно укроет его роскошной звездной плащаницей.

А дрезина все неслась, все мягко подпрыгивала на рессорах, все вонзалась железными крючьями боковых треугольных фар, похожих на раскрытые клювы древних птиц, в угольный пласт ночной шахты.

Что, побаливает живое сердчишко, Вэн? Не стал ли ты колдуном на мировых похоронах? Последним черным шаманом? Где люди? Где твоя Армия?

Что это там, слева по ходу железной таратайки?!

Дом. Окна горят. И музыка еле слышна.

Уж не спятил ли ты, Вэн? Дом в горах! И свет в окнах! И…

Там живут люди.

ТАМ ЖИВУТ ЛЮДИ!

Дрезина мчит оголтело. Скорей! Времени на раздумье нет.

И так же внезапно, как он впрыгнул в стремительно несущуюся под звездами дрезину, он резко, рискуя сломать шею, втянув голову в плечи, прижав руки к животу и плотно, как младенец в утробе матери, подобрав колени к подбородку, живым тюком вывалился из повозки – и покатился, сцепив зубы, застонав, по крутосклону, обдирая об острые камни ладони, локти и щеки, разрывая пятнистый балахон о кусты горных цепких колючек.

Снова красная Луна глянула из-за каменных зубцов. Синяя, нахальная ее сестра, Ай-Каган, смеялась, мертвая морда ее расплывалась в широкой змеиной ухмылке, дыры-глаза мерцали светляками, вспыхивали и гасли. Краснорожая раззявила на полнеба красный орущий рот. Между двух Лун тек и струился звездный снегопад. Вэн, лежа на камнях, подмигнул обеим Лунам и свистнул.

Он сдернул уцелевшую рукавицу. Цепко сжимая мгновенно коченеющими на морозе пальцами ствол автомата, Вэн подобрался поближе к горящим окнам дома.

О, дом ходил ходуном! Вэну почудилось: ободранные, потемневшие под натиском горных метелей доски источают жар, пыль и пот.

Он прижался щекой к ставню, по-гусиному вытянул шею и заглянул в открытое окно. Там танцевали!

Тянуло табачным дымом, коньяком. Слышались веселые пьяные голоса.

Господи, одинокий дом в горах. И там пляшут. Уж не бредит ли он? Куда завезла его сумасшедшая дрезина?

Вэн всунул голову поглубже в окно. Пары неслись по бесконечному кругу, визжа и вереща, тяжело притопывая, жарко сплетаясь, кольца рук свивались на спинах и шеях, мужчины зарывались губами и носами в перепутанную темь женских расплетенных кос, наступали пудовыми башмаками на цветные вихри подолов, трогали грубыми руками обнаженные, в прорезях юбок, женские белые ноги, и женщины, шепча бессвязные жаркие речи, зазывно, истомно прикасались острыми пирамидками грудей к холодным бляхам и колючим нашивкам мужских военных комбинезонов и охотничьих, пропахших порохом и мокрой собачьей шерстью курток.

А это кто?! Он сглотнул. Кто – эта, вот эта, за стойкой бара, заслоненная пустыми, с отбитыми горлышками, бутылками из-под мартини и кальвадоса? Ее отражение то исчезает, то появляется в грязных, засиженных мухами зеркалах. Амальгама обшарпана – из зеркал льется свет синей Луны. А красная Луна где? А где же белая Луна, еще довоенная, одинокая, где ее тихий свет? За дымно несущимися вдаль, в ночь и смерть, зимними тучами?

– Красотка!.. Эй! Две бутылки “Консорто” и хороший, крепкий стакан, не щербатый.

– Душка, дай поцелую шейку, носик, – губки жалко, жадина?!.. Два одеяла в номер мне, в ваших чертовых горах такой колотун!..

– Что ты, стерва, кобенишься. Что выкаблучиваешься. Видали мы таких цац. Быстро!

– Два хереса, ром и “Мальдивский водопад”. Пойдешь за меня, если позову?

– О, я-то думал, ты дура, а ты знаешь приемы! Где ты училась джиу-джитсу? Обучи и меня, ха-ха! За отдельную плату!

– Три бокала коньяка, ласточка!.. Лимончик положи!..

Он глядел на девушку за стойкой бара. Впалые глаза его углями горели на бледном, грязном лице. Перевязанное наспех грязной портянкой плечо болело. Он не сводил с девушки глаз. Мирная гостиница на Зимней Войне гляделась редкостью, как павлинье перо. А девушка за стойкой сверкала ярче всех на свете павлиньих перьев. Молодец дрезина. Правильно его привезла. Какая судьба!

Он напружинил тело, по-волчьи готовя его для прыжка.

Что было в твоей жизни, Кириатта? А ничего особенного.

Ты молчала. Улыбалась. Глотала слюну. Глотала обиды и бранные слова. Глотала коньяк втихомолку, забивая взрывом перцовой крепости в глотке и груди готовые вылиться слезы, приседая под уставленной прозрачной стеклянной утварью стойкой, чтобы никто из посетителей не заметил и не заорал: а барменша-то – пьяница!.. Утирала губы и глаза ладонью, юбкой. Вставала. Опять улыбалась. Зубы блестели под розочкой подмалеванных губ двумя белыми подковками. Резала лимон. Дольки лимона с тарелки улыбались ей. Она клала кислые лимонные улыбки на края граненых рюмок, несла улыбки на подносах на столики, колченогие и увечные, заваленные горками табачного пепла. Ее улыбки запихивали в неистово жующие рты, кололи мохнатыми усами, швыряли на замусоренный пол одним щелчком мозолистых пальцев. Ее улыбки смаковали и выплевывали. Просили повторить. Ее улыбками рыгали и блевали.

И однажды – редко – кто-нибудь – она никогда не знала, кто – не ел, не пил, не сплевывал, не обсасывал, а тихо, незаметно, в тревожном полумраке и терпком табачном дыме, глубоко вдыхал и осторожно целовал.

А может, ей это снилось?

Она, набегавшись за долгий день, бывало, от усталости валилась там, где стояла – прямо под стойку бара, сворачивалась клубком, как котенок, и мгновенно засыпала.

Ей снилось, что она богачка. Что она владеет всем. Что у нее много, много денег и самоцветов – все карманы полны, и из-за пазухи вываливаются, падают на доски пола, в пыль дороги. Она владелица постоялого двора! И всех окрестных гор! И всех птиц в небе! И всех самолетов и пушек Зимней Войны! И всех мужиков, что в безумье угара, табака и вина нежно пялятся на нее – она теперь над ними царица, и пусть только мизинцем ее кто посмеет тронуть!

«Да уж я всю ее давно перетрогал, брат. Теперь ты попробуй. Закуска что надо – с кислинкой».

Она выросла в зимней стране. Они с отцом когда-то жили в большом страшном городе, называемом Армагеддон. Отец забросил ее в эту гостиницу в горах, когда она была еще девчонкой, а сам ушел на Зимнюю Войну и погиб. Она сначала прокляла жизнь, потом постаралась полюбить ее. Ей казалось, ей это удалось.

Девочка за стойкой – как романтично! Она умело обращалась с винными бутылями, с иной стеклянной посуденкой. Научилась курить, изящно прикуривала, пускала дым колечками, кокетливо отгоняла рукой. Мужчины хохотали над ней. Лапали ее в каждом углу. Она уворачивалась от них, швыряла в них стреляные гильзы ругательств.

Она привыкла к Войне, как привыкают к горькому, бесполезному питью. Глядела на солдат вражеской армии, заходящих в гостиницу то с парадного, то с черного хода, как на зимних птиц, – они голодны, их надо накормить. Человек голоден. Солдат голоден. Угостить! И дать выпить. Выпить – святое дело. Это прежде всего. Прежде супа, жаркого.

Ей на кухне помогал старый одноглазый повар Тимофей, бывший моряк. Какие он стряпал макароны по-флотски! Даже ее отец таких стряпать на умел.

А что дальше будет в жизни? Война грохотала совсем близко.

Когда люди прекратят воевать? А кто их знает?

Кто выстроил гостиницу в горах, одну, на отшибе мира? Ночами приходили волки и снежные барсы, садились кругами рядом с домом, подняв морды, выли и мяукали, жалуясь звездам на жестоких людей. По сумасшедшей ветке железной дороги сюда доставляли раз в месяц еду – для харчевни. Что будет, если дорогу разбомбят?

Она задавала себе этот вопрос много раз, пугаясь ответа; потом перестала задавать. Она стала просто жить. Просто страдать. Плакать от обиды. Пробовать обед на кухне. Облизывать пальцы. Выпивать рюмочку коньячку. Целоваться с тем, кто ей был по сердцу, отбиваться с отвращением от тех, кто был немил, противен.

Иной раз ее насиловали. Иногда ей удавалось побороть наглеца. Тогда она гордилась собой. А потом опять плакала.

Бывало и так – ей ломали руки, затыкали рот, больно дергали за волосы, и она не могла вырваться. Кусалась. Плевала обидчику в лицо. Это была ее маленькая Зимняя Война.

Женщина и Война – как нелепо.

Она слышала дальние взрывы. Представляла: вот снаряд попадает в гостиницу, и все взлетает в воздух – и койки с верблюжьими одеялами, и столы в зале, и батареи бутылок, и полных и пустых, и люстра, и свечи, и люди, главное, люди. Они взлетают, людские тела, невесомо летят вверх, прочь от земли, разодранные взрывом в красные клочья, потом падают на землю. И она разодрана надвое, и из рваных лоскутов тела бешеным потоком льется кровь. Отец рассказывал ей про древнюю казнь ее предков – человека привязывали к наклоненным верхушкам двух молодых деревьев, потом деревца резко отпускали, и живое тело раздирало надвое.

Ей никогда не удавалось додумать про ужасы. Она не любила думать про страшное.

А если честно, она ничего не боялась. Война ей была скучна.

Бедная Война! Она жалела Войну, как жалеют живое существо – ободранного больного волка, загнанную лошадь.

Эй, Кириатта! Неси к столу на подносе жареную курицу! Кур привезли с Запада, их плохо заморозили, и половина куриного мяса протухла. Тимофей и она расстарались, жарили птицу с перцем, с чесноком, с пряностями, чтобы отбить гнусный запах и скормить солдатам. Удалось. Мужики жрали тухлых кур – аж за ушами хрустело. А может, они были просто очень голодны. Ешьте, веселитесь. Завтра генералы снова придумают вам бой.

Бедные мужчины, как им, наверное, неохота умирать. А они все умирают и умирают на Войне.

Ну да женщинам тоже не легче. Что, женщины разве не умирают? Еще как умирают.

О, Кириатта, до чего вкусненький цыпленочек! А добавки можно?

Можно, только осторожно. Не лезь мне жирными пальцами под юбку. Я и так все слышу.

Она принесла на подносе бритому раскосому солдатику добавочную порцию, улыбнулась ему, показав ровные подковки зубов, скользнула за стойку бара, пощупала ладонью выпуклые холодные бока бутылок. Доброе вино в них. А она, кроме коньяка, в иных винах ничего не понимает. Коньяк пьянит и чарует, он исторгает из нее слезы. Лечебные слезы. Как бы ей не спиться. Ее отец говорил ей…

Она вскинула голову. Из открытого в морозную ночь окна – в зале столбом стоял дым, было адски накурено, чад и гарь забивали ноздри, – прямо на нее глядел человек в грязной, лунно блестевшей каске, с перепачканным, исцарапанным лицом, с автоматом наперевес; глядел, набычившись, молчал.

Вэн напрягся, закусил до крови губу, перекинул автомат на спину – он больно ударил по позвонкам, вызвав во всем голодном теле тихий звон, – и впрыгнул в окно с шумом и стуком, распугав пляшущие на сквозняке пары, и дощатый смолистый пол зала охнул под его тяжелыми коваными сапогами.

Он двинулся прямо к ней, к длинношеей, через круговерть пляшущей толпы. Видел перед собой только глаза девушки – широко поставленные, чуть раскосые, черные, влажные, две темные сливины; видел россыпь черных кудрей по плечам и спине, кольца золотых серег в мочках.

У него так давно не было женщины на Войне. Женщина, соблазн, приманка. Уж наверное, эту барменшу тискают здесь все кому не лень. А не лень на Войне всем. Берегись, она тут общее достояние. Дочь полка.

Он хохотнул про себя. Как он хотел умереть один, в горах, каких-то полчаса назад. Человек наивен. Он думает, что он и есть целый мир, и что Вселенная кончается именно на нем.

А теперь он хочет жить. Целовать женские губы.

Девушка была некрасива. Это он сразу понял. Если бы она была уродлива, тогда что? А ничего. Она вызвала бы в нем точно такое же желанье. Он вспомнил свои юношеские сны. Тогда, в снах, женская красота мучила и пытала его.

Он чуть не умер в бою. Он сам убил людей. Он хотел убить себя, убийцу, но зачем-то стал бороться за свою жалкую жизнь, и вот выжил, и вот нашел дом в горах, при дороге, и вот глядит на красивую девушку. А не пригласить ли ему ее погулять в горах на морозе, при Луне. Ты видела ли когда-нибудь полную Луну на морозе, девушка? Она похожа на сдобную девичью ягодицу.

Прыжком он достиг стойки, вырвавшись из потно-тяжелой, пестрой груды танцующих солдат и девиц. Навалился грудью на деревянную тумбу; хрипло выдохнул. Уставился глазами в женские глаза. Мир померк. Какие, к черту, войны. Нет ничего. Есть я. Есть ты. Есть старая игра: замри-умри-воскресни.

Колени его стыдно подогнулись. Мелкая влажная вышивка испарины унизала виски, раздувшиеся ноздри.

Девушка ясно улыбнулась, тряхнула черными кудрями, налила поочередно в три бокала – портвейн, коньяк и водку.

– На выбор, трусишка солдатик!

Уперла руку в бок, вызывающе качнула бедром. Ну и манеры. Мужланка.

– Портвейн пусть пьют испанцы, коньяк – французы, – проворчал Вэн и протянул руку к водке. – Дай родной напиток, красавица девушка.

Водка исчезла в его глотке. Желудок схватило с голодухи. Жар разлился по ребрам, по потрохам. В голове нудно зашумело, уши заложило. Как тебя звать, девчонка? А, Кириатта. Ну и имечко! Приторное, как патока. Заткнись! Мне нравится мое имя. А я тебя раньше видел во сне. Не ври! Не вру. Дай лучше еще водки. Я хочу залить водкой бой. Хочу залить водкой бой!

Она налила ему еще водки – уже не в тонконогий бокал, в стакан, и захохотала. Она смеется над ним?!

– Я не трус. Ты ошиблась. Я докажу тебе.

Он сжал зубы. Чтобы поганая девчонка в придорожной забегаловке тыкала его носом в дерьмо! Он убил сегодня в бою людей. Он запросто может убить ее. Он и убьет ее. Он убьет каждого, кто обидит его. Багровые крылья замельтешили перед глазами. Сейчас. Нет. Не сейчас. Что может быть проще – вскинуть автомат и ну поливать огнем тонкую живую черемуху.

– Да ведь и ты не девушка. Ха, ха!

Увидел, как покраснели ее смуглые щеки. Золотая серьга в ухе задрожала. Он слизнул с губ капли алкоголя. Засопел, блаженствуя. Отогрелся. Покачался из стороны в сторону, живым маятником.

– Пусть тебя это не волнует.

Она вскинула чернокудрую голову.

– Да меня ничего никогда не волнует. – Голос Вэна дрожал от жара и радости. – Ты знаешь, что Война закончилась?

– Не ври. Сегодня был большой бой в горах. Вот он закончился, да. Грохот поутих. И я смогла приготовить на кухне ужин для гостей. Ты был в бою? Ты солдат?

– Глупо. Ты что, не видишь. – Он показал пьяным жестом на свой балахон. Снял автомат с плеча и бросил на пол. – У тебя тут найдется кровать? Раскладушка? Соснуть?

Он подмигнул ей. Она швырнула ему початую бутылку водки.

– Напейся лучше!.. но ко мне не приставай…

Он засунул водку в карман балахона.

– Вы все не умеете пить. Вы все пьете, как свиньи. – Она шумно выдохнула. – Солдат Зимней Войны! Как это гордо звучит! Ты знаешь, эта гостиница – мое наследство. За него отец мой покойный жизнью заплатил. Это странноприимный дом. У нас в подвале много бочек с вином. Бутылки привозят на дрезине. Видел сумасшедшую дрезину там, на рельсах?.. она катается взад и вперед по железной дороге, никто ее не ведет, не отправляет, не присылает, на ней можно подъехать, подвезти товар, продукты… А вот одеял теплых у нас все меньше, меньше! Одеяла солдаты крадут, собаки… Хочешь еще водки, солдатик? Ну что у тебя так глаза бегают? Не бойся. Худо тебе не станет. Люди сами себя не понимают, кто они. Я одна знаю.

– Неправда. Ты не можешь знать. Никто из людей не может знать.

– Если я откажу человеку в еде и ночлеге, он замерзнет в горах, особенно если дует норд-ост.

– Ты умная, ты знаешь названья ветров. Хочешь выйти на волю, под звезды?

– Подожди. Ты торопливый.

– А ты любишь медленных мужчин?

– Я никого не люблю.

Он зашел за деревянную стойку, отпихнув ногой автомат, валявшийся на полу. Подошел к девушке близко, его грудь ощутила жар, плывущий от ее тела.

Толпа солдат и баб гомонила и танцевала – топала все тише, смеялась все глуше. Дым заволакивал тусклый свет кабацкой люстры. Музыка то и дело потухала, как свеча – приходилось менять иглу, пластинку. Свет мигал. Рюмки на неряшливо заваленных недоеденными яствами столах бруснично, изумрудно мерцали. Девушка чуть раскрыла пухлые губы, и Вэн безотрывно глядел на блеск ее зубов под верхней вздернутой губой.

– Здесь тепло, – прошептала она, неотрывно глядя ему в глаза. – Еще есть дрова. Уголь. Картошка в погребе. Еще бегает по рельсам безумная дрезина, развозит под звездами сухари в мешках – для таких же человечьих мышат, как мы. Может, еще где в горах людские крохи завалялись… Ты ведь в дрезине сюда прикатил? – Она не ждала от него ответа, говорила, сбиваясь, путаясь, непрерывно. – Видел в дрезине у себя под ногами – мешки?.. Там не только сухари, солдатик… там вся человечья жизнь…

Бредит, подумал он. Вся жизнь. Какая красота будет провести с девчонкой ночку сегодня в теплой постели. Или нет. Лучше они пойдут на волю, на вольный воздух, оденутся потеплее, закутаются в тулупы. У нее в кладовке есть старые солдатские тулупы? На Зимней Войне без них не обойтись. В тюрьмах всего мира, повсюду, на всех континентах, дармовые рабы валяют валенки и шьют овчинные тулупы для Армии. Его балахон тоже подшит изнутри смешным мехом: цигейка, что ли. И к каске изнутри мех приклеен. Мех и вата.

– Стой! – Он взял горячей рукой ее за руку. – Пойдем потанцуем!

На удивленье легко она согласилась.

– Идем!

Он протянул грязные руки. Она вложила свои руки в его. Встала на пустой бочонок. Легко перепрыгнула через стойку бара.

Они втерлись в поредевшую толпу танцующих. Вэн обхватил Кириатту крепко, и они понеслись, хохоча, в неистовом танце, корчась, сочиняя на ходу выбрыкливые па, но им живо надоел этот цирк, и они стали танцевать тихо и нежно, колыхаясь, как маленькие сонные колокола монастыря, затерянного в горах.

Вэн прижимался к ней. Его губы уже тянулись к ее губам. Как все обычно. Как все просто. А что на земле сложно? Убийство – просто. Любовь – проста. Роды – просты. Смерть… Про смерть мы не знаем ничего. Она про нас знает все.

А война – проста она? Из чего она состоит? Почему она идет так долго? Почему она идет всегда? Во имя чего? А может, во имя ничего? А может, ни во чье имя?

Он хотел ее поцеловать.

Она хотела поцеловать его.

Не видя ничего в табачной тьме, не понимая и не чувствуя ничего, кроме ее рта, языка и бьющегося сердца, он целовал ее, и горная метель залетела в окно, бросая в их пылающие лица колючую снежную крупу.

Музыка, музыка. Музыка будет звучать долго, нежно. Для них.

Больше нет людей. И они не люди. Может быть, они уже Ангелы.

– Пойдем… прогуляемся…

Он задыхался. Она быстро закивала. Ее щеки горели малиново.

– Подожди. Только я надену шубку. Она за шкафом с бутылками.

Она вылетела из-за шкафа навстречу ему уже в коротеньком овечьем тулупчике, немного потрепанном, с клеймами и печатями армейских кастелянов.

Вэн выхватил из кармана балахона револьвер и приставил к виску Кириатты. Он вроде как шутил. Лицо его перекосилось. Она бесстрашно заглянула ему в лицо. Эти губы только что целовали ее.

– Ну, убей меня. Убей!

– Жирно будет сразу.

Криво улыбнулся. Не понимал, что с ним творилось. Шутил? Возможно. Пусть она засмеется. Засмеется громко. Тогда он поверит, что пошутил. Она не смеется. Это – правда?!

– Не здесь, – сказала она, и припухший, еще не остывший от поцелуя рот дрогнул, – пойдем скорей. На волю. На ветер. Там… танк покалеченный стоит. Здесь тоже были бои. Его подорвали. Он горел. Он стоит за гостиницей… там нужник и вольера для кроликов… Кроликов всех съели. Я сама готовила из них жаркое на кухне. Я буду любить тебя в тени танка. А потом ты убьешь меня.

Да она не шутит. Она серьезно. О Господи.

– Согласен, – сказал Вэн ледяным голосом. Сердце его под бляхами балахона звенело и танцевало. Он наклонился, поднял автомат с пола. Ремень прорезал ему плечо. Так же резал плечо твоего Бога ремень, когда Он волок крест на Лысую гору. Что, тяжело Ему было?! Откуда тебе знать.

Пары, натанцевавшись, обнимались в углах прокуренной залы, лежали, обхватив друг друга, на полу. В тепле. Люди-звери, им тепло; налюбятся, уснут.

Им тепло. А они сейчас пойдут на холод. Вэн подтащил Кириатту к окну. Прыгай! Из окна – в ночь. Ты же ловкая. Ты тоже ловкий. Кто кого переловчит.

Кириатта, твердо ступая по исхоженной с отрочества дороге, пошла вперед, Вэн – за ней, снова подняв револьвер, наставив дуло ей в затылок. Громадный танк маячил в отдалении. Заслонял непроглядной тушей небо и звезды. Обгорелый ствол пушки был нацелен в зенит, будто мертвый танкист хотел расстрелять Большую Медведицу.

Слева от танка висела красная Луна, справа – синяя.

Их опять две. Проклятье.

Лучи двух Лун скрещивались, и окалина брони отсвечивала зеленым.

Кириатта остановилась прямо перед пушкой. Звезды густо сыпались на нее. Она страшно дрожала.

– Раздевайся, – сказала.

Сбросила с горла черную мантильку на острия камней, расстегнула тулуп. Сильными, привыкшими к щеткам и тряпкам пальцами разорвала муар платья сверху донизу – от горла до колен.

– Холодно же, – сказал Вэн, ежась, – холодно, холодно! Ты сошла с ума. Мы замерзнем. Ты… замерзнешь.

Она усмехнулась:

– Жалостливый.

И его начало трясти. Чтобы утишить дрожь, он вытащил из-за пазухи мародерскую добычу – складной нож, сдернутый им с одного из убитых солдат. Нож в виде меч-рыбы, старинной северной работы. Приставил стальную рыбу к горлу Кириатты.

Смешно! Он пугает ее. Это они так играют, безумные большие дети. Почему бы не поиграть в смерть на Войне? Ведь Война идет и пройдет когда-нибудь. А мы останемся жить. Смерть – это тоже жизнь. Многие верят, что там – жизнь иная. Какая? Есть ли там складные ножи? Женские груди? Запах водки… пули, всаженные в испытывающее боль тело? Если там нет тел – где тогда живут бессмертные души?!

Так и стояли: она лихорадочно раздевалась догола на морозе, под свистящей метелью, глядя на Вэна глазами яркими, как два морозных Сириуса, а он держал револьвер – у ее виска и нож – у ее горла.

– С выстреливающим лезвием, – блеснув умалишенными радужками, хвастливо выхрипнул он.

И сам, одиноко, рассмеялся.

Горы ответили эхом – оно раскатилось меж гольцов порванными бусами.

– Раздевайся! – дико, на пределе голоса, завопила она.

Он кинул на камни револьвер. Бросил нож. Сдернул, сбросил с плеч автомат. Лягнул его ногой, и он покатился по камням, во тьму. Раздался грохот. Потом все смолкло. Он смекнул, в чем было дело. Танк стоял на краю пропасти. Это к лучшему. Это очень удобно. Он сам сбросит ее тело туда, после того, как...

...вытряхивал из карманов, карманчиков и карманишков все оружие, какое только было при нем: ядовитые аэрозоли, мини-огнеметы, кольты, вальтеры, гранаты разных смешных форм, в виде лимонов, в виде апельсинов, в виде шоколадного мороженого, – ножи и ножички, кастеты и лезвия в чехлах, – он вываливал наземь все это добро, и по склону горы все это богатство стремительно катилось в пропасть, но он не жалел, он оставлял только то, что понадобится, он же все точно рассчитал!..

...как он убьет прекрасную Кириатту складным ножом в виде меч-рыбы, и лезвие выстрелит ей под левую лопатку. Вот она голая стоит. Какая красавица! Мысли мужчины холодны, как ночной снег. Где его желание? Где жаркая похоть его? Чтобы нож вошел под лопатку этой прекрасной женщины, надо для начала ее обнять. А чтобы ее обнять и поиграть с нею в любовь – потешь девочку, доставь ей последнюю радость! – надо раздеться. Ничего не поделаешь. Придется мерзнуть. И звезды пронзят его. Пройдут навылет, под ребра. Белые Божьи пули. К черту звезды. К черту Бога. Он разденется. Он покажет ей ночь любви.

– Сними с меня эти шмотки!

Она расстегивала на нем заклепки, пуговицы и стальные крючки. Она стаскивала с него болотную ряску балахона, прорезиненный комбинезон, поддетый внутрь маскхалат, тяжелый, как кувалда, бронежилет, круглые тяжелые налокотники, кольчужный нагрудник, пропитанные огнеупорным раствором чугунные берцы, и румяным торжеством полыхало на морозе ее нежное лицо. Она расстилала военные убийственные тряпки под их ногами, на заметенных снегом камнях. Ее звездные глаза ликовали. Ложе их – обмундирование. Крыша их – тень от сожженного танка. И знамя над их шатром – дегтярное небо, полное огней.

Молодое сильное тело Вэна, схваченное судорогами, выплескивалось из опостылевших доспехов на синий мороз. Она все еще думает, что он шутит. Играет. Кто с кем шутит, непонятно. Звезды звенят от мороза. Звенят промерзшие камни под ногами. Волчицей воет пурга.

Голый, напуганный, со сжатым в нитку ртом, с перевязанной выше локтя окровавленной рукой, с ножом в кулаке, стоял Вэн перед Кириаттой.

И она засмеялась, обняла его и запрыгнула на него, обхватив его спину ногами.

Они рухнули на сваленные в кучу одеяния. Пушка танка вытягивалась над ними черной рукой. Руки и ноги их перепутались. Они были две змеи, оплетшие друг друга. Лежи на мне, как дельфин. А ты сиди на мне, как сфинкс. Отразись во мне – зеркале, а потом разбей меня, и каждый осколок целуй. Груди мои – небо. Из них струятся звезды и планеты. Я родила мир. Я родила все. Я тебя тоже родила. Не холодно тебе? Нет. Ни капли. Это странно. Я думал, мы застынем вмиг.

Соединились неразъемно и неистово. Дыханье замерло. Из спин и голеней, оцарапанных о клыки камней, текла кровь. Они не чуяли мороза. Забыли о близкой пропасти.

Они сходили с ума друг от друга.

Они не слышали звенящего шороха звезд, метеоров и болидов.

Он так ее обхватил, что хрустнули, напрягшись, по-птичьи хрупкие косточки ее выпирающих жалких ключиц.

Он летел в ней, внутри нее, черный летчик, летел в высоком холодном небе.

Он летел над ней, опьяненный своим первым небом коршуненок; раскинув руки, сведя в стрелу ноги, он летел над ней, паря и покачиваясь в мареве красно-синего света двух Лун. Он целовал руками-крыльями ее миры, плывущие под ним – и синие, вольно текущие реки переплетенных жил, и смугло-закаленные, выжженные степи гладких лопаток, и таежный пожар буреломных ребер, и океан вздымающегося живота, и хитрых куниц – разбегающиеся в стороны резвые брови, и ледяные острые выступы плеч-гольцов – он летел над ней, века и тысячелетья любимой, кружил безостановочно, сшивал неуклюжими стежками долгого молитвенного полета ее драгоценные аквамариновые лесные озера и горько-перечные моря, полоумно разбегающиеся материки – разноцветные лоскутья вечно неглаженых, застиранных, пропахших рыбою, нефтью и смолою, дымом, цветами и вьюгами дешевых платьев; крестил крестом молодого летящего тела ее слепящую живую ширь, ее светлую грозную благодать, – он летел над ней, над безумной Кириаттой, и, обнимая ее полетом, он понял вдруг – он пролетает ее навылет, насквозь, вылетает из нее вон – в пустоту.

Он понял – это конец. Это не он убивает ее. Это она выталкивает его из себя. Лишает воздуха и боли.

Он боли уже не чувствует. Он летит в пустоте. Без нее, один. Опять один.

Нет, вот же она! Вот! Обхватить. Прижать. Сильней. Чтобы никогда не вырвалась.

Моя. Всегда. Вечно. Моя прекрасная Кириатта. Где мой нож?! О-о-о!

Невероятная боль молнией пронизала его от темени до пят. Он сотрясся и скорчился. Понял, что умирает. Догадался, что Кириатта убила его, а не он убил ее.

Он прозрел. Губы его свел мороз последней судорогой.

Захохотал. Хохот его походил на хрип сползающего вниз ледника в узком горле ущелья.

ОНА УБИЛА ЕГО ЛЮБОВЬЮ. ТОЛЬКО И ВСЕГО.

И НЕ НАДО ПОСЛЕДНЕЙ ПУЛИ.

НО Я ЕЩЕ МОЛЮСЬ ТЕБЕ, ГОСПОДИ. ЗНАЧИТ, Я ЕЩЕ ЖИВУ.

На него смотрела из черного зенита огромная и ледяная ярко-синяя звезда.

– Убей меня совсем, добей, Кириатта, – прохрипел Вэн. Обхватил ее ноги ногами. Притиснул к себе. – Пожалей… Где мой нож… тут… вот... был же… потерял!.. старинной северной работы… где?!

Он хрипел и шарил, щупал вокруг себя острые, холодные лезвия камней, царапал скрюченными пальцами землю вдоль бьющихся в ночи ослепительных бедер Кириатты.

– Я для тебя его приготовил… о я дурак!.. найди нож!.. Прикончи меня!.. Я не хочу…

Слова оборвались, как старая леска.

Руки и ноги Кириатты замком сомкнулись у него на спине.

Сознание отлетело птицей.

Висел и плыл небесный холод.

Кириатта обнимала неподвижное тело. Она ничего не поняла.

Когда поняла – стала в ужасе сбрасывать Вэна с себя. Вмиг огрузневшие руки и ноги, железная клетка ребер, застывшая счастливая улыбка вызвали в ней ужас, священный, первобытный. Она отклеивала его от себя, отдирала. Потом обняла еще крепче, стала трясти, целовать. Она в отчаянии пыталась оживить его. Ее любовник, ее убийца. Солдатик Зимней Войны. Как это он не обделался в первом бою. Не может быть, чтобы он умер от любви, в любви. Да и какая это любовь у них, здесь, на жутком холоду! Близ мертвого танка!

Она дышала ему в рот, мяла ребра. Вдавливала в мышцы закаменевшие пальцы. Нащупывала везде – на висках, груди, на затылке – тайные точки восточных раскосых врачей. Бормотала:

– Ну ты что… ты что это!.. а… ты же со мной шутил… я же шутила с тобой… лишь одна Война – не шутка… она – настоящая… очнись… ты замерз…

Ее пронзило: Война.

Ее ноги идут. Ноги идут.

Сегодня она еще дышит. Завтра разорвется под ногами снаряд – она упадет, будет хрипеть и задыхаться.

Подняв к небу прекрасное, перекошенное ужасом лицо, она завыла, зимняя волчица, от тоски и боли. Нашарила на замерзлой земле, у себя под головой, нож. Это про него все твердил сумасшедший солдат. Цапнула нож голой рукой прямо за лезвие, обрезала ладонь в кровь. Закричала, и эхо отдалось в ледяной ночи, в горах:

– О-о-о-о… у-у-у-у… о-о, Господь!.. Какой счастливый этот солдат… он уже от страданий избавился… а я… а я!.. Я же никогда… не смогу… сама…

Она рывком выпросталась из-под него. Расширенными глазами глядела на коричневую кровь; капли медленно капали с ее лунной ладони.

Кириатта размахнулась и швырнула нож. Он ударился о камни со звоном, покатился. Господи, а парень-то умер по правде, видать. Война. На войне можно помереть как хочешь. Даже так. Смешно. Кому ни расскажи – не поверят. Поглумятся. И над ним, и над ней.

Она страшно засмеялась – так клекочут в горах пестрые птицы, кладущие яйца в расщелины скал. Пушка танка бросала кривую тень на ее залитое лунным светом, как слезами, лицо. Она была голая, и живот ее мерз. Подхватив Вэна под мышки, Кириатта с трудом, обливаясь потом, застывающим на морозе иголками льда, оттащила его от танковой гусеницы, подволокла ближе к обрыву, к самому краю, и, крепко зажмурившись, столкнула, сбросила в пропасть.

ЗВЕЗДНЫЙ ХОД ОМУЛЯ

Я подолгу любила смотреть в раскосые глаза Луны.

Луна всегда была разная, то густо-сливового, печального цвета, – нахмуренная царевна, которую поутру обидел начальник первой стражи, – то янтарно-золотая, как надкусанный, еще не очищенный детскими ручонками апельсин, весело катящийся по темно-синей, крутого обжига, перевернутой миске неба, то озорно щурилась в меня веселой прозеленью веснушек-кратеров.

Плакала Луна редко, это да! Но ее слезы я жадно ловила губами здесь, на Земле, и так шептала ей, задыхаясь от нежности: не плачь, моя Луненька-Луна, не плачь, моя маленькая, моя красивая хорошая девочка, я ведь тебя с детства люблю, еще когда меня катали мои дорогие, золотые, незабвенные отец и мать в колченогой деревянной тибетской колясочке, подвязывая ремнями из шкур яков, чтобы я случайно не свалилась носом в камни, – еще с тех незапамятных пор и полюбила тебя; и поэтому успокойся, если можешь, не плачь, я все равно тебя никому не отдам, даже всем холодным властным небесам, даже вон той жестокой, рыже-пламенной звезде, что хищно, исподтишка — вижу, вижу ее злорадные подмигивания мне!.. – хочет похитить тебя и унести далеко из нашего мира.

Уж и не помню я, как это складывалось, какие крупные бусины друг к дружке низались. Звон, чистый и густослойный колокольный звон шел со всех сторон — с окрестных гор, с кедровых вершин, с острых клыков хамардабанских гольцов, вгрызавшихся в синюю. Нежную мякоть неба.

Я часто сидела в позе лотоса на берегу Байкала. Шел снег, заметал меня курчавыми вихрями беззвучной и безвкусной, холодной звездной пыльцы, свежо и сладко целовал колючими губами. Вода гладко, нетронуто глядела: стоял ноябрь, а может, и декабрь, а может быть, и конец января. Я сидела на берегу почти голая, ничего-то не было на мне, кроме мешковины мышастого двухшовного платья да старой, прогрызенной степными зверьками дубленой шубейки Учителя — она еле держалась на моих острых плечах, падала в снег, а я ее и не поднимала — мне было жарко, розовая сидела я на снегу.

Глаза мои застывали, впивая изумрудный льдистый блеск Байкала. Я была ученица Шамана, и я ничего не боялась — ни мороза, ни огня. Мне надлежало радоваться препятствиям. Если бы по моим босым, вольно разложенным по снегу ногам вдруг проехал поезд и отрезал их мне, я бы только улыбнулась — еще одна грань Дзэн открылась бы мне. А люди вокруг меня, окровавленной, верещали бы, стонали, выли, несли бы отовсюду вату, бинты, обезболивающее...

Какая глупость. Я бы орала от боли, и разум бы мой от лютого страдания улетел в небо птицей.

Вот так сидеть целый век. Вот так смотреть в пространство Неба и Воды. Пусть рубила Хамардабана срезают мою тибетскую косичку, выкалывают глаза, надсекают сердечную мышцу. Если я просижу на морозе вот так еще девять часов, я на ступень приближусь к вожделенным бирюзовым искрам. Учитель только издали показал мне обруч, переливавшийся сине-зеленым, рыбье-малахитовым, – сослепу я не разобрала, что за камни насажены на дугу из омулево блестящего сплава, то ли саянские лазуриты, то ли тянь-шаньская бирюза, в незапамятные времена привезенная купацами из-за Поднебесных гор, – и тихо сказал, вздохнув: «Венец владычицы Гольца Подлунного».

Я понимала: сиди я вот этак на морозе хоть сто лет, венца мне не видать. А что я должна сделать? В огонь пойду, в воду брошусь, сойду с ума, – брось меня на растерзание рыжим эвенкийским собакам, Учитель! Зачем ты мне венец показал! Показал и спрятал! Ведь женщины падки на камешки!

А он, шаман, поднял коричневый, пропахший сандалом указательный палец и строго так молвил мне: «Это бирюза Бодхисаттвы, я возблагодарю небо, если ты ею станешь когда-либо, но для этого ты должна пройти через водный и лунный цикл неизбежных страданий — унижений, сумасшествия, холода, безлюбья, колдовства, порчи, скитаний. Я сам поведу тебя. Я сам буду напускать на тебя порчу, ставить к позорному столбу. Ты не будешь успевать отирать лицо от слез — они будут литься беспрерывно, наглым теплым потоком, везде, ты не сможешь их сдержать: на кривых улочках, в подземных переходах, у подножья Вавилонских башен, близ громадных и грязных вокзалов, где резиновые колеса чемоданищ отдавливают ножки ребенка, на любовном ложе, когда некто захочет, против твоей воли, овладеть тобою. Не унимай слез! Пусть текут. Это твоя дань тому, что должно произойти в тебе. Рождение всегда сопряжено с муками. Не бойся».

Учитель печально покачал круглой большой старой головой с коричневыми залысинами. Избушка на берегу Байкала, где он жил и давал мне уроки, вздохнула вместе с ним. Расшитые полотенца и сухие травки доверительно свесились ко мне со стены. Статуэтка медного маленького Будды закачалась на обшарпанном комоде, как при землетрясении.

«Я не боюсь страданий», – гордо сказала я и встряхнула нестриженой головой.

Но Учитель только тонко и скорбно улыбнулся в ответ.

Ох, долго сидела на морозе... ноги аж судорогой свело... не помню, как добралась домой, еле нашарила в кармане дубленки заиндевелый ключ — дверь моей избы запиралась амбарным замком, – всю трясло... То ли в старом, с цветными сладкими стеклами, бабкином шкафу порошок нашарила какой непонятный — от головной боли или еще от чего?.. То ли переступила грань, за которой смешиваются воедино грубая явь и ласковые, томительные видения... наспех глотала чай, заваренный с пахучей травкой верблюжий хвост, запихивала в горячий рот жадными пальцами моченую бруснику...

Кто я... где я...

Кто я была такая? Зачем я тут, в лесах и льдах, жила?

Когда-то я работала среди людей и на людей, и для людей; за работу они мне давали много бумажек и стальных кружочков, и я меняла бумаги и кругляши на еду и питье. А потом мне наскучило все это, и я поклонилась людям, что одной рукой давали мне пищу и кров, другой — вынимали из меня последние улыбки и последнее веселье.

Я повернулась к людям и их городам спиной и ушла далеко в снега, на берег огромного, как небо, озера. Близ воды нашла заброшенную избу. Невдалеке стояли еще избы; их жители не спрашивали меня, откуда я пришла и когда отсюда уйду. Они не улыбались мне, не смеялись надо мной. На берегу падал набок ветхий чернобревенный дом, на нем было намалевано белилами: «СТОЛОВАЯ». Я приходила в столовую, мыла грязную посуду, за это мне давали объедки, а иной раз и целый кирпич ржаного хлеба.

А потом я встретила шамана.

И шаман сказал мне, растягивая в улыбке тонкие нити губ: научись камлать. Научись странствовать по звездам. Научись переселяться в чужие жизни и забытые времена. Тогда обретешь счастье. А так — несчастна ты.

Я не поняла его, но в ответ улыбнулась ему и сказала: а ты будешь меня учить? А какую плату за ученье ты захочешь?

«Вот моя плата», – сказал раскосый шаман, взял мою руку, перевернул ее ладонью вверх и поцеловал ладонь.

Я здесь. Я тело. Я душа. Я дух. А ты кто?

Если дух — дай огня! Если тело — обними!

Воздух, огромный и непостижимый, становился плотью и надвигался из тумана, нависал надо мной.

Седые пряди по синими плечам. Над бездной глаз, скользящих в мороз и ночь, в никуда, распускаются иглистые веера ледяных бровей-торосов. Отпусти, не гляди, не томи! А голос внутри меня, страшный и возлюбленный, медленно шепчет: нет, не-ет, девчонка, уж не отпущу тебя... долго, долго ты ко мне шла. Изволь меня принять. Я-то тебя любил давно, еще до твоего рождения. И буду любить даже после. А ты жадничаешь. Кусочка своей жизнешки мне пожалела. А я вот возьму тебя всю. Всю. Без остатка.

И, как только он это вышептал, все так и поплыло, закрутилось алым шарфом перед глазами...я и поняла враз: это Бурхан! Бурхан это, великий первобытный дух Байкала, это сам Байкал, в живого Бурхана воплощенный... одной мускулистой, корневищной рукой обхватил меня за плечи, рванул к себе... близко, так близко вижу его...

А голос, ехидненький, лисий, из-под земли доносится: «Отведи взор от Байкала! Долго будешь глядеть — рыбкой его станешь...» Ну и что, пускай рыбкой, о счастье таком никогда не мечтала. Звезда Нептун восходит. Льды и торосы пронзают мой живот. Бурхан тянет, тянет меня вон из избы — на волю, на ветер, на берег, опять к себе... и я иду, покорная, послушная, иду! Да камлать-то еще по-правдашнему я не умею, я боюсь не тех духов вызвать... однако спасаться надо — он ведь меня ТУДА зовет, ТУДА!.. к себе, в глубину... Пусти! Пусти! ТУДА я еще не хочу. Я слишком молода. Не бери мое лучистое тело! Это, из плоти и костей, можешь запросто взять — я сама в тебя войду, сама в тебе утону, заглотну ледяной синей воды, забьюсь, великанская бедная рыба, вытащенная сетью на берег зимы и ненависти, а любовь волнами нахлынет на меня, и я в ней захлебнусь, раскинув руки, пойду на дно... Тело — колода, тлен, прах! Но я же знаю — хочешь взять другое, лучистое, невидимое, огненное тело мое — то, что мне Учитель подарил... Не дам! Это звездам принадлежит, не тебе. Что?! Что бормочешь, не слышу! Что ты и есть — Небо?.. что мое время — пришло?..

Она проваливалась, исчезала, снова появлялась. Ветер гулял в ее волосах. Мыл ей широкие скулы, щеки. Осушал слезы.

Откуда топот? Почему живое, горячее рвется и движется под ней?

Она скакала на коне. Это было так странно. Будто она сидела на облаках, а огромный ветер нес ее вместе с облаками над землей; земля светилась далеко внизу, и пушистые седые хвосты ковылей неслись по ветру. Дикие ее волосы шумели за плечами. Ветер бил, как в бубен, ей в лоб, в грудь и живот. Живот ее был шаманский бубен, и пронзительный колокольчик висел у нее внизу живота. Женщины здесь вплетали себе в тайные завитки волос, туда, между крепко сжатых ног, речные жемчужины и красные кабошоны яшмы. Это считалось красивым и прельстительным для воина — жениха, мужа. Девственницы тоже делали так, хоть их ухищрений не видал никто.

Она подъехала на коне к царю. Царь тоже восседал на коне; его сивую бороденку трепал ветер.

– Почему на тебе венец в виде турьих рогов? — строго спросил царь. – Ты же не девственница. Многие мужи нашего племени пояли тебя.

Она усмехнулась. Гордость и жалость забились прибоем крови на ее лице. «Я имею право на такой головной убор. Я его отработала». Под царем играл гнедой конь. Она сидела на вороном.

– Было много перерождений? — строго спросил царь.

– Ровно тысяча. У тех, кто перевалит за тысячу рождений, наступает очищение. Женщина, рожавшая многажды, обретает девство. Но я, царь, не хочу такой чести. У женщины, которая рожает души, не только тела, есть гордость. Она хочет быть и пребыть женщиной. Она хочет стать и остаться ею навсегда. Я не понимаю девства. Я не хочу его. Я прискакала к тебе на резвом коне. Я не могу и не хочу медлить. Скорей!

Кони их оказались рядом. Царь снял ее с ее коня, пересадил на своего. Он посадил ее на голое живое копье. Она закричала. Седло коня, ребра, гнедая шерсть оросились ярким, красным.

– Ты вернулась в лоно Красной Тары, — сказал царь сурово.

– Я вернулась, — повторила она счастливо, задыхаясь от слез.

Воины, сидящие на конях, скачущие рядом с ними, не отвернулись, не опустили глаз. Царь совершил обряд; а эта девка из далекой страны, выдающая себя за богиню, всего-навсего дешевая ворожея, подстилка для каждого изголодавшегося бойца. Когда надо будет, мы ее сорвем с коня и повалим. Слишком хорошо она скачет. Слишком смешно прыгает ка крупе, на вороной шкуре коня ее белый голый зад. Наш царь уже погиб. Она обвязала его платком колдовства. Гляди, они любятся прямо на коне, ка скаку! Как румяно ее лицо! Ты хотел бы быть на месте нашего царя? Да. Хотел бы. Что ты за это отдашь? Все.

— Девочка моя... живот твой горяч. Ты вся в крови. Ты крестила кровью моего коня.

— О-о... держи меня. Как это больно. Я и забыла, как это прекрасно.

Они, обнявшись, скакали на одном коне к Белой Воде. Белая Вода, Бай-Кель. Ледяная Вода. Жемчужная Вода. Он выловит сетями много рыбы омуля; он принесет жертву на священном камне обо, и жертвой будет его конь, омоченный женской кровью.

Синяя Вода, Сапфирная Вода, ты все ближе. Там, на берегу, близ старых рассохшихся лодок, у воды, у кромки раннего льда, меж разбросанных кедровых бревен сидит Бурхан. Он каменный. Он страшный. Его веки подняты, но он не видит. Он слеп. Старухи мажут ему глаза слюной и медом, молодухи — сладким молоком из грудей. Бурхан живет глубоко на дне Белой Воды, и раз в году озеро выпускает его — он хочет жену на один день, и Белая Вода дает ему жену. Их вдвоем, каменного Бурхана и дрожащую женщину, погружают в лодку без весел, толкают лодку прочь от берега. Сильно дует култук. Или сарма. Или теплый шелонник. И лодка уплывает прочь, гонимая ветром, по Белой, по Синей воде, и каменный мужчина и живая женщина узнают друг друга. И понимает женщина, что камень живой. И знает тяжелый каменный идол, внушающий ужас, что живое обращается в камень в последней судороге ужаса, боли, счастья, отчаяния. Рука волны, бывает, переворачивает лодку. Они, обнявшись, идут на дно, камень и женщина. Они застывают вместе. Влипают друг в друга. Становятся единым валуном.

Шаманка и царь спешились у кромки воды.

Зерна колокольного звона сыпались и летели поодаль. Нежный, как песня, снег вычерчивал белой кистью рисунок времени. Снег умирал на устах. Она входила в воду. Ее ноги замерзали. Бурхан обнимал ее ноги торосами, шугой, заберегами, наледями. Вот уже по колено зашла. Вот уже по грудь вода, вот уже надо кричать: "Тону!" — но крик не идет из горла, а глаза видят в застылом изумруде воды мир иной, и душа хочет туда.

Устала душа. Мир иной примет меня сейчас. Надо стать большой рыбой. Сигом. Омулем. Надо стать зверем нерпой, стремительно, свечкой, выплывать из глубины, ловить ртом золотые зерна Солнца, криком приветствовать восход, тонко выть на крупные звезды морозными ночами.

Я шла неостановимо, все глубже, все холоднее. Я возвращалась. Это было возвращение. Я возвращалась на родину.

Когда я появилась на свет? Когда я покинула любимую землю? Забытье тысячи рождений стерло великую память. Я должна была вернуться вот так, через врата смертной муки, захлебываясь Белой Водой, задыхаясь. И последний мой взгляд будет стрелой пущен в небо, где по-волчьи косматое Солнце зимы, скаля красные зубы, бежит, бежит на закат!

Густые слои бериллово-зеленой воды раздергивались, тяжелые влажные занавеси, и я, содрогаясь, созерцала жизнь Мира Иного. Вот они, сделанные из масла, прозрачные рыбки-голомянки — мелькают, играют, вот мимо сверкнули, видны внутри все ребрышки, хребет, чечевицы сердечек. Так мою душу было видно людям насквозь. Так народ смотрел сквозь меня, смеясь, давя меня в толстых пальцах, и лишь мазок золотого масла оставался от меня, раздавленной, на чьих-то ладонях, на чужих одеждах.

Вот плывут важные толстые ленки — к ним не подступись. А сколько неприступных людей видала я в мире! Как ломилась я к ним! Как пробивала слабым телом неодолимую толщу ненависти... Вот ельцы играют, стоймя взвиваясь над красной закатной водой: вода из белой стала красной, кровавой.

Это озеро крови, Бай-Кель. Сколько здесь крови лилось. Сколько крови лилось везде. Льется сейчас. Как мне назвать мой век? Век Крови? И в иные века ее проливалось довольно. Играйте, рыбы, по горло в крови, наставляя морды в кровавое Солнце. Зима идет. Вы все застынете во льду. Вмерзнете в лед. Забудут, как звали вас. А вы, сиги, что вьетесь, хороводитесь, что веселитесь?!.. Кровь обнимает вас, обтекает, хоть и толсты ваши богатые спины, хоть вы все в опалах и яшмах драгоценной чешуи. Синим пламенем сгорят ваши наряды! Выловят вас, как миленьких. Выловят, выбросят из сети, счистят чешую длинными ножами и, сладострастно кряхтя, зажарят на раскаленных камнях. На круглых черных сковородах зажарят.

Вода била мне в ключицы. Шуга, шурша, шла перед глазами. Вдруг кто будто толкнул меня в спину, и я обернулась. Сердце оборвалось. Истерли тонкую леску, на которой оно висело, держалось.

Я УВИДЕЛА.

Это сон. Это явь. Это мне дали увидеть перед смертью, быть может, последней в цепи смертей и рождений. Я благословила этот сон. Я сложила руки ракушкой и помолилась, чтобы дольше видеть его. Перед смертью мне не дадут испить воды из больничной ли, тюремной ржавой кружки. Вода — вся предо мной. И я вступаю в свой сон, и нет ему конца; вот так я умираю по-настоящему.

Кровавое Солнце свалилось в яму. Царь с лицом Учителя стоял на берегу, рядом с конем, пристально глядел на меня. Небо резко потемнело. Налилось черной кровью. Мгновенно унизалось звездами. Крупные, мелкие звезды высыпали в мгновение ока. Чернота усеялась огнями. Огни мира. Далекие. Ледяные. Не может быть, чтобы они были живые. Я так любила их, когда жила на свете. Я вскинула к ним вверх, из воды, мокрые руки, уже начавшие леденеть.

Звезды! Идите ко мне. Вы мои. И я ваша. Возьмите меня. Я буду вам служить.

Звезды дрогнули. Зашевелились. Подвинулись. Стали медленно, страшно складываться в круги. Кресты. Ряды. Кольца. Стрелы.

И звезды пошли.

Пошли прямо ко мне.

Так, как я хотела и звала.

Из безумных прогалов мира, из угольных мешков, из раскулаченных и расстрелянных морозов, из дегтярных бочонков, из деревянных черпаков потекли ко мне неумолимым ходом жгучие звезды, и Звездный Ход был страшен и торжествен, он звенел, как все колокола Тибета и Хамардабана, как могучие колокола затерянных в горах монастырей и часовен, над провалами пропастей, у синих зубцов Тенгри и Канченджанги. И не мне было остановить его! Звезды шли прямо на меня, они ослепляли, они прокалывали копьями мне грудь, и я кричала от боли и света.

Тону в звездах! Кому выпадало такое счастье! Это мне за все грехи! За все зло и добро, что я в жизни наделала!

Глубже, глубже! В воду! Туда, на дно! Как люди задыхаются, когда тонут? Почему, Бурхан, ты не связал мне руки и ноги, чтоб вернее было, ведь я выплыву, ведь я отлично плаваю?! Гляди туда! Гляди в глубину! Все, что на поверхности, — блажь! Бред! Глубина — истина жизни! Истина гибели!

Я вгляделась в изумрудную толщу, распавшуюся передо мной.

Чернота и зелень дробились и рвались. Огромная, раскосая Луна застывала медным тяжелым ликом в дегте неба. Ее зыбкое отражение волоклось по дну гигантской блесной. Я наступила на нее. Луна разбилась на тысячу кусков. Из водной и земной преисподней, преисполненной черноты, шел на меня острым сверкающим, серебряным клином косяк лученосного омуля. Во тьме горело светлое острие клина. Луна – щит, косяк – стрела; я стояла в воде, меж небом и землей, и глядела, как из глубины земли идут на меня и сквозь меня звезды.

Это омуль! Нет, это звезды. Они идут, чтобы разорвать меня ножами. Чтобы наполнить меня, пустой мешок. Чтобы я, накормленная звездами, не могла ни дышать, ни говорить, а стала только испускать свет. Собственный свет. Холодный. Ледяной. Милые звезды. Вот вы разрезаете меня. Вы вспарываете мне брюхо, как рыбе. Вы рыбы, и вы ножи; я целую вас, и губы мои в крови. А еще говорят, что рыбья кровь холодна. Что она голубая. Зеленая. Что?! Вы... идете сквозь меня?! Разве... вы не вечные?! Разве ваши ножи не блестели над Бурханом... над Чингисханом... над Иссой? Над иными царями, богами?!

Они шли на меня, через меня, мимо меня. Они шли скоротечным ходом. Великим Повтором Жизни. Вспыхнуть и отгореть. Все повторяется. Все до обидного одинаково. И кровь. И любовь. И звезды. И смерть. Кто же такой человек? Кто такая я? Зачем я сдалась миру?!

Рыба наизусть знает свой путь. Он записан древними письменами у нее на чешуе, на жабрах, в синих шариках холодной медленной крови. А моя кровь красная! Ее пили много раз. Кому не лень. Звездный Омуль, иди, теки извечным путем — рождайся, мечи икру, умирай. Исполни закон. Я тоже исполняю закон. Я послушно жила. Я гудела трубой: свята жизнь, свята! Люблю жить! Не хочу умирать!

А вокруг меня умирали. Умирали солдаты на Зимней Войне. Умирали женщины в родах. Умирали тираны от мстящей руки. Умирали от голода бедняки, крючась у ног богачей в дымящейся пурге. Умирали от ревности, от любви и боли в объятиях друг друга.

И я, чтобы сродниться с людьми, чтобы не быть одинокой, одной, как кедр на снежной вершине, умирала вместе с ними. И мои объятия были замешаны на вьюге, морозе и льде — и я обвязывала раненого, умирающего холодным и белым бинтом лечебного тела своего, белых дрожащих рук своих. И я крестила мертвого крестом худого тела, и мертвый поднимался, восставал, тянул слепые руки к жизни. Я была крещена крещенским морозом земли. И это я сподобилась видеть Звездный Ход Омуля — глазами всех, кто умер и воскрес у меня на руках.

И жадно я глядела, как гудели-катились ко мне — из живота неба и из чрева земли и воды — два Звездных Хода, и не могла ни ступить в глубину, чтобы вода пожрала меня, ни взмыть наверх: силенок было мало, и с ума я сходила от любви к земле. Одежды мои намокли. Я, сощурясь, смотрела на Восток. Гольцы Хамардабана обнаженными ножами белели в ночи. Я обернулась и поглядела на Север.

А с Севера!.. С Севера...

С Севера, тихо ступая по водам между синих льдов, прикрыв глаза веками, подобно мне, от ослепительного Звездного Хода, шел ко мне Исса.

Я сразу узнала Его. Ветхий плащ, драная, перештопанная холстина, бил Его по щиколоткам. Ветер крепчал. Пронзал до костей. Глаза Его под тяжелыми веками, набрякшими, иссеченными ледяной крупкой, горели ярко. Издалека я видела, содрогаясь, этот чистый свет. Он ступал быстро и осторожно, словно шел по струне, чуть расставив худые, торчащие из серой мешковины руки, удерживая равновесие, будто вода была не вода, а тонкая нить туго натянутого воздуха. Звездная епитрахиль свивалась над ним в клубок, развивалась в необъятную ширь. Из ступней Его сочилась кровь — Он ободрал себе ноги, скользя по зубчатым краям льдин. Он не кривился от боли. Он умел терпеть. Он улыбался. Он шел, и кровь Его текла в синюю воду, расползаясь ручьями и потоками, и рыбы подплывали и глотали ее. Рыбы знали допрежь человека, чья это кровь. Безгрешные рыбы молча, по-рыбьи, причащались крови Его.

Когда Он подошел по воде ближе, я разглядела кожаный ремешок, коим Его косичка была подвязана, и болтающуюся у Него на голой груди смешную нэцкэ из зеленого нефрита, изображающую толстую утку, и лапы морщин в углах горящих глаз, и нежную улыбку рта, ловящего летящий по ветру снег, улыбку, где не хватало глазного зуба, — я поняла, что Он пришел, Он здесь, и надо попросить Его.

И я захотела побежать к Нему, но вода доставала мне до горла, вода не пускала меня, держала меня холодными руками, я бежала к Нему внутри воды, заплетаясь ногами за камни, плача бессильными слезами, а я так хотела бежать по воде, как Он, бежать вольно, легко и свободно, и Он понял мое страдание, Он увидел меня и понял меня, и сильнее стал свет от Его улыбки.

Я выбросила вперед руки. Я вырывалась. Я билась в воде, как пойманный омуль.

— Исса! О, Исса! — крикнула я, рыдая. — Я так люблю Тебя! Если Ты покинешь меня навсегда, мне не жить! Жизни моей нет без Тебя!

Он, не отирая улыбки с зарозовевшего на култуке худого лица, неостановимо шел мимо меня.

Вся мокрая, в тяжко капающем с одежд серебре воды я выкарабкалась на берег, на острые камни, и крик продолжал рваться из меня — так младенец рвется из лона роженицы, разрывая ее и калеча:

— Исса!.. Не уходи, Исса!.. Мудрые и немудрые были невесты! Я — самая глупая из всех! Я просто нищая... просто безумная... мать меня ножками вперед родила, но я... налила масла в лампаду! Я одна ждала Тебя долгие морозные века! Я мотала бесконечность на прялку. Не покинь меня!

Исса соблаговолил обернуться ко мне. Мокрое платье облипало мое тело. Он погладил меня светлыми глазами. Все стянулось и напряглось внутри меня. Ровно гудящий култук трепал и колотил полы Его изодранного ножами льдов плаща. Губы Его из-под заиндевелых усов дрогнули, шевельнулись навстречу мне, бороденку крутил ветер, взвивал длинные космы, косичку за плечами. Я видела, что в одной руке Он держал чашку белой глины, чтобы китайский чай, люй-ча, из нее попивать, в другой руке — старомонгольскую круглую ложечку для заваривания чая. Он все ближе подходил ко мне. На Нем были напялены, висели дивные вещи. Он нацепил на себя весь родимый мой мир. На шее у Него, кроме нефритовой нэцкэ, висела еще лошадиная уздечка — должно быть, от лошади шерпа-проводника, — болтался на грубой веревке трехгранный тибетский нож, играли под Луной четки, выточенные из кошачьего глаза, а под рубище, под плащишко затерханный у Него была поддета... — то-то я думала, что за яркий огонь бьет у Него из голого тела, изнутри!.. — ослепительная, оранжевая, хоть зажмурься, куртка ламы! Вся грязная: пятна мазута я на ней увидала, зацепы от железнодорожных шпал, потеки олифы! А в узел уздечки был завязан пучок сандаловых палочек! И они тлели, и аромат их вошел в мои ноздри.

Омуль шел мощным Звездным Ходом. Я крикнула Иссе:

— Говори! Не молчи!..

Он заговорил, не останавливаясь, продолжая гордо и легко идти по глыбам и хлябям Бай-Келя:

— Я иду мимо тебя. Я всегда буду идти мимо тебя. Разве земная тыква, катясь вокруг Золотого Дракона, останавливается когда-нибудь в вечном стремлении своем? Земля всегда видит Солнце. Солнце всегда видит Землю. Я всегда, идя мимо тебя, буду видеть и любить тебя. Ты всегда будешь видеть и любить меня. Оботри слезы свои! Вспомни Сульфу. Шаманы пламенны, они не плачут. Чтобы камлать хорошо, ты должна отрешиться от себя. Не старайся меня обнять, обхватить, удержать близ себя. И не только меня. Я ведь и так Исса для всех. Но и никого другого...

Я глотала слезы. Волосы мои развевал ветер. Голос Иссы оборвался снежной нитью. Омуль шел в небесах длинной сплошной серебряной лентой, вился тяжелым блестким мафорием.

— Многие будут приходить и пророчествовать под именем Твоим, — напомнила я Ему Его же слова и залилась краской — оттого, что так сильно Его люблю. — Не обидься на меня, если Ты опять придешь, а я Тебя вдруг не узнаю.

Ветер мотал, относил в сторону пряди Его нестриженых волос. Рука Его протягивалась, выворачивалась навстречу мне ладонью к лицу моему в прощальном жесте.

— Ты узнаешь меня. Не бойся. Ты всегда узнаешь меня.

Вот Он уже — длинная холщово-серая береза с оранжевым — с испода — бликом Солнца, с паутиной сирых ветвей, мотающихся под пургой; вот Он уже — сухая вобла, кинутая щедрым небом на прокорм тощей, со свалявшейся шерстью, лающей зиме; вот Он уже — сандаловая палочка, дымящаяся в мареве медвежьей ночи духовитыми лохмами взвиваемых ветром волос; вот Он уже — рыбка-голомянка, нежно плывущая, уплывающая в черную даль... — маленькая прозрачная щепка, и ее втягивают губы ночи... Исса! Куда Ты! Я же — вот, здесь...

Все — канул в ночную печь угольный катышек, срезанный с четок. Култук завыл и повернул. Началось безумие сармы.

Сарма выла. Плясала. Сбивала деревья. Переворачивала лодки на берегу. Царь, наблюдавший происходящее, лег у воды на снег вместе с конем, чтобы сарма не свалила их с ног и не разбила о камни и стволы кедров. Это была могучая пляска ветра. Я никогда не видела такой ярости. Не слышала такого гула и гуда. Ветер разрушал и крушил страшнее человека.

Я увидала в лицо мощь природы. Я испугалась. Я легла на снег в мокрой мешковине, и ткань мгновенно пристыла к наледи, а грубые руки сармы толкали меня в шею, били по спине, рвали мне волосы. Я вцепилась в валун, на котором лежала животом, чтобы не оторваться от земли и не улететь. Это оказалось трудно. Ногти мои нашли в камне щели, чтобы вкорениться. Сарма била меня больно. Получи! Получи за все свое! За все хорошее! За все гадкое, за все святое, что в жизни понаделала!

Звезды колыхались и смещались. Спирали омуля вращались в разные стороны, били серебряными хвостами. Мороз тащил из озера белые сети, там билась рыба, она вываливалась из порванных ячей и билась об лед. И я билась головой о камень, об лед вместе с рыбой. Я рыба, я бессловесная тварь, я раздуваю жабры, я сейчас разобьюсь, я перестану думать, страдать, существовать. Исса! Тебя нет. Значит, и меня нет. Я омуль, а вот их тысячи плещется в сетях и на свободе. Я омуль, и я забыла имя свое. Я омуль, Исса, и я обвиваюсь вокруг Твоей стопы. Ты давишь меня ногами. Ты стоишь на мне, на рыбе, и смеешься. И я плыву с Тобой на себе, держу Тебя на своей спине, уплываю с Тобой в глубины черноты и зимы. И пустота раздвигается, впуская нас.

Я разлепила мокрые ледяные колючки ресниц. Я сподобилась еще раз увидеть Иссу.

Перед моим лицом проплыло круглое зеркало приблудной льдины. Поодаль, против утеса, поросшего стлаником и кедрачом, качался на густых маслено-леденистых волнах пузатый карбас. Оранжевой краской он был крашен когда-то, да вся она с него пооблезла, облупилась, и темные, изъеденные ветрогоном ребра досок выпирали наружу — голодом скитаний и нищеты. Мощно и смертно, ровно и неутешно дула, гудя, сарма. Палуба карбаса, кренясь и скрипя, протягивала на дощатой ладони навстречу идущему по водам Иссе двух рыбарей. Рыбаки скользили обутыми в унты ногами по сочленениям палубных костей. Искали, куда упереться ступней, за что ухватиться. Качало сильно. В раздутые ноздри, в виски хлестал волчий ветер.

Исса брел уже через силу, хоть легкость шага сохранял.

Я различила — закушены Его губы. Кровь брусничными брызгами окрестила подбородок. Кровь испятнала льдины, хрустко расходившиеся веером под Его ногами — закраины застылых плит резали нежные узкие ступни, вцеплялись в них когтями. Я все видела. Помочь не могла. Он шел к карбасу. Кричи не кричи — Его было уже не вернуть. Мимо меня Он опять прошел в жизни. И что теперь будет со мною?

—        Петр!.. Иоанн!.. — крикнул Он слабо. До меня еле донесся Его голос.

Он вскинул к рыбакам руки, замотался перед Его грудью обледенелый корабельный канат. Из последних сил крючьями обветренных голых рук Исса вцепился в него.

Два рыбака — старый, с серебряной бородой кольцами, лысый и загорелый до каленой черноты, и юный мальчишка, румянощекий, тонкошеий, глаза распахнуты шире клювов орущих птенцов, яблочный подбородок, запястья и кудри как у девушки, а лоб и губы в чешуе пота, — крепко ухватившись за конец сброшенного каната, потянули, надувая заплечные жилы... — ну, еще, еще, Господи, пособи!.. раз-два, эх!.. — тут и третий рыбак вывернулся из-за горой сложенной снасти, чернявый, смолянобородый, лишь белки глаз, смачно и страшно синея, блестели в ночи, — и вот, вижу, Исса уже на палубе, а карбас мотает и крутит нещадно, а эти мужики, рыбаки, смеются, а может быть, и плачут, пес их разберет; сильно блестят их лица, красные на морозе, и что-то такое суют Иссе в руки, в рот, — прищурилась и увидала насилу, сама от слез ослепла: в деревянной миске они Ему бруснику моченую подносят и стопарь наливают из громадной бутыли, а бутыль-то у Петра за пазухой была, в тулупе, он и опять ее туда прячет.

А у Иссы руки окоченели совсем! Не шевельнет Он ими, только дует, дышит на них. А чернявый накидывает на плечи Иссе тулуп овчинный, обнимает Иссу за шею и целует Его.

И я вижу, как пьет Он водку и закусывает сахарной брусникой, и сердце мое сжимается в комариный комок, и я леплю губами белую глину снега: ОН ДОШЕЛ! ОН ПРОШЕЛ ПО ВОДАМ! ОН ПОБЕДИЛ!

Я видела как сквозь грязную линзу: губы Его, обмоченные водкой, шевельнулись, и я поняла, что Он сказал тихо: «Спасибо, Андрей...»

А я лежу на камнях. На снегу. И кедры гудят надо мною.

Что с ними со всеми будет? С Иссой, апостолами? Будут рыбу ловить? Продавать на зимнем рынке? Меня так избила сарма, что я вижу виденья. Крепко я избита. Жар у меня. Забинтуйте меня снегом. Заверните меня в марлю пурги, подкрепите меня Белой Водой, ибо я...

Китайскими снежными иероглифами расцветал берег озера.

Я лежала животом на пластах слежалого снега, и земля дернулась подо мной, как раненный охотником красивый и злобный зверь. Белесая мгла закрутилась перед глазами, высвечивая внутри первую неловкую и страшную страсть, последнюю гордую нежность. Я зажмурилась, чтобы не видеть, как черные, зацелованные сармой доски карбаса пойдут на дно. Гулкие колокола зазвонили надо мной. Я поплыла в холоде-звоне, оглушенная, переворачиваясь брюхом кверху, еле шевеля плавниками, меня убили ботаньем, меня вытащили сетью. Я поняла зазубренным, источенным краем сознания, что жабры мои сохнут без воды.

Исса прошел мимо меня.

А кого же, какого Бога я теперь позову из мрака?

Дзугасан, дзаласан-хан. Айя-ху. Айя-ху.

Закусив губу, Учитель перевязывал маленькой шаманке мокрой тряпкой горячий, как печь, лоб. Вовремя он успел. Конь, фырча, топтался рядом. Из торобки, притороченной к седлу, Учитель вынул мешочки с тибетскими травками и притираньями, сыпал мелко искрошенную траву в ладонь, втирал девчонке в виски, в шею. Зажег сандаловую палочку. Провел ею крестообразно над худым неподвижным, полудетским бледным лицом.

Желто-лимонный монгольский лик, лик великой и царской Луны, жалобно сморщился в небесах, и по широким твердым скулам лежащей потекли слезы — резвые, юркие рыбки-голомянки.

Старик знал, что не спасет девочку никакими горными травами. Но он спасал ее. Потому что любил. Потому что она с немыслимым упорством, невозможном в маленьком и тощем — щепочкой — теле, любила его во всех его воплощеньях и перерожденьях. Она, ученица, переплюнула Учителя. Она доказала ему, что все едино. Что перевоплощенье не ведет к утрате. Что счастье — есть.

Что ж, так и должно быть. Он недаром учил ее.

Учитель трогал пальцами ветра ее губы. Плача, прижимался лбом к ее лбу. Все едино! Он шел по водам, он думал — ей не сдюжить звездный ход, а она сама, по рыбам и звездам, по паутине Омулевой Мантии — вон, вон она валяется рядом, на истоптанном конем снегу, мятая и рваная, – к нему перешла.

Слой за слоем, век за веком ложились ветра на голый огненный лоб. Остро, невыносимо пахли тибетские травы. Проехал грузовик, в кузове его тряслись и гремели, словно древние монашьи черепа, сухие дрова. Далеко на Байкале, у самого горизонта, прогудел сторожевой катер. Прогрохотал дальний поезд, заваливаясь неуклюжим насекомьим туловищем под откос и тяжело выпрямляясь опять.

Учитель держал маленькое тело в руках. Проклинал себя за шаманство. Плакал, обжигая ладонь о молчащее горячее лицо.

Девочка открыла глаза.

– Луна, – вышептала она удивленно, – Луна, Луненька, не уходи...

Раненым зверем снова и снова над водой, надо льдами прокричал сторожевик. Выбухнуло, взорвалось над Байкалом и надо всем замерзшим миром великое злое Солнце. Оно несло яростную и чистую радость живущим.

Медленно начертало оно, живое Солнце, над горизонтом и в зените обжигающими оранжевыми, как куртка железнодорожника или одеяние тихого ламы, облаками один-единственный иероглиф — ФУ, что по-китайски означает СЧАСТЬЕ.

А может быть, ГОРЕ значило это на забытом языке? Теперь не узнает никто.

И безумная бедная девочка, лежащая на руках у старого монгола, с ледяным полотенцем на лбу, еще смогла, успела прочитать этот ослепительный иероглиф, еще успела услышать бубенцами грохочущий за снежным дабаном скорый поезд, транссибирский экспресс, и он не переехал ей ноги, и в нем ехала она сама, счастливая, румяная от чая, сквозняка в тамбуре и дорожных сладких предчувствий, – стояла у окна, глядела на рыжую тайгу, в кружевной кофточке, тонколицая и нежная; куда она мчалась? К кому? Кто ждал ее на заснеженном перроне, чтобы схватить в охапку, прижать к груди, к серому сукну казенной шинели?

Байкал, Бурхан, скажи, когда это было? В каких временах? И кто она? И где сейчас?

Но поезд грохотал на стыках рельсов, и Луна светила нежно и печально, и поднял морщинистый лунный лик одинокий старый шаман, глядя узкими глазами на железную, стальную судьбу, что неслась навеки мимо, и, щурясь в увитое морозными папоротниками окно поезда, слыша серебряные ложечки с вензелями, позванивающие в стаканах на подносе, что ловко несла по коридору вагона веселая проводница, улыбаясь новой, неведомой будущей боли, новым звездам, идущим великим ходом по небу, по земле и воде, девочка, а может, старуха, имени которой нам не оставило время, тоже видела яркий иероглиф нежности своей над первобытным зеркалом Байкала, читала его, беззвучно шевеля губами, и плакала от радости.

Далеко на берегу Озера она увидела сгорбленную черную фигурку.

Учитель встал и помахал своей девочке рукой.

И она подняла руку, прижала ладонь к ледяному стеклу и вышептала, и от теплого дыханья на морозных алмазных узорах образовался прозрачный кружок:

– Я никогда больше не буду мыть грязную посуду в столовой. Я знаю счастье. Я твоя рыбка-голомянка. Ты отпустил меня.

УТРО ПРАЗДНИКА ЦАМ

Ночью все люди спят.

Ночью Дарима разлепила глаза и привскочила на кошме.

Рука нашарила на груди круглый медальон, ногти расколупали его, раскрыли перловицей. Внутри, на вытертом бархате, сидела, поджав ноги, Белая Тара. Что снедает меня? Что день и ночь не дает мне покоя? Скажи, Белая Тара. Скажи, дорогая. Я слышу этот голос, и он говорит мне шепотом то, от чего вся кровь в теле моем приходит в движение и по ней плывут, загораясь сотнями, тысячами, красные огни. Меня, Дариму, выбрали, чтобы завтра на празднике я была Женщиной-Птицей. Они готовятся. Наверчивают из бумаги маски. Красят дикою слепящей краской ткани для костюмов. Смешивают кремы и глины, чтоб гуще и жесточе наложить их на лицо. Кто будет прыгать и плясать? Жамсаран, Дурга-Кали, Священные Быки: Черный и Синий. И она, Дарима, вытолкнута будет из тьмы на свет, вылетит птицей на середину жизни, взмахнет крыльями.

Одна пылкая молитва: не умереть прежде времени.

Она опять упала на спину, воткнула медную фигурку Белой Тары себе в губы, судорожно целуя, моля о несбыточном холодную медь. Рядом сопел мужчина. Грузный валун его спины вздымался. Что делал этот, спящий, в жизни, что делал он рядом с ней? Она не знала. Она старалась терпеть его и благословлять, стряпала ему поозы, манты, беляши; всякую всячину стряпала ему она, и он ел, утирая рот и усы крепкой ладонью, – молча, без слов похвалы, одобрения. Она привыкла. Молчание – тоже нить, связующая людей подчас крепче крови и речений духа.

Она никогда не видела, чтобы он читал или писал. Часто он сидел тучею, хмурый, уронив лоб в ладони. Спал – всласть, опьянялся сном, как вином. Дариму он словно бы не замечал. Только ночью. Иногда.

За окном плыло глубоководной рекой гудение чужого страшного города. Они не умели говорить на языке его жителей; Дарима объяснялась жестами, если хотела купить муки или мяса для беляшей или проехаться в грохочущей повозке от края города города до края. Она не знала, бедны они были или богаты. Мужчина никогда не заводил об этом речь. Время от времени он подзывал ее жестом крючковатого пальца, она протягивала сложенные ладони, и он высыпал в них горсть монет – и блестящих, и тусклых от старости. Вечером, при свете допотопной свечи, она играла ими, как камешками.

Милая, милая, Белая, Белая Тара. Прости меня, душенька, хорошая. Помоги мне. Я всю жизнь думала, что жизнь истинно такая. Ничего не желала. Не хотела улететь. А теперь хочу. Теперь желаю.

Я увидела Его на перекрестке, снег летел и набивался в его седые волосы, коротко стриженные, военным ежиком. Высок Он был и худ, Белая Тара, худ и высок, и в небе, полном сумрачных гневных туч, Он головою проделывал дыру. Я поразилась Его одеянию – Он шел босиком, в рубище, в дерюге, относимой ветром вбок от колен. Он выше всех просвечивал в толпе. Ему не удивлялись – в чужом страшном городе давно никто ничему не дивится, всем все равно. Он наклонился над продавцом булочек, молча взял у него из засыпанной снегом корзины булку и протянул девочке, тонко поющей рядом свою нищую песню. Девочка бросила петь и вцепилась в хлеб зубами. Я сделала к Нему шаг, другой. Он вскинул голую солдатскую голову и метнул в меня зрачки. И, Белая Тара, – Его глаза вошли в меня, поцеловали мои груди, раздвинули смерзшиеся ребра, прокололи наледь женской тюрьмы. И я вышла на свободу. Я не успела опомниться. Он был нож, я – рыба; Он взрезал меня стальным взглядом и засмеялся от счастья, и незримо погрузил Свою руку в меня, и, вместо того, чтобы с жилами и кровью сердце мое вырвать, – погладил его, сурово, осторожно.

И я склонилась и поцеловала Его руку.

“Ах, ах, – засмеялся Он еще веселее, – разве так целуют?.. И рука Моя будет в тебе, и душа моя будет в тебе, и сердце мое будет в тебе, и сам Я буду в тебе; и Я буду твое веретено, а ты Моя кудель; но не выказывай Мне знаков почтения, ибо не я их достоин, а ты, – ты ведь дождалась Меня”.

И Он поднял меня от земли, а я была в странном наряде – не умею я наряжаться, и монет негусто было в кармане моем, чтобы купить себе новые цветные тряпки, – что дома, в пустой пыльной каморке, нашлось, то я на себя и навертела: красную широкую юбку, шелковые старые платки с выцарапанной кошками бахромой, меховой жакет, – на моей далекой родине водились эти бедные звери, из шкур которых был сшит недобрыми руками этот душегрей, траченный молью, – шарфы, шарфы, много прозрачных и шерстяных шарфов, чтоб нежное горло укутать, – и розовое на морозе лицо мое торчало из скопления радужных тряпок, как душа из плохого, ненужного тела. И Он, подержав меня немного в сильных Своих руках на весу, – я поболтала ногами в воздухе, как балованный ребенок, – опустил меня снова на землю, взял меня за плечи, обхватил сильною, мокрой от снега рукой мою шею, нагнул мою голову к Своему лицу, жесткому и твердому, как нож, и вобрал мое лицо в Свое без остатка, выпил из воронки бедных губ слепую душу мою.

Голая спина мужчины, рядом с нею на ложе храпящего, лепилась серебром лунного света, бугрилась. Он нашел в страшном чужом городе соотечественников, они задумали от тоски соорудить большой родной праздник, священное гуляние, задумали убить тоску если не навсегда, то хоть на время. Мужчина познакомил Дариму с ними. Они приходили в их дом, похожий на пещеру, поодиночке. Дарима жала им руки, сухие, как ветви, и скользкие, как озерные лини. Дарима боялась рисунка ненависти на их широких молчаливых лицах, медных катышков злобы в тех местах, где челюсть съединялась со скулой. Они оценили ее стать скупыми жадными взглядами, вывалили на пустой холодный стол угощения – облепиховое варенье в длинных банках, вяленых хариусов, бастурму. Все было съедено и выпито. Они, не особенно выбирая слова, рассказали про праздник. Великий праздник Цам, кровавый, радостный, вечный. Роли все уже распределены. Осталась только одна – Женщина-Птица. Эту роль никто не хотел брать. Опасная? А что будет? Ну да, никто не знает, что будет. Потому и боятся. Человек всегда хочет знать. А птице плевать. Она взмывает, летит, ловит клювом в полете вольный воздух, и ее пронзают стрелой. Хочешь так? Хочу. Ты такая смелая? Нет. Я просто хочу стать птицей. Я хочу жить и лететь. Могут убить и на земле, и в небесах. Если я останусь на земле, я никогда не узнаю, что такое полет. Верно девчонка говорит!.. Понимает. Наши лучники бьют без промаха. Не бойся, дура, они же понарошку. Дурят они тебя, вот что. Заткнись. Не оскверняй наши древние обычаи. Не возводи хулу на священный праздник Цам. Она сама выбрала – ей и лететь. А ты будешь стоять внизу, жалкий, толстый, неповоротливый, и, задрав голову, завистливо глядеть, как она простирает в синей свободе руки-крылья.

Так ее продали в праздничное рабство. Скрепили купчую крепость вином и бастурмой. Оглядывали их мрачное жилище, улыбались наготе и запустению. Взирали на их брачное ложе – старую кошму из серой пыльной верблюжьей шерсти. Тут они спали. Тут, на немытом полу, среди запахов лука и сквозняков, они видели свои лучшие сны.

Спи, спи, мужчина. Белая Тара, помоги. До утра осталось совсем немного. Ведь все уже совершилось во сне. Все уже совершилось во мне. Я путаю времена. Ясно помню. Не вытравишь, не выжжешь огнем. Любую пытку пусть придумает зверье божество Жамсаран, живьем сжирающее грешных людей. Не отступлюсь от Него. Не покину Его. Если меня будут гнать, побивать камнями, прокалывать пиками и копьями – не уйду от Него. Как я смогла понять, под катящимся с неба снегом, Его речь? Значит, Он говорил на моем языке? На языке моей родины далекой? Моей нищей души?

Я тогда пошла с Тобой. Мы шли долго, и Ты осторожно вел меня, как если б я была слепая, по гулким черным улицам в серебряных оплечьях снега, крепко держа меня за локоть, прожигая подножную грязь и слякоть горячими босыми ступнями. Народ раздвигался перед нами, черные гудящие рои людей разлетались в стороны. Мы увидели старый дом, старый, как лошадиный череп. Ты распахнул дверь. Мы измерили всю лестницу, до конца, живыми ногами. Мы дошли до чердака. Мы всунули наши тела, как дощечки в печку, в черный квадрат пустоты и холода. Там были балки, доски, рельсы, тряпки, бумаги, ветошь жизни. Я не видела ветошь и разруху. Я видела только Тебя и Твое счастье при виде меня. “Как тебя зовут?” – спросил Ты, не касаясь меня. Я вымолвила имя свое. Ты повторил его, и сильный крепкий голос Твой сошел на шепот, на воздух, на нет. Над нами, сквозь балки, просвечивало ночное злое небо, и в щели и дыры крыши просачивались шелковые нити снега. Мы сели на ворох фанер и бумаг, и это было царственней парчи и изарбата, ослепительней вышитых конских седел аратов моей далекой родины.

Приблизься ко мне, шепнула я. Скорей. Я Тебя всю жизнь ждала.

Приближусь к тебе, ответил Ты одними губами.

Налег грудью мне на грудь, и почувствовала я, как горяча под дерюгой изношенного мешка твердая и костистая грудь Твоя, и мне захотелось стать Твоим сердцем, чтобы навсегда биться в Твоей груди, и, чтобы когда Ты умирал, умереть вместе с Тобой; а если Ты бессмертен – то, вместе с Тобой, не умереть никогда.

И, прежде чем Твоя рука, вместе с Твоим сердцем, Твоим телом, Твоей душой, Твоим временем, оказалась внутри меня и забилась во мне вместо моего слепого и слабого сердца, прежде чем мы с Тобой стали одним Живым, с одним сердцем, одной душой, одним телом и одною судьбой, я склонилась и, как Ты ни смеялся, как ни выдергивал руку, как ни сопротивлялся, как ни вжимал меня в Себя, чтоб я не билась и не дергалась, как ни зажимал мне рот ладонью, твердой, сухой и горячей, чтобы я не совершила того, что я хотела сделать, – я схватила обеими руками Твою сильную пустынную руку, строившую, лечившую, разившую, любившую, благословлявшую, – и напечатлела на ней, на временной, смертной, дрожащей плоти людской, свои губы, как знак огненного тигля, ставимый мастером на изделии пред смертью: “СДЕЛАНО НАВСЕГДА”.

И я теперь доподлинно знаю, что соединение людей, назначенных друг другу, будет востребовано в День Суда.

Ты боишься Суда?..

Нет. Нет. Я боюсь тебя потерять.

Но я же не уйду никогда. И никуда.

Не говори так. Я выпущу тебя – и потеряю тебя.

Не говори так!.. лучше пусть Суд будет – Твой.

Да он и так будет Мой. И ты – Моя. Вы оба принадлежите Мне: Суд и ты.

Губы чуть касаются дынных полукружий грудей. Плечи влепляются в плечи, становясь одной плывущей, пылающей глиной. Нас обоих Великий Будда, дивный Татхагата, творит из глины и пыли, а может, из света звезд и ночного холодного ветра. Что входит в меня? Что обнимает тебя? Разве это выступ тела? Разве это руки души? Обними меня крепче. Выпей меня, чтобы я стала прозрачной, стеклянной бутылью пустою.

Нет, Я не выпью тебя; Я наполню собою тебя, я волью Себя в тебя, чтобы ты стала Мной, чтобы ты перепутала, больше не знала – где Я, а где ты. Живот и живот, ладонь и ладонь, рот и рот! Никто не умрет, если влепится и обнимет, втеснится и прожжет до кости. Я кость твоя и плоть; а Ты, Ты лишь невесомая, в небе плывущая душа моя, Великая Птица.

Я обняла тебя ногами и так застыла; Ты обнял меня руками и застыл так. Руки Твои на моей спине горели, прожигая нежную кожу насквозь. Пятки мои упирались в горячую спину Твою, будто в угли костра погружались. Мы с Тобою, двое, стали одним костром. Мы летели красным, крылатым огнем над льдистой, хрустальной, нищей и одинокой ночью. Птица Моя! Я Твоя Птица. Огненная Моя Птица! Да, Твоя; и огонь летит, и я лечу, и мы летим. Любовь – это не когда муж и жена, тоскуя и плача без слез оттого, что назавтра негде и неоткуда денег на еду добыть, мертво спят на свалявшейся, бедной кошме. Любовь – это совместный полет.

Двое летят, двое...

Летим, улетаем...

Навек?!

Я так хочу. Ты так хочешь. Хочешь – улетим навсегда.

Не ходи больше никуда. Не возвращайся к нему. Не...

Я слово дала! Я согласилась! Меня сделают Птицей, безумной и радостной Птицей для старого, страшного праздника! Они все завтра придут, родичи мои степные, и лапы веревками мне свяжут, и клюв из острой палки сладят, к белой шелковой шапке пришьют...

А разве мы с тобой не две птицы?! Разве мы не в небе с тобой?!

Нет. Пусти. Еще поцелуй! Пойду.

Зачем?! Разве крылья Мои, Мои хуже тех, накладных, что проволокой, нитками ветхими наутро прикрутят к тебе?!

Я слово сдержу. Обещала.

Что было после? Пелена, туман. Оторочка снега на черной, страшной и чужой юбке. Дарима не помнила пасть дома, поглотившую ее возвращенье; ощупью она нашла дерево двери, впала в пространство пыли и пустоты, как монета во всепожирающий ящик посмертной повозки. Одна Белая Тара могла спасти ее. Праздник Цам ждал своего часа. Может, ей устроить пожар? Все поджечь вокруг – скорбный дом, лодки стола и стульев, утлую утварь? Сгорит и верблюжья кошма, и спящий на кошме. Мужчина ворохнулся, простонал, перевернулся. Она отползла подальше, в угол. Глядела на него воробьиными, бирюзовыми во тьме глазами. Как будут ее наряжать? Что за костюм ей уготовили? Что, если он ей не впору придется? Что, если она не удержится на широких крыльях в широком, полном ветров и туч небе и камнем упадет в подставленные ладони земли? Ее выбрали, чтобы принести в жертву? Чтобы посмеяться над ней? Она всегда так хотела стать Птицей. Она могла бы умереть в полете, крича от ужаса и радости. Но теперь ей ее жизнь драгоценна.

Драгоценна потому, что Ему нужна ее жизнь.

Они не простились никак; им незачем было прощаться, ибо Он был в ней, а она – в Нем.

И страшно, страшно было Дариме рассвета, Белая Тара внутри родового медальона молчала, тихо улыбалась. Она впервые видела, как мала земная жизнь. Она видела со стороны – так голубь в зените видит плывущую под белым брюхом землю – свою маленькую, тихую, молчаливую жизнь в страшном чужом городе. Почему жизнь так мала? И почему она такая, а не другая? Кто Он, встреченный ею на вьюжном перекрестке? Почему Он взял ее малую жизнь в руки, как птицу? Ей предлагают превратиться в птицу. Какое нежное воплощенье. Ведь это надо ладить к рукам, к локтям крылья, ременную и железную арматуру, налипы перьев, сети, доски, крючки, ленты. Ее самое поймают, как птицу, в ловушку – в мечту о птице. Она будет птица-кукла, птица-игрушка. А она так хочет улететь по-настоящему.

Будда, Будда Великий, принц Гаутама, отшельник Шакьямуни, как боится она. Правду говорят: женщины – куры или козы, а может, и овцы. Так все трясется в ней, прыгает. Куда ее поведут? Это только название такое, праздник, а на самом деле это жестокий древний обряд. Там, наверное, убивают, разделывают, варят и едят свежее мясо. Она видела в городе на темных улицах людей с лицами мясников. Жрецы никуда не исчезли отсюда. Женщина, овца и курица, дана им на заклание.

А она не овца. У нее будут крылья. Хорошие крылья. И она улетит.

Улетит от мужчины с бугристой спиной. От ледяного молчания. От страшного чужого города.

Улетит к Нему.

Она будет лететь над землей, глаза у нее острые, молодые, и без труда она увидит Его, различит в черной муравьиной толпе, ринется к Нему вниз без оглядки, Он раскинет руки и поймает ее, и ляжет ей на спину, жилистый, жесткий, невесомый, родной, и губы Его будут гореть у нее над замерзшим на ветру ухом – небесным огненным шепотом, и вцепится Он ей в узкие плечи как можно крепче, и они оба – крыла сильны и широки – поднимутся так высоко, как сможет выдержать их яростно закипающая кровь. Они будут долго лететь. Потом устанут и упадут в синие снега у чистого озера, и Он будет ходить по воде и по льду, как если б у Него тоже были пришиты крылья, и веселить ее. Они будут кипятить воду в котле на костре, ловить подо льдом рыбу, варить уху, есть из котла одной ложкой, жить одной жизнью. Если Он замерзнет, она укроет Его своими волосами, обовьет смуглыми руками, прижмется лбом и чревом. Она вберет Его, зачнет Его и родит. И сброшенное крыло, чтоб не был холоден терновый снег, они подложат под себя, другим накроются. Уснут. И во сне она будет петь Ему все птичьи и человечьи песни земли, выжженной родины далекой.

Стекла стали розоветь. Мужчина храпел надсадно. Дарима, коленопреклоненная, сделала еще несколько поклонов. Белая Тара молчала. Дрожь, как звуки быстрой колючей музыки, забила ее изнутри. Извне, с черной улицы, долетало гудение вонючих повозок. Мигали фонари, трещали искры под проводами. Люди спешили на ненавистный, тяжкий труд. Небо розовело все сильнее и нестерпимей. За порогом застучали шаги. Вошли без звонка, пнув ногой незапертую дверь.

“Идем, – сказал тот, что стоял ближе всех к ней, возвышаясь раскосой горой над свалявшейся кошмой, – утро уже наступило. Ты должна успеть умыться, одеться Птицей, умаститься благовониями. Наши женщины помогут тебе”.

Будда, Будда праведный Сиддхартха, а где же будет греметь сам праздник Цам? На крыше большого дома, самого высокого в городе. Не холодно ли там будет народу? Нет, народ привычный. В наших широких пустынях дуют ветры жесточе, морознее. Как же мне быть, о Белая и Зеленая Тара, неумыта ведь я, не успела расчесать волосы. Брось. Все чепуха. Иди сюда. Мы теряем время.

Они схватили ее поперек живота, как овцу, и понесли. Мужчина даже не проснулся. Последний, кто уходил, ткнул его носком сапога в грудь, в подбородок. Он заворочался, слюна из угла рта потекла на кошму. Щелки глаз бессмысленно уперлись в волочащиеся по пыльному полу, исчезающие за поворотом косы Даримы.

Ее везли в грохочущей повозке, завязав ей глаза. Она молчала, не кричала, не билась. Она понимала – это ее родной праздник Цам. Это лоно, откуда она вышла. Она должна в него вернуться. А потом, что за страх? Откуда он? Ведь весь обряд, ей сказали, понарошку. Он быстро закончится. Ее оденут птицей, она немножко помашет в воздухе руками, облепленными тяжелыми перьями, ну и все. А потом будет много пооз, бастурмы, рисовой и змеиной водки, кислого лимонника и сладкой облепихи. И она будет есть родную пищу, облизывать пальцы, причмокивать и смеяться вместе со всеми.

Там, где резкий ветер грохотал о камни и железо, с ее глаз сдернули повязку.

Жесть крыши мягко подавалась под ногами. За печною высокой трубой, откуда валил черный дым, были свалены в кучу веселые цветные лоскуты, валялась маска птицы с длинным острым клювом и лежали два искусно, из множества перьев разных птиц, сделанных крыла.

Она испуганно посмотрела на страшный чужой город далеко внизу. На молчание крыльев. Беспомощно улыбнулась.

– Но я не могу! – крикнула она и показала пальцем на отрепья своей судьбы.

Вокруг засмеялись. Из чердачного люка на крышу высыпали широколицые девушки и угрюмые женщины, схватили Дариму, стали вертеть, мотать туда-сюда, накидывать ей на плечи тряпки, так и сяк. Растянули в разные стороны руки. Сухожилия едва не порвались. Одно крыло все никак не приделывалось, было очень тяжелым, срывалось с алюминьевых креплений и падало, и женщины с мрачным упорством вдевали ей занемевшую руку в отверстия и ремешки.

Через минуту все было закончено. На крыше, под порывами сырого зимнего ветра, стояла Женщина-Птица – в белой тугой шапочке с приделанной к ней разящей палкой клюва, раскинув два крыла, и между перьями и перевязью ремешков уже нельзя было различить живой плоти мучительно напрягшихся рук.

Из черного люка вышел старик с жидкой белой бородой.

– Ульген, Ульген! – дружно закричали ему.

Ветер забрасывал паклю бороденки в рот старику. В руках он держал казан, в нем вперемешку дымились поозы и беляши.

– Два Быка, Синий и Черный, сейчас придут и сразятся над погибшим миром! – слабо возгласил он и протянул казан Женщине-Птице. – Отведай, богиня, Птица Воплощенная, прежде чем ты полетишь одна в широком небе – за всех нас!

Дарима не могла взять беляш рукой. Пальцы были крепко примотаны к перьям и доскам. Она наклонилась, изогнула шею, неуклюже прихватила сочный круг беляша голодными губами. Ей давали подкрепиться напоследок. Хорошо придумали. Веселее и теплее будет там, в просторах сырого ветра.

Чужие родные руки, руки ее народа, вцепились в нее и подтащили ближе к краю крыши. Ее замутило. Какая маленькая жизнь. Какой маленький чужой народец там, внизу. Какая маленькая бедная земля. Нет. Все напрасно. Никогда не различить отсюда, с высоты, Его.

– Женщина-Птица, Женщина-Птица! – завопили все как один, запрыгали, застучали ногами, каблуками в грязную жесть крыши, зазвенели колокольцами, в глупом изобилии привязанными к запястьям и пальцам, загудели в бумажные трубы и дудки, загремели в пузатые жуткие бубны. – Проводаем тебя в дальнюю дорогу! В широкое небо провожаем тебя, Женщина-Птица! Лети! Ты избрана, чтобы стать супругой повелителя неба, великого владыки Тенгри! Лучший лучник Тенгри собьет тебя влет, чтобы сразу, без промедленья, попала ты, о Птица, на широкое и великое ложе небесного хана! Лети! Мы завидуем тебе и любим тебя! Ты одна летишь! Одна за всех нас! Ты вкусишь великого счастья! Ты пригубишь великой любви! А мы будем плакать и молиться за тебя! И есть беляши и поозы – за тебя! И смеяться и любить и жить – за тебя! И завидовать тебе! Твоей свободе! Твоему счастью! Лети, владычица! Лети, царица! Грозный хан, великий каган Тенгри ждет тебя!

И они, скалясь и блестя глазами, столкнули ее со ската крыши.

О, Тара, Тара, я лечу, неужели я лечу, или нет, я падаю, да нет же, лечу, это взмывание, это путь вверх, я машу нелепыми руками, крылья глотают и выплевывают воздух, крылья забирают себе высоту, нет, я падаю, они не слушаются меня, свист, свист в ушах, дождь и снег бьют в лицо, ветер задрал все подолы юбок к подбородку, небо видит меня голой, я лечу вниз, я сейчас разобьюсь, да нет же, это ветер подхватил меня, это Ты подхватил меня, Ты тащишь меня за волосы – вверх и ввысь, Ты легче ветра и легче пуха, и Ты даже не назвал мне имя Свое! Назови меня Своим именем! Я хочу носить Твое имя! Ты далеко внизу! Я не увижу Тебя никогда больше! Ветер, страшный чужой ветер унесет меня!

Она падала. Ветер крутил ее. Ломал крылья. Рвал волосы. Внезапно снова взвил, раздул красным парусом шелк юбок. И она узнала Его. Увидела напоследок. Он был очень маленький. Меньше жучка. Тоньше уса бабочки. Но зреньем, острей всех слезных линз, она увидела седую крутолобую голову легионера, хитон из мешковины, отлетающий вдаль и вбок, сочащее ровный мощный свет скуластое лицо.

И перед тем, как засвистела и пробила ее ребра толстая стрела, метко посланная старым Ульгеном с зыбкого ската крыши, она успела увидеть, как резко вскинул Он руки к ней, к Птице Своей, ловя ее летящую жизнь и умирая вместе с ней.

А наверху, на крыше, жрали сочные поозы, уминали горячие беляши за обе щеки, всасывая глубоко внутрь, вбирая губами бараний жир, утирая жующие рты кулаками, пели и плясали вокруг смешных чучел Синего Быка и злого Жамсарана, целовались взасос, крича: “Цам!.. Цам!.. Сойди к нам!..” – водили вокруг печной трубы, рассыпающейся в руины, оголтелые хороводы и во все горло смеялись над мужиком внизу, в изножье дома, над дурацким мужиком, одетым в мешок с дырой для головы, – а он держал, крепко прижимая к груди, подстреленную девчонку, дуру, подстилку их угрюмого тайного вожака. “Брось ее!.. Брось!.. Курочку уже не ощиплешь!” – кричали ему, гоготали, трясли на ветру оскаленными масками и синими и красными флажками на ниточках. И еще пуще, неудержно, до рвоты, захохотали, когда увидели, что стрела старика Ульгена, пронзившая Женщину-Птицу, вышла у мужика под левой лопаткой и так торчала, пятная мешковину алым. “Накололся сам на стрелу!.. Пьяный!.. Бешеный!.. Тронутый!..” – вопили, указывая жирными маслеными пальцами на них, счастливых в утро праздника Цам, пронзенных одной стрелой.

И старик Ульген, грубо изругавшись на родном пустынном языке, вынул из-за пазухи бутыль с рисовой водкой и сделал большой глоток за любивших друг друга.

А девушка с широким, как казан, лицом вырвала у Ульгена бутыль, допила остатки праздника и, вусмерть пьяная, с размаху бросила вниз, и пустое стекло разбилось на тысячу кусков.

ЦАРИЦА НОЧИ АЙ-КАГАН

Пирог тьмы не был разрезан. Тьма хотела быть пожранной, боялась, ждала. Длинная, долгая степь мотала хвосты сухих трав туда и сюда. Отца убили на заре молчащие широколицые люди на лошадях, а мать она не помнила. Говорили со смехом, что мать рожала ее, а родила луковицу. Она злилась на эти слова и плакала кипящими слезами. Люди на лошадях выстрелили в отца толстой стрелой, с большим опереньем. Отец упал головой в котел с варевом, разлил суп. Степные люди смеялись, махали над телом белыми знаменами с яркими красными крестами. Когда она завопила от ужаса, ее ожег – от уха до колена – удар горячей плети. Она подумала, что ее разрубили надвое, и бросила кричать. Мертвым не до крика. Глаз ее заплыл, она перестала видеть и слышать. Она ничком свалилась около залитого конской мочой костра. Так они лежали рядом, одинаково – дочь и отец. Люди на лошадях подумали, что она тоже мертвая, и не коснулись ее.

Они резали, убивали других, ай-е, ай-я-е. Почему я не умею доить степных кобылиц?! За каждой конской мордой – человечья; за каждым человечьим лицом – зверья харя. Невидимые черные люди грызут наши затылки. Почему я не умею перебирать четки из мандаринных косточек?! Косточки облепихи тоньше, да, невзрачней. В них силы мало. Нет святости в них.

Итак, ее оставили жить, а верней, просто забыли про нее. Вислоусый воин плюнул на ее тело. Когда кони схлынули, откатились, она пошевелилась. Из груды тел вылезла полосатая дикая кошка, облизнулась. Подползла к ней. Она открыла глаза и схватила кошку за лапу. Кошка укусила ее, и из дырок в детской коже, оставленных игольчатыми зубами, потекла кровь на сухую траву. Солнце ласкало в траве муравьев и иную живность; солнце ходило по ее рукам, лбу и груди, испещряло голые ноги золотом, сыпалось монетами на живот. Она отползла на много сотен шагов от места смерти, и там, в одинокой траве, обливаясь соленым потом, завыла, подняв лицо к белой тарелке светила.

Вот зло, вот добро. Вот день земной. Она понимала, что все убиты, и не понимала, зачем. Затем, чтобы она жила? Одна, под палящим небесным ханом, под его белым жарким животом? Лучше бы тот, вислоусый, вспорол ее кривым мечом.

Красное поплыло перед ее внутренними глазами, и она ушла странствовать по мирам. Она видела духов. Она не могла бы вспомнить потом, удалось ли ей с ними поговорить. Она слышала рассказы старых людей, им посчастливилось говорить с богами. Боги были страшные, и по рассказам стариков выходило, что лучше людей в мире никого нету. В Верхнем Мире жили Солнце и Луна, и звезды им прислуживали. Ей всегда было интересно, есть ли у Луны и Солнца срамные пристежки и священные дупла, ходят ли они облегчаться и умеют ли совокупляться, как корова с быком. Бабушка говорила ей, что все это так и есть. Бабушку убили. Убили и сестренку, и мальчика, с которым она уже целовалась, а однажды они лежали под кошмой, как взрослые, глупые и дрожащие, и он тыкался лбом в ее губы, как баранчик, – и, нет, про это нельзя думать, убили отца, и никогда больше она не приползет в становище обратно, потому что там его кости, его мясо, его хребет, его лицо.

В мертвое лицо отца невозможно смотреть.

Так лежала она до вечера, до заката, и красные кони ходили, тряся красными гривами, перед ее внутренними глазами. Сквозь ресницы она увидела, как подошел к ней маленький человечек в расстегнутом халате, в островерхой шапочке. Человечек был пьян. Он качался. Сухие серебряные бастылы и ковыли нежно целовали загнутые носки его дырявых сапожек. Под халатом у него виднелись нищие штаны, на голой груди росли седые кусты степных волос.

– Кто ты? – разлепила она губы. Ей хотелось пить, но не у кого было просить; этот странный человечек шел издалека, и его губы тоже были пьяные от солнца и сухие.

– Я Гэсэр-хан, – голос человечка был похож на скрип телеги. Телега, колесо, скрип колеса. Ей довелось спать под телегой. Отец любил спать не в юрте, а на воздухе. Он расстилал кошму и ложился лицом к звездам. Она ложилась головой на живот отца и глядела на звезды. Глядела до тех пор, пока все звезды не начинали кружиться вокруг ее головы. Тогда она проваливалась в глубину неба и ходила босиком по небу, выкрикивая звездам пожелания доброго сна.

– Что тебе нужно?

– Дай мне водки.

– У меня нет водки. У меня нет воды. У меня всех убили. Они лежат там. Даже крови нельзя напиться, – она облизнула распухшие от солнца и жажды губы, – они целый день уже пролежали на солнце. И озеро далеко отсюда. Очень далеко. Оно соленое. Ты умрешь, пока дойдешь туда один, ногами. Без лошади.

– Хм!.. Хм!.. Это все грустно. Я бы хотел лучше водки. Я хочу опьянеть и уйти к духам, – со вздохом проскрипел Гэсэр-хан.

Она хотела спросить его про причину грусти и желания выпить, но он опередил ее.

– У меня тоже всех убили, дочка. Давно. До твоего рождения. Далеко до твоего рождения, там, – он махнул рукой в пустой воздух. – Я шел много лет. Я не знаю, сколько лет мне. Я устал ходить. У меня старые ножки, и они болят. Я надеялся, что ты разотрешь мне щиколотки водкой и дашь проглотить водки внутрь. Тогда бы мне сразу полегчало. А так я могу умереть. И тогда ты останешься уже совсем одна.

Ой-е, ой-е-е! Одна! Совсем одна! Я не на шутку испугалась. Живой человек казался мне счастьем, самым счастливым счастьем на земле. И вот из-за какой-то несчастной водки все должно рухнуть, умереть. Он ляжет и не встанет больше, и дыхание его прервется, как у сокола, когда его находят поджавшим к брюшку лапки, камнем упавшим рядом со степным волком. Я нашла такого мертвого сокола рядом с костями белого дракона, торчащими из земли. Я разжимала ему лапки. Я дышала ему в глаза и пускала изо рта слюну в его сжатый клюв. Напрасно. Он ушел к духам. Я выкопала ямку в степи отломанным драконьим ребром и положила туда соколенка. Иди, иди в Нижний Мир, тихо сказала я. Род Сокола не забудет тебя. Там, в Нижнем Мире, ты сразишься с драконом, и тебе духи дадут, в виде награды, подержать в крючковатом клюве красный прозрачный камень, кровь земли.

Старый человечек, погоди. Не умирай. Я добуду водки тебе.

Она застонала, оторвала лицо от земли, приподнялась на локтях. Одним глазом не видела она, и рубец шел от уха, через все голое черное тело, до колена. Гэсэр-хан поглядел на ее подмышки, на ее живот, в виде тарелки, из которой кормят несмышленышей, сморщился и заплакал. Какая тут водка!.. Какая рыба!.. Нет реки, нет озера. Нет водки, нет воды. Есть два тела, ребенка и старика. Есть солнце в небесах, и есть земля под ногами. Что делать?

– Эй, я знаю, кажется, что делать, – скрипнул старик и погладил ладошкой коричневый лоб. – Вот идет ночь. Наваливается, наступает. Грозная ночь, с ее воинством звезд. На эту ночь ты должна стать царицей. Царицей ночи.

– Что, что ты мелешь?..

– Царицей ночи, Луной, ты должна на сегодня стать, – твердо проговорил старичонка, дернулся лицом, затрясся плечами, скрючился, сгорбился и застыл так, маленьким степным холмиком.

Темнело быстро. Из дырок в земле повыползли тарбаганы, засвистели. На черном небе засверкало много безумных звезд. Они неистово горели, переливались. Человечек внезапно вскочил, из холмика превратился в Гэсэр-хана. Больно уцепил меня за плечи. Приблизил лицо к моему лицу.

– Все! – заорал. – Ты голая! Ты царица! Тело твое светится в темноте, в черноте! Ты отныне царица-Луна, царица ночи Ай-Каган! Ты всходишь на небо! Ты, сильная, прекрасная, ты катишься вверх, все вверх и вверх, ты выкатываешься на небо! Ну! Ты выкатываешься на черное небо и застываешь посреди неба! Ты, вбитая крепко в небо! Тело сияет твое! Здравствуй! Здравствуй, царица ночи Ай-Каган! Помилуй меня, жалкого раба твоего!

И он толкал меня в живот, в зад, тыкал жесткими пальцами под ребра мне, выталкивая на небо, упер твердую ладонь мне в пятку, пихал, кряхтел, подсаживал, тягал меня вверх и вверх, все вверх и вверх, я орала, я извивалась, я не могла оторваться от земли, никак не могла, земная тяжесть висела на моих пятках камнем, когда камень привязывают к связанным мохнатым ногам бешеной собаки, чтоб она утонула, брошенная в черную воду, я кричала от ужаса и бессилья, я вопила: “Лучше бы я умерла вместе с отцом!.. Лучше бы тот воин рассек меня мечом и съел мое сердце!..” – а человечек, разметав по ночному ветру седые жиденькие космы, старался, выталкивал меня в царское небо, трудился в поте лица своего, и когда он, отчаявшись, втолкнул мне сухой горящий палец глубоко меж раздвинутых ног, головешку из костра, мертвую ветку, – я забилась от великой боли и взлетела вверх, и выкатилась в широкий черный простор великого неба земли.

Снизу слышала я крики:

“Ай-Каган!.. Ай-Каган!.. Слей из чрева своего, из полных грудей своих мне сюда, на землю!.. Водки, чтоб забылся я!.. Забылся и заснул!.. Из кувшина серебряного слей!..”

Она хотела прищуриться и засмеяться. Она, царица. Она уже была царицей и могла делать, что хотела. Еще чего. Водки ему. Жалкий раб. Человечишка. Отребье. Ребро барана. Он порвал ее белую мантию. Она отомстит ему. Никакой ему водки. Ха, ха! Никакой он не Гэсэр-хан. Это кличка. Гвоздем выжечь ее – у него на мосластой спине. Она хотела смеяться. Она хотела. Она. О… на-а-а-а…

Глаза не щурились. Рот не смыкался, раздвинувшись в слепую улыбку. Ее лицо застыло в небесах белой костью, черными тенями. У царицы Ай-Каган костяное лицо. У царицы Ай-Каган каменная грудь. Вместо молока из грудей, вместо женской пахучей влаги она может лить только белый свет. Белый мертвый свет вниз. Чтобы люди утирали себе слезы с лица, слизывали с соленых живых скул мертвый белый свет.

Человечек стоял, протягивая к Луне руки, потом упал на землю. Скорчился. Подобрал колени под живот. Полы халата стелились по земле крыльями. Седые волосенки мотал ветер. Тарбаганы свистели пронзительно. Он стал совсем маленький. Когда рассвирепевший ветер перекатил его на спину, в белом мертвенном свете засияло лицо младенца. Ребенка.

Я узнала его.

Это был тот мальчик, который целовал меня под кошмой.

И всю долгую, небесную, царскую жизнь, которая теперь была суждена мне, я смотрела с высоты на его милое, жалкое, отчаянное лицо, на его расшитый драконами халат, на его старенькие сапожки, на его втянутые от голода щеки, на его умирающее высыхающее тело, глядела ночами с небес на его желтый скелет, что клевали грифы и соколы, и звезды водили безумные хороводы вокруг моей белой седой головы. И я, ослепшая от слез, шептала звездам: звезды, вы подумайте только, это я его родила, ведь это царский сын, ведь я выкормила его белою грудью своею, ведь это он целовал меня и говорил мне – “мама”. Он хан, он царь по наследству, по праву, а у меня даже нет рук, чтобы выкопать ему ребром дракона ямку в степи, нет рта, чтобы поцеловать его, нет горла, чтобы спеть ему песню; у меня есть только серебро, только мое серебро, мое богатство, и серебром я забросаю его, залью жидким серебром, залью посмертной водкой глотку сыну моему и возлюбленному моему, хану и царю: выпей, мальчик, не плачь, позабудь все горе. Выпей, отец мой, череп твой вылизали ветра. Водки серебряной много у меня, на тысячу пиров хватит.

АНГЕЛИЦА

“Чаю воскресенiя мертвыхъ

и жизни будущаго въка”.

Символ веры

Ледяной, пронизывающий до костей ветер дул со взморья, протыкая грубыми копьями древесную плоть малых сирых избенок, прилепившихся к мрачным скалам близ самого заберега. На море еще не стал лед, а пора было – ноябрь гудел и лютовал. Горы, пьющие холодное зеленое вино залива, наливались зимней сталью день ото дня. Осины и лиственницы уже мерзли, жалобно дрожали без своей роскошной церковной парчи, все багряные мафории и шитые златом епитрахили давно сорвал с них ветер, и они горько клонились и плакали, как Иов, – только на редких деревцах, ютящихся в распадках, еще мотались алые, кровавые языки. Гагары и чирки пронзительно клекотали и верещали, прячась в дырах прибрежных каменных глыб. Скалы, все в птичьем помете и пуху, антрацитово сверкали под туманным Солнцем ноября, – оно растворенной жемчужиной, бело-желтой и страшной, как инопланетный глаз, перекатывалось в сером, терпком и вязком уксусе неба. Корабли не показывались на горизонте. Рыбачьи лодки, перевернутые брюхами кверху, покорно приготовились зимовать.

Избу старика Иоанна резкий ветер продувал насквозь, целовал неотрывно. Срубил Иоанн ее близ самой воды – море он любил молчаливой, холодной и постоянной, северной любовью. Проснувшись в четыре утра, когда по небу гуляли мощные сполохи Сияния, он подходил, еще в ночной рубахе, к домашнему киоту, перед которым дрожали разноцветными слезками две самодельных лампадки – зеленая и красная, – и, упав на колени и крестяся корявой морщинистой рукою, плача утренними – в благодарность Богу за жизнь – слезами, – молился за тех, кто в море, за плавающих и путешествующих. Потом выходил на крыльцо, запорошенное колючим снегом; ветер из Арктики, с полюса, ударял ему в лицо, бил по щекам. Иоанн раскуривал трубку и дымил, ответно и дерзко, в лицо ветру, и ветер относил крутящийся дым за Охотские скалы, за Матвеевский маяк, мигающий в ночи красным глазом царского чирка.

В пять поднималась старуха Леокадия, шла, пошатываясь, еще не отойдя толком ото сна, задать корму козам. В хлеву пахло прелым сеном, подмерзшим навозом, нечесаной козьей шерстью. Козы спасали стариковскую семью, живущую у холодного моря – не каждый день старик Иоанн ходил на просмоленной плоскодонке за рыбой, а тут были на столе и молоко, и сыр, и творог, и им, старцам, радость, и Василию подкормка.

Мальчик неизвестно откуда у них появился. Казалось, жил всю жизнь, не рос и не взрослел. Так маленьким и остался. Иоанн рассказывал однажды старухе поутру сон, что ему привиделся: как он мальчика в скалах нашел, в скорлупках гагачьих яиц, в пуху, в соленых брызгах прибоя. Резко плакал младенец, кричал надсадно, выворачивал душу. И взял старик Иоанн беднягу на руки, и в избу внес. Леокадия заохала, слава Богу, что молоденьких козочек она успела раздоить тогда – молоком мальца отпоили. В теплом дубленом тулупе мальчик спал, на печке. Громко кричал по ночам, обрызгивал мех тулупа. И ни Иоанн, ни Леокадия не могли сказать Богу точно, когда сон закончился и началась явь.

За мальчика они усердно молились, старались его хорошо кормить. И как-то раз заснули оба, по-стариковски, после обеда, прямо на стульях, – и опять время ухнуло за ледяной морской горизонт; проснулись они, а уж Васенька и печь растопил, и воды натаскал, и глаза у него уже круглые, печальные, взрослые, пристально глядят. И русый вихор надо лбом в инее. “Замерз я”, – сурово сказал и ладони к обжигающей печке приложил – греться. Так они и смирились с тем, что у них есть неведомый внук, подросток, подранок. А сколь они спали после немудрящего обеда, они и помыслить страшились.

Ветер, ветер дул во все пазы, щели и окна, пробирался туда, где неплотно были пригнаны друг к дружке бревна. Василий во дворе колол полешки для печки. Сосредоточенно было бледное, даже на ветру не румянившееся лицо мальчика, горько и устало хмурились юные, двумя колосками, брови. Иоанн напялил сапоги, в коих по рыбу ходил, высунулся в дверь и крикнул:

– Василий! Пасмурно седня, ветер! А я все ж по треску схожу, по трещочку! Леокадия рыбки захотела. А ты... гляди, дрова порубишь, поди песни ей сыграй, ладно?.. пока она моркву с яйцами для начинки рубит... Споешь?..

Василий кивнул головой, продолжая колоть поленца. Старуха Леокадия любила, когда Василий пел. Болезненно любила она его песни. Не могла без них прожить и дня. Приказывала часто, чтоб он пел ей, когда она стряпает что-либо, или стирает, или штопает, или чистит рыбу. Шелуха от рыб летела в нос Василию, он вдыхал густые запахи кухни и мужественно пел Леокадии песни – тихим, красивым ломающимся дискантом.

Происхождения песен он не знал. Петь его никто никогда не учил – Иоанну белый медведь, должно, на ухо наступил, а Леокадия только и мурлыкала, что колыбельную да несколько псалмов. Песни лились широко и привольно, разбивали покой и сонную одурь, как река – лед по весне. Песни бились соленым прибоем в грудь старухи Леокадии. Томили ее. Переворачивали, как кувшин, вверх дном. Кровь резвее бежала у нее по сердцу, по плечам и лопаткам. Василий пел по-русски, но звучало, как на непонятном языке.

Однажды Василий спел ей совсем уж чудную песню. Путал слова, сбивался, но все-таки допел до конца. Шла там речь о птицах, которые летят осенью с севера на юг, и среди них, серых клювастых птиц, летит женщина, с широкими легкими крыльями, и волосы ее вьются по холодному ветру. И будто бы она так в птицу превратилась: шел старый поезд по старой сибирской дороге, война была, всюду стреляли, и в вагоне того поезда ехали двое – офицер и княжна, стояли около вагонного окна, заросшего крапивой и чертополохом морозных узоров, и целовались беспредельно, – а тут этот обреченный поезд остановили враги, вывели всех на снег резучий, на ослепительное Солнце, и стали расстреливать, хохоча и глумясь, а княжна ринулась вперед, раскинула руки и закрыла офицера собою, – а может, и не офицер это был, а генерал, адмирал или маршал! – палачи выстрелили, Солнце вспыхнуло, как сотни Солнц, пули вошли в прекрасную грудь женщины, Великой княжны, и тут случилось чудо! Раскинутые руки ее обратились в крылья, крыльями стали и летящие по холодному ветру волосы ее, платье перьями обернулось, поджались под брюшко красные лапки, и взмыла она в небо, взлетела, покружилась над распростертым в снегу телом убитого возлюбленного своего и полетела вдаль, вольно, широко и мощно паря над снежной землей, над кровью и пожарами, ибо те, кто в небе, горя больше не имут, а только радость одну. И с тех пор княжна-птица так и летает над землей, а кто увидит ее невзначай, тому счастье. А если подстрелить кто надумает, ружье наставит в зенит – пусть после выстрела сразу шьет себе саван.

Вот какую хорошую песню однажды пропел Леокадии Василий, а старуха в ту песню влюбилась. Просила: “Спой про птицу, спой!..” – “Так я ведь уж и слова забыл все, я с новыми словами буду...” – пожимал Василий плечами, но выпрямлял спину, уставлял глаза на образки Леокадии в святом углу и заводил любимую старухой историю. Он задыхался на высоких нотах – волновался. Когда он пел о расстреле любящих, его глаза туманились. А старуха Леокадия, вытирая кухонным полотенцем глаза, требовала:

– Еще!.. Еще!.. Ах, бедняжки, страсть-то какая...

Наколовши впрок дров и щепок для растопки, угрюмо Василий поднялся на крыльцо и вошел в жарко натопленную избу. Леокадия крошила острой тяпкой в деревянном корыте вареную морковь и яйца, вкрутую сваренные – начинку для пирога. Тесто уже подходило, коричневые сморщенные руки Леокадии мяли и щупали лезущую наружу из кастрюли желтую плоть. Мальчик уселся на табурет с дыркой сердечком в сиденье – старик Иоанн сработал сам, как и все в избе, – и послушно спросил:

– Про что петь-то, баба Лека? Про китов и индрик-зверей?.. Про трех отроков в пещи Вавилонской?..

Леокадия бросила на миг рубить морковь. Сморщенное, как гриб чага, лицо ее просветлело.

– Про этих... про лебедей милых!.. про княжну и офицерика, что ехали в поезде... уж больно сильна песня. Давай, сыночек! Уши слушают, а руки мои старые делают...

Василий запел, сам не понимая, отчего русые волосенки его вдруг поднялись дыбом. Внутри росло и расширяло ребра тяжелое и победное предчувствие, поджигающее кровь, как огненный шар. Не успел он спеть и двух куплетов, как пасмурную серость и густую гнетущую хмарь за окном высветлила, ножом разрезав небо, то ли молния, то ли комета. Возник глухой невыносимый гул. Он будто шел из-под земли. А может, из далеких, не измеренных взглядом небес. Мальчик вскочил с табурета, бледное лицо его осунулось, глаза сияли.

– Баба Лека! Баба Лека! Это комета! Это комета из космоса свалилась!

– Тихо ты, – отмахнулась Леокадия, перекрестясь и уставясь в окно, на мгновенно вновь посеревшее небо и грузно набухшие снегом тучи, – страх-то Божий, а где наш дед?.. За рыбой ушел?..

– За рыбой, баба Лека. – Голос мальчика упал до шепота. Его трясло мелкой дрожью. – Так петь песню тебе?..

– Да ты ведь, – старуха погладила его тыльной, не испачканной морковью стороной ладони по затылку, – не то что с голоса – с лица спал... испужался. Не бойся, миленький. Это небось Сияние шалит. В ноябре зачало играть. Не надо мне песни!.. Лучше-ка ляжь на печку, сосни...

Гул исчез. Василий забрался на печь, закрыл глаза. Дрожь сотрясала его. Сумасшедшая улыбка бабочкой опустилась на сомкнутые губы. Он горел и дрожал, ничем было не унять колыхание тела, он забрался под два лоскутных одеяла, под медвежью шкуру, под Иоаннов тулуп. Но холод и восторг неумолимо шли изнутри, из сердца.

Ближе к вечеру, тяжело ступая по скрипучим доскам крыльца, взошел в избу Иоанн, волоча на плече сеть с рыбой. Там билась не только треска – торчали хвосты наваг, круглились окуни. Старуха подбежала, проворно подхватила сеть. Грустные совиные глаза Леокадии в ободках складчатых морщин разглядывали добычу, ноздри раздувались, вдыхая родной сызмальства рыбий запах.

– А где малец? – спросил Иоанн, ставя на табурет ногу и с кряхтением стаскивая сапог, в который затекла морская вода. – Гуляет? Глазом по небу рыщет?..

– Тш-ш-ш... спит, – Леокадия оттащила сеть в кухню и вернулась к мужу, чтоб помочь стащить ему второй сапог, волглый, соленый. – Умаялся мальчонка... Да тут еще знамение...

– Какое знамение? – свел брови к переносью Иоанн. Он уже размотал портянки и босыми ногами стоял на отскобленном дожелта дощатом полу избы.

– Да тут... свет какой-то по небу прошастал... А ты там в море, старый, разве ничего не приметил?..

– Не приметил, – жестко сронил Иоанн. – Начитаетесь вы книжек на ночь, вот и видятся вам разные штуки. Молились бы лучше. Душа спасется.

Старик поел Леокадиного супа на кухне, откусил от знаменитого морковного пирога, пожевал, блаженно закрыл глаза. Уже пять пополудни... и он порыбалил успешно, и Лека с пирогом успела. Да что-то долгонько почивает мальчик. А он с ним еще сегодня хотел на море сходить, про розу ветров рассказать. Стыдно! – малец у моря живет, а неграмотный – про ветра ничего не знает, про их перекрестья и направленья, про их силу и красоту. Думает: ветер дует!.. – и все. А их – целое царство. И он, Василий, должен стать господином этого царства, иначе и не помор он вовсе! А ты, старый Иоанн, ленивый учитель, ленивый... Сегодня же они на взморье отправятся. Оденутся потеплее. Леокаша с собою пирога даст. И потом, как он забыл! – Васятка-то так любит глядеть на птиц, лепящихся к скалам – на гагар, чирков, чаек всевозможных, смотрит на них так влюбленно, нежно! Вот и про птиц, старик, ему расскажи. Все ж будущий охотник. Только вот что ж не растет парень! Как малорослая тундровая березка – веточки кривые в стороны, а ввысь – никак...

– Эй! – закричал разрумянившийся от еды Иоанн, еще сидя за столом и вкусно облизывая деревянную ложку. – Василий!.. Собирайся!.. Дрыхать-то хватит!.. На взморье идем, слышишь?.. Ветра изучать.

Мальчик, потирая глаза, слез с печки, напялил теплые сапоги, вязаный жилет, медвежий тулуп. Иоанн надел штопаные носки, нахлобучил на лоб лисью ушанку. Когда Леокадия выделывала шкуры зверей, убитых Иоанном, она плакала – жалко было живое. Рыбы, птицы и зверье были друзьями ее и Василия. А Иоанн их убивал. Убивал для жизни их, всех троих. Они жили одни в заброшенной избе на берегу моря, и три их жизни кровью сцеплялись со зверьими, птичьими заревыми сердчишками.

Ветер дул Иоанну и Василию во лбы и животы, сбивал с ног. Галька сыпалась в разные стороны под их ногами, когда они шли вдоль бело-известковой полосы заберега. Не успели они отойти от избы и двадцати шагов, не успел Иоанн взмахнуть худою жилистой рукою, указывая мальчику направленья и силу различных ветров, бороздящих небеса, как совсем рядом, вблизи, раздался тонкий, казалось – звериный! – вой и плач.

Мальчик и старик остановились, вцепившись руками друг в друга. Иоанн сжал до хруста запястье названого внука. Вой-плач жалобно точил и сверлил густой морозный воздух. Закатные багровые тучи обложили горизонт. Одно черное облако, похожее на мертвого черного кита, лежало лодкой на краю дальнего ледяного панциря. Они озирались. Не могли понять, откуда причитания исходят. Душу выворачивал вой. Господи! Волчонок заблудился? Мать-волчицу убили?.. А может, это тюлененок, белек?.. Кто охотился здесь, в заповедных местах, в царстве Иоанна! Кого нелегкая принесла!.. Ведь сказано же в Писании – дети да благословенны будут, и человечьи и звериные, да в детей – не стрелять!..

– Дед, – хрипло произнес мальчик, – кто это?.. Скорей отыщем!.. Страданье-то какое!..

Они поискали немного среди обточенных волнами камней. Зашли за каменный стог, гранитный чудовищный валун – и увидели.

Она лежала на подплывшем испариной оттепели снегу – на животе, неловко подогнув под себя ногу – ушибленную тяжко либо сломанную, недвижную. Нежно-русые ее волосы мокрым сеном раструсились по спине – на них медленно таял лучистый иней, исчезали его тайные хрустальные осколки и мерцающие льдышки. А под разбросанными волосами, прямо над торчащими днищами долбленок лопатками вздрагивали огромные, непобедимого размаха крылья – плотные, мощные, перо к перу. Крылья были сложены, как две руки в молитве. Бог знает чем перепачканы были они – мазутом, пятнами воска, угольной пылью, ржавчиной; там и сям торчали сгоревшие перья, концы роскошных крыльев размахрились, обвисли от долгого, безысходного полета в непредставимой разуменью вышине. Редкие дыры и раны в обводах засохшей сукровицы просвечивали в безупречной лепке оперенья. Господи, сколько же земель и ветров пролетела она. Иссеченная дождями, попадавшая в слепом полете в сердцевины ураганов, жилистая, широкоплечая, с высохшими от голода запястьями и щиколотками, красивая поздней, увядающей красотой женщина, упавшая с неба, лежала на засыпанных снегом камнях перед Иоанном и Василием. И мальчик закрыл рот рукой – птичий, резкий крик отчаяния едва не вырвался у него.

– Дед, – зашелся он в плаче, – дед!..

Иоанн тяжелыми петляющими шагами подошел к поверженной. Он не хотел показывать мальчонке, как он испугался; словно бы это было для него привычное дело, он наклонился ближе к ходящей ходуном крылатой спине, подхватил безвольное тело под коленки и под мышки, стараясь ненароком не задеть, грубо не повредить крылья, волочащиеся по земле. И так, молча, они двинулись к дому – старик Иоанн с несчастной на руках, за ним Василий, вытирающий ладонями мокрое, стынущее на соленом ветру лицо.

Ничего не сказала Леокадия, когда в полном молчании предстали перед нею, старухой и хозяйкой, все трое. Лишь всплеснула корявыми руками, судорожно перекрестилась да скорей на огонь таз с водой поставила – бережно мыть, грязь мягкой тряпкой оттирать, раны и порезы травным настоем промывать да целебным маслом мазать, а после, вымыв хорошенько, согрев, напоив из кружки горячим козьим молоком, ранки старательно чистыми тряпицами перевязав, – укутать, обнять ее всю, бедняжку, толстым стеганым лоскутным одеялом, а в носки, что на сухие исхудалые ноги наспех, для тепла, напялены, еще и горчицы насыпать – пусть продерет знатно, до сердца прожжет!.. Спать положили ее на печь – пусть утрудившиеся, излетавшиеся косточки отойдут, расправятся в неугасимом томительном жаре. Когда она, так и не открыв за все время, пока ее мыли и перевязывали, тяжелых полукружий посинелых от изнурения век, уснула на пышущей силой огня печи – расстаралась Леокадия, дров насовала от души, растопила – чище вулкана, – собралась молчащая семья за столом; наклонились, чашами, лбы друг к дружке. Леокадия, сухими пальцами забирая серебряные пряди за уши, прошелестела:

– А и кто же это, Иоанн, а?.. Дьяволица... либо блаженненькая какая?.. Я крылатых-то баб отродясь не видала... может, старый, я самое с ума стащилась, а?!.. А чем мы кормить-то ее будем, ест ли она еду-то человечью аль нет...

Помолчали. Глаза Василия горели ровным, неистовым светом отчаяния и восторга. Он слушал, как с печи доносилось невнятное бормотание, тихое сопение, спокойное дыхание, вдруг – стоны, жалобные и пронзительные, как тот, недавний, вой-плач на берегу, в виду льдяных пластин сала, блистающих скал и адского хохота птичьих базаров... а после – опять неразборчивый, глухой и вязкий шепот, переходящий в напряженную тишину... в ход звезд над избой... в ночь.

И, когда Леокадия и Иоанн улеглись, часто-мелко крестясь, когда уже засопели-засвистели по-стариковски, – Василий, тоже осенив себя крестом, встал с ложа своего в ночной рубашонке, медленно, на цыпочках, подошел к печи, приблизил покрывшееся испариной лицо к спящей – и замер. Нюх и зренье его обострились, тьма ходила перед ним рвущимися надвое сияющими радугами.

С печи, почти до полу, свешивалось крыло. Изорванные перья пахли дымом и горем. Лицо спящей чудесной женщины не было просветлено сном, как обычно бывает это после тяжелых перевалов и бесконечных дорог, а искажено, сведено судорогой морщин, таящих невыплаканные слезы, ужас, обиду. Мальчик протянул руку. Пальцы его дрогнули и нашли пушок щеки, слипшуюся прядь волос, крестовину переносицы... Размах бровей был волен и широк. А лоб, обдутый тысячью ветров, круглился, выгибался упрямо.

Как слепой, ощупывал Василий непонятное, исхудалое и прекрасное лицо. Женщина слегка постанывала во сне, пыталась перевернуться, но, видно, хоть и чуяла чужое прикосновенье, без сил была. Василий прикоснулся вспыхнувшей ладонью к шее... ключице... яремной ямке. Грудь ангелицы вздрогнула и бурно, волною, поднялась. И прежде чем Василий успел опомниться и уразуметь, что с ним происходит, горячий костер сонных залетных губ больно и навек обжег его рот, а потом, во мгновение ока, и его голова невесть как оказалась на обнаженной, загорелой и костистой женской груди, и неумелые губы его сами, пугаясь и пылая, нашли родное, жгучее и желанное. Ослепительная молния ударила в него, кипящая лава залила нутро до краев. Он упал на колени перед печью, не сдержав крика из груди, не выдержав потрясения. Припал лицом, вздрогом и болью губ к висящему до изжелта-серебряных, чистых половиц, растрепанному крылу. Вышептал:

– Ты моя... ты моя княгинюшка, маленькая... моя...

И чуял он себя, мальчонка, стоя на коленях перед выбеленной печью, где спала его жаль и судьба, великим царем, сверкающим героем, умудренным старцем, – огромную жизнь прожил он за несколько задыхальных мигов, исцеловал и похоронил благословенные, некрещенные и непоименованные миры, – а крылатая женщина спала тихо и мирно, и давеча искривленное страданием лицо просияло, успокоилось. И не улыбка – ее нежная тень взошла на обветренные, пересохшие губы.

Василий не помнил, как он дополз до лежанки, как, укрывшись медвежьей шкурою, бредово и сумеречно заснул. Рано утром, покряхтывая, поднялись старики. Беспокойно прошлепали к печи – поглядеть на залетную гостьюшку. Женщина уже не спала – глядела широко отверстыми, пустыми от выпитого до дна неба глазами в дощатый потолок избы, на еловую матицу.

– Эй, красавица, – потрясла ее за торчащее из шкур плечо заспанная Леокадия, – пробудилась ли ты, а и заговоришь ли ты теперича, ежели наречие наше понимаешь... ждем хоть слово, хоть полслова!.. Не томи!.. Ежели не смыслишь по-нашему – дай знак...

Ангелица молчала. Тяжелым длинным рыбачьим ножом молчание разрезало теплый, как пирог, воздух натопленной избы, и в разрез, в живую рану врывался холод зенита, смертно горящих над затылками созвездий.

Она молчала и далее, и все время, и всегда: и завтра, и через неделю, и бесконечно, и напрасны, бесполезны были все обращения к ней, увещеванья, поглаживанья по плечу, по лохматым волосам, ласковые упрашиванья и обучение, как если бы она была по-правдашнему немая, святым русским словам. “Это вот – ковш... а это – кочерга!..” – восклицала Леокадия, указывая и на ковш, и на ржавую кочережку, и на иную старую, да дорогую сердцу утварь: молчание было ей ответом. И мало-помалу семья смирилась. Ела и пила ангелица за широким столом, со всеми вместе; иногда Иоанн украдкою от старухи притаскивал ей на печку, где она полюбила спать в разымчивом тепле, в спутанных шкурах и платках, кусок хлеба с солью, пирога с треской; она благодарно сверкала глазами, молча брала еду у Иоанна из рук, осторожно, как зверок, кусала и по-зверьи же запасливо прятала под подушку, накрывала крылом: припасала впрок. Вечерами Иоанн горячо перед иконою святителя Николая, великого чудотворца, молился за бедняжку.

А Василий, сцепив зубы, встречал каждую черную, встающую над вьюжной землею ночь как лютого врага, ибо предстояла ему борьба еженощная, и ввечеру он не знал, выстоять ему в бою – или умереть.

Он тоже пробовал читать молитвы. Язык не слушался его, потрескавшиеся губы не шевелились. Он слышал резко обострившимся слухом все шорохи дома, все звоны и хрусты снега и льда за окном. И когда Северное дикое Сиянье заливало торжествующим иззелена-розовым огнем бревна, лавки, печь, половицы, лампадки близ киота, – он подходил к печи, дрожа и улыбаясь, хватал горячими ручонками безвольно мотающееся громадное крыло и припадал щекою, лбом и ртом к теплым, ожившим, блестящим и радостно лоснящимся перьям. Ангелица спала, разметавшись, и велико было искушение свободно, взлезши на низкую лавку, наклониться над нею, погрузить лицо в белое озеро ночного истомного тела. Но Василий больше не целовал небесную странницу. Боялся. Чего – он и сам не знал.

И пела, гудела звездная густая зима над плоско расстеленным платом выветренного простора, обещая клятву дать и тут же нарушить ее, суля то ли любовь вопреки волчье скалящейся смерти, то ли смерть от любви.

Крест, утром и вечером, и, бывало, среди бессонной ночи, накладывал на себя старик Иоанн.

Крест, медный крестик меж высохших грудей, ловила и целовала сморщенными губами Леокадия, вышептывая древние слова умиления и скорби.

А Василий, горя глазами в ночи, лишь подносил щепоть ко лбу – но и тут же разжималась рука, не успев долететь до сердца в вольном полете знаменья. Сила, превыше его, не пускала его.

И однажды настала ночь. Лампадки трещали, пахли прогорклым маслом. Чащоба морозных узоров на низколобых окнах заслоняла лунный, Божий свет. Голубое марево полуночной избы струилось и дрожало. Гирька ходиков тянулась и дотягивалась до половицы. Розовая икра звезд падала с неба в черный чан моря. Грубыми руками мускулистый ветер толкал избу, тряс ее. Василий скорчился под медвежьей дохою на лежанке. И он ясно, хорошо услышал, как стукнули об пол босые пятки, как проскрипела одна половица, другая, – и нежное, огненное биение чужой, непонятной, молча и отчаянно светящейся между них, людей, небесной и женской жизни начало играть, дышать, пульсировать, приближаться. Она шла к нему – он уловил расходящееся по голубо-лунному дыму избы кругами тепло тела, зачуял ноздрями запах сена и масла от перьев, и голову боялся повернуть, и все-таки повернул, и увидел – совсем обнаженной, дикой, светлой и прекрасной, она шла к нему, и лунно, льдисто сверкали ее узкие, длинные глаза в темноте, в перекрестьях сполохов Сияния и детски беззащитных лучей догорающих, вечных Леокадииных лампадок.

“Господи, прости меня, грешного”, – только и успел подумать мальчик, прежде чем цветная ярость ледяного Сияния, распахнувшегося на полмира, крепко и безжалостно обхватила его, втянула без возврата.

Ходики шли и шли, тикали, тукали, отрезая крохотными мышиными ножичками Время, закрещивая его мелкими крестиками. Сыпались жгучие минуты слепою солью. Слепящие разверстые крылья летели по дегтярному небу. Мороз цепкими когтями царапал мальчишье тело. Крылья расширяли, топырили все сверкающие в звездном свете перья, вздымались волнами. Мальчик крепко приник к нагой спине ангелицы, вцепился ей в загривок, как зверю. Потом его руки переползли ниже; в его ладони легли живые, сначала ледяные, потом жаркие до безумья, огненные чаши. И он держал в руках живые чаши небесного счастья и смеялся от радости.

Миры проносились мимо них и сквозь них. Обжигали.

Все раны всех жизней, бывших до них и после них грядущих, – тех, из кого их плоть и кровь была сплетена, – рыжие и золотые, изумрудные и васильковые бинты небесного Сияния перебинтовали.

И потому боли любви они не чуяли. И боли смерти не ведали. Ни печали, ни воздыхания. Жизнь бесконечная глядела им в закрытые от терпкого и светлого блаженства глаза, смеялась.

И вошел мальчик сияньем тела своего в вечное Сиянье; и обняло его Сиянье крепко, крепко; и вошел он сиянием души своей в свет иной, вечной Души; и вобрала его вечная Душа в себя, нежно и глубоко, как рот вбирает дрожащий рот, как створы раковины морской вбирают соленую слезную воду; и слились оба сиянья, и обнялись, и стали праздником одним, и благословили светом своим тех, кого на земле оставляли; и благословились всем смертным и сгоревшим, всем – под безумным широким крылом – плывущим, навек уплывающим, прощальным.

Это мои губы? Это твои руки? Это чье сердце, одно на двоих, так сильно, огненно бьется?

Здравствуй. Блаженствуй. Прощай.

Любовь не встреча, а прощанье.

Любовь – навечное прощанье с землей.

Истинно любящие лишь неба, широкого неба достойны.

Мальчик! Я первая женщина твоя. Мальчик ты или старик? Пришел ты в жизнь или уходишь? Я огненная, я блаженная ангелица твоя.

Тело превратилось в душу. Душа превратилась в дух. Дух стал гудящим, празднично поющим морскую предвечную песнь, небесным, закатным огнем.

Я огонь. Ты огонь. Мы одно Сиянье, помни это. Синие, розовые, алые, золотые столбы в черном северном небе, и они ходят и колышутся, целуются и обнимаются. Мы сполохи Сиянья. Мы чайки. Мы гагары. Мы скалы ночные. Мы прибой седовласый, шуга ледяная. Я унесу тебя. Ты унесешь меня. Мы оба стали одной любовью.

А любовь – это свет.

А свет – это огонь.

А огонь – это Бог. Он горит над живыми и мертвыми в холодной, многозвездной ночи.

Бог есть огонь, значит, Бог – это мы оба с тобою.

А бедные старики в молочном, кислом свете утра стояли, беспомощно щупали белизну пустой печи пылающими пальцами, дрожащими сухой ноябрьской травой на морском режущем ветру. Губы их прыгали, заострившиеся скулы ходуном ходили под сморщившейся, сгоревшей на костре Времени кожей. Шепотом, боясь, что Дух Моря и Дух Северного Ветра услышат их, молились они. И последние звезды, борясь тусклым светом с моргающей лампадкой, освещали последние в жизни этой земной слезы их стариковские в бороздах и колеях земляно-коричневых морщин.

– Иоанн, Иоанн!.. А не холодно там, в небесах, сыночку-то нашему!.. Нет!..

– Лека, Леокаша, не страдай ты эдак-то, не убивайся сильно, – не замерзнет: ведь он Бога любил, и Бог его, верю, полюбит там – согреет!..

Уцепились друг за друга старики, сгорбились, прижались друг к другу высохшими животами и грудями, мокрые лица друг в друга вдавили. И ноябрьский веселый ветер распахнул настежь дверь избы и громко запел – запел песню о прекрасном офицере и красавице княжне, что во птицу обратилась и летает с тех пор, как их расстреляли вместе, вдвоем, обнявшихся, близ дымящегося обреченного поезда, одна-одинешенька по широкому, холодному вечному небу, летает, плача, ищет во всех мирах, во всех временах единственного возлюбленного своего. Мощно и вольно парит она над замерзшей, будто кость, пуржистой землей, над пепелищами и пожарами, над разлитыми реками живой крови, и вытирает ладонями последние слезы, и смеется от счастья, любви и свободы, ибо те, кто в небе, горя больше не имут, а только радость одну.

ХРИСТОС В ЭММАУСЕ

Андрей, поставь молоко на стол. Сотовый мед горит всеми ячейками в свете свечного огарка. Дверь скрипит, шевелится на несмазанных петлях. Вот дверь приоткрылась, и в щель видно белое, большое, метельное: там, за дверью, – огромная серебряная зима.

Снег весело влетал в щель, падал на дощатый пол и сразу же таял. Молоко покрылось пенкой? Сними, тут же сними, клади в деревянную миску, – это можно потом с чаем, с вареньем. Вот в руках у Петра рыба; и когда только он успел нарыбачить?.. – ведь сейчас во льбу лунку трудно прорубить, так лед спаял окрестные водоемы, что ни пешня не возьмет, ни топор. К сердцу земли будешь рубить – не прорубишься. Однако, Петр, рыбка-то хороша!.. Хороша!.. Медные ошметки, медные монеты, медные блесны чешуи посверкивают в свечном колышущемся мареве; глянь, какие крупные карпы! И сазан один есть! А это, гляди-ка, Андрей, – стерлядь самая настоящая!.. Да мы ее сейчас... в котел!.. – и ухи наварим на всю братию!.. Зима-зимушка, а поди ж ты, какая благородная рыбица словилась!.. А карпа запечем. Иван!.. печь покрепче растопи. Там дровишки уж еле тлеют. Мы быстро сазана почистим – и на противень, и железо смажем свежим маслом. В муке обваляем, в яйце, – шкурка не пристанет.

Мозолистые руки валяли рыбу с боку на бок, орудовали кухонным ножом-тесаком, заскорузлые, красные замерзшие пальцы выковыривали жабры и кишки, бережно, как хрустальную, отделяли икру от пленок пузыря, кидали в пустую банку, присаливали густо. Стерлядь надо варить прямо с головою; вот и вода булькает в чугуне, нежно туда кладется рыба, и золотые янтарные пятна жира начинают плавать по поверхности бурлящей воды, выделывая круги и петли. На закраине стола лежал кошель, туго набитый мелкой, медною монетой. Ремешок, стягивающий его, слегка ослабился, и в кожаной прорези видны были россыпи маленьких монеток, похожие цветом на сазанью икру. Противень – в печь! Посолить не забыли?..

Андрей, щурясь, медленно снимал пенки с дымящегося молока, стряхивал в глубокую деревянную миску. Кошка выскользнула из-под стола, крутанулась близ ноги, выгнулась, потерлась лбом о босую ногу Андрея. Муркнула. Киса, киса! Рыбы хочет!.. Филипп, дай ей рыбы.

Филипп, раскосый, с изжелта-серым, выпитым усталостью лицом, затянутым серебряною щетиной, хлопотал у печи, ножом переворачивал на противне сазана. По избе разносился сладкий, травно-речной запах печеной рыбы. Языки огня колыхались и свистели в печи.

Сгорбясь, Филипп шевелит кочергой поленца, угольки выскакивают на дощатый пол, и Филипп веником сметает их в железный совок, отправляя обратно в печь. Щетинистое лицо его все в саже. Рука Андрея – на медном боку самовара. Андрей гладит самовар, улыбается ему, разговаривает с ним, как с живым. У каждой вещи есть душа. А самовару требуется полуда. Он того и гляди потечет, нищий, дырявый. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное. А нищему? Нищий, дырявый, свободно входит, да? Смеясь?..

Кошке отрезали и бросили стерляжий хвост, и, урча, зажав его в зубах, она метнулась с ним под лавку, укрытую старым вывернутым тулупом. Тулуп свисает до полу: кошка под ним, как в шалаше. Рыба, рыба, древняя еда кошачьих царей.

Красно-желтый свет свечи целовал темноту, безошибочно выбирая из нее самое красивое и томительное: присобранную на булавку над окном холщовую занавесь, свежезасоленную икру в прозрачной банке, нежное юношеское лицо Ивана. Иван, пошто на лавке сидишь, ногами болтаешь?.. Пошто ничего не робишь?.. Другие-то вон, крутятся. А ты, созерцатель, спишь наяву. Красивое тонкое лицо Ивана дрогнуло, пошло волнами, мышцы задергались под кожей, нос втянул морозный воздух, веющий из приоткрытой двери. Что нюхаешь, а?.. Вкусно?.. Сейчас чесночку, лучку накрошим. Да ведь уху одною морковкой неумелой можно испортить.

Кто-то идет?! Кто?! Кто там?!

Петр выпрямился во весь рост у двери. Она распахнулась, и распахнулось за ней пространство. Серебряные, золотые линии, кольца, разводы, стрелы снега зачертили, похерили ночную кудлатую чернь. Белое поле укрыто толстым пуховым слоем чистого снега – намело знатно. Там, за перелеском, – темно-серая, леденистая излучина застылой реки, ракитовые кусты, превращенные в жестко-звонкие сосульки. Где белая земля сходится с черным небом – там светящаяся полоса, горящее морозное марево. Филипп говорил, что в наших краях зимою можно иной раз Сияние видеть. Еще шире отворилась дверь. И по снегу кто-то – скрип, скрип. Явственней. Слышнее. Петр напрягся, вытянул жилистую рыбацкую шею, поднял в ожидании плечи, подался вперед: если враг – схватит, заломает, тот и не пикнет. Еще, еще отошла дверь, раскрылась настежь, стукнулась о сруб снаружи. И в широком дверном проеме, полном звезд и печальной белизны, встал человек, низко склонился в поклоне, распрямился и от снега ноги отряхнул.

Филипп в это время ставил в печь хлебы – сазан уже испекся, и, дуя на обожженные руки, подхватывая тяжелый противень рушником, Филипп уже вытянул запеченную рыбину, возложил ее на чистые, дожелта выскобленные ножом доски стола, а сам ринулся снова к печи горящей – хлебы засадить, пока не остыла. Андрей бросил обнимать самовар и уставился на вошедшего; узкие черные глаза Андреевы резко, ножево блестели из черной бороды, кругом охватывавшей его лицо, курчавые черные волосья отливали медным в тусклом свете. Петр словно бы весь обмяк. Его большое тело выдохнуло из себя весь воздух. Седобородый, огромный, он по-ребячьи беспомощно протянул руку к вошедшему – ладонями вперед, – рыбацкие, заветренные, в заусенцах, руки-корневища. Протянул и заплакал.

Иван, Иван, где ты?!.. А вот я, на лавке. Встать не могу – ноги будто отнялись. Пятки колет иголками. Сердце прыгает в горле. Я же всегда говорил, что Он придет. Всегда. Всегда. А вы не слушали меня никто. Вы смеялись надо мной грустно. Вы только плакали о Нем. А я ждал Его.

Щеки Ивана зарозовели от жара печи, вишневые мальчишеские губы разомкнулись, чтобы сронить слово. Но, немой от счастья, ничего он так и не смог сказать, лишь упал на колени, соскользнул вниз, на пол, с лавки, с лохматой разметанной дохи.

– Милые! Мир вам, – негромко и нежно сказал человек и вошел в жарко натопленную избу.

Доски трещали под тяжестью шагов. В морщинистых руках колыхалась, едва не расплескиваясь, миска с горячей ухой. Сазан лежал посреди стола смуглым огромным лаптем, лаптем для великанской ноги, курясь ароматами, и белый запеченный глаз его, глаз побежденного речного владыки, глядел с укоризной. Кошка прыгнула; чьи-то колени под хламидою раздвинулись, и кошка свернулась на коленях клубком, громко, на всю избу, зафырчала. В глиняный кувшин льют дрожащие руки вино – нашлась за печкою прошлогодняя бутыль, это яблочное, сладкое. Огарок свечной щелкает, чадит, трещит; пальцы торопливо гасят его, миг мрака, шепоты, слезы текут по скулам, затекают в раскрытые в улыбке радости рты. Снова зажжен огонь, и свеча на этот раз толстая, смешная, пузатая как бочонок. Ополовником зачерпнута и вынута из чугуна стерлядь, ее кладут на деревянную длинную тарелку перед пылающим – с мороза – лицом. Погреть застывшие руки дыханием. Помять их, потискать – живые. Живые. Неужели живые?!

Оттуда еще никто не возвращался. Кроме тех, кого Он вернул. Кроме Него самого.

Мед, сотовый мед подвиньте к Нему поближе! Улыбка гаснет, возгорается снова. Мед состоит из тысячи искорок: это соты, в каждой ячейке – пчелиный дом, в каждом доме – сладость и любовь. Трясут над столом мешок, вытрясают из него сухие еловые шишки для растопки самовара. Милый, есть и смородиновый лист, мы по осени в садах надрали, чай с ним знаешь какой царский, есть еще и картоха вареная, Филипп успел отварить, он у нас сегодня в трапезной за главного, и еще помидорки соленые, только три осталось: Тебе, Петру и Ивану, Ты же любил Ивана, так угости его Сам, из Своих рук.

Губы окунаются в вино. Глаза Твои блестят, Ты глядишь на человечью вечную еду, на дрожащую свечу, на плачущие навстречу Тебе родные лица. И вы живые. И вы тоже все живые. Спасибо. Я тоже все попробую. Вот мед. Я помню его запах в жаркой Самарии, когда Я сидел близ колодца, отдыхая, а женщина, что любила Меня, принесла Мне за пазухой кусок сотового меда, и он пах ее жарким телом, грудью, благовониями – лавандой и розовым маслом, и масличным листом; она несла его по жаре в ложбинке между грудей, и сотовый воск принял очертания этой ложбинки. И Я ел этот мед, а потом она поднесла Мне зачерпнутой ведром из колодца ледяной воды, и, пока Я пил, она сказала Мне о том, что любит Меня. Вот печеная рыба, – Я отломлю кусочек. Петр, помнишь, как Я наслал на ваши три лодки бездну рыбы? Ты с подручными даже выловить не мог! Только кричал: “Идет, идет недуром, она же мне сети порвет! Это рыбий водопад, это рыбья война! Мне не сдержать! Тащи, тащи!..” И все, кто мог, помогали тебе, и серебряная толстоспинная рыба рвалась вон из сетей, весело выпрыгивала, брызгая и шебутясь, вымахивая из воды свечками, плясала рыба свои безумные пляски, сети тяжелели, жилы людей на их шеях вздувались от напряжения, когда они тащили забитые рыбою сети из воды, а Я стоял на берегу, улыбался Своему чуду, и радостно Мне было, и счастливо, и по берегу ко Мне бежал народ и кричал: “Рыба, рыба! Чудесный лов!..” И мы, наделив всех рыбой, накормив всех – от старика до дитяти, сели, когда свечерело, на берегу, закат отгорал, ракиты трогали кончиками листьев холодную воду, ты был в одной рубахе, Петр, и босиком, ноги твои замерзли и посинели от долгого стояния в воде, – ты, ежась на ветру в рубахе, разложил костер, и в костре, на песчаном берегу, мы с тобой запекли в угольях пять больших рыбин, очертаниями напоминающих созвездие Рыб Небесных, и ты выкапывал их из горячей золы голыми руками, обжигая холодные пальцы, и подносил нам всем на листьях, на огромных, сорванных неподалеку в овраге лопухах, и мы, усталые, ели эту печеную рыбу под первыми звездами, под синим небесным пологом.

О, хлеб... Свежий хлеб... Филипп, это ты испек. Филипп, ты помнишь Вечерю?.. Тогда, в доме Иосифа, тоже некому было печь хлебы, и ты вызвался быть пекарем, и не оплошал. Вот и сейчас хлеб есть у нас, и вино также есть. И так останется во всем безмерном, снежном времени, навсегда. А Я нынче с вами, и Я живой. И Я хочу Сам выпить вина и закусить свежим хлебом Моего золотого Филиппа.

Ты отпил из глиняной кружки, положил в рот хлебную кроху. Озирался. Глаза скользили по срубовым стенам. Душа Твоя искала того, кого возлюбила. Кудрявая доха валялась на полу. Румяный патлатый мальчик сидел на ней, ноги его отнялись от радости, он не мог встать и подойти к Тебе. Ты встал из-за стола. Шумно двинул ногою колченогий табурет. Приблизился к сидящему мальчику. Юное тонкое лицо, обращенное к Тебе, горело и лучилось счастьем, глаза испускали горний свет, зрачки то расширялись, то сужались, как в бреду. Ты взял мальчика под мышки, поднял его с полу и сказал тихо и любовно:

– Иоанн Мой, Иоанн!.. Ты один будешь жить на свете, пока Я не приду опять. Ты один.

И взял со стола кружку с вином, и взял помидорину; Иван выпил вино послушно, и Ты вложил ему в уста соленую помидорину, цвета текущей крови. А дверь-то так никто и не закрыл, тепло из избы выходило в ночь, и белый колючий снег наметал искры богатого серебра на порог, в сенцы, затягивал инеем щеколду. Иван ринулся было спросить, почему он один останется жить, а другие уйдут во тьму, в мороз, по белым полям, без возврата. Губы разлепились, и хотел вылететь крик: почему?! Он-то что, лучше всех?.. Краше лицом? Умнее?.. Неужели за то оставлен он жить и мучиться на земле, что Ты его больше других любишь?!

– Да, – жесткий голос сотряс полутьму избы. – Да, Я люблю его больше всех. Вы все будете жить на земле, говорить обо Мне людям, писать книги, верить, молиться. А Иван – пророк. Он владеет временем. Он видит прошлое и будущее. Он увидит конец земли. Он будет беседовать со Мною на небе. Никто не узнает, где он живет: во льдах, под колким Сириусом, или в пустынных песках.

Иван заплакал. Не бойся, Иван! Вечная жизнь не страшна, если ты ждешь и любишь. Вот свежий хлеб на столе, вот рыба и сотовый мед. И ты стоишь рядом с Учителем, дрожишь. Это оттого, что распахнута дверь, и тепло земное уходит. И стопы уже идут к раскрытой во тьму и снег двери. И губы, что целуют тебя, в сотовом меду. И снег уже хрустит под тяжелыми, торопливыми шагами. И зрачки, плывя сквозь соленый хрусталь слез, ловят в черноте неба очертания Пяти Рыб – они плещутся там, высоко, над избой, над ледяными свечами берез, над измыленной вьюгами пеньковой петлею реки. И шаги все тише, глуше. И руки несут персть ко лбу, плечам. И Андрей склонился над дымящими в самоваре шишками: дым ест ему глаза. И Петр, уцепившись грубыми руками за притолоку, следит, следит неотрывно и пронзительно, как теряется в белых великих снегах человечье летящее тело в драном хитоне из мешковины, тает и растворяется навсегда.

Потом Петр закрывает дверь на щеколду. Все садятся вокруг стола. Глядят на печеного сазана, на разваренную в чугуне стерлядь, на снятые пенки в деревянной миске. А молока-то Он так и не попробовал. Не плачь, Петр. Не плачь, прошу тебя. Молока-то Он так и не попробовал. А бравое молоко-то, от рыжей коровушки, костромской. Может, еще придет когда без предупрежденья. Может, жадно отопьет из побитой глиняной кружки холодной снеговой белизны.

ЛЮБОВНИЦА МОНГОЛЬСКОГО ВОИНА

– Усердия мне не занимать. Усердия мне не занимать. Еще раз повторите, две тысячи пятисотый и последний: усердия в молитве мне не занимать.

Одинаково, яйцевидно обритые мальчики в атласных оранжевых накидках, сидящие на корточках в ряд вокруг лысого и очкастого старика-учителя, сложили руки лодочкой и послушно наклонили головы. Учитель прокашлялся и поглядел поверх их бритых головенок в грязное большое окно. Глаза сощурились сильно, до паутинной щели. Что-то учитель рассматривал далеко, тщился. Даже слеза скатилась от напряжения по коричневой скуле. А уголок рта дернулся. И головы учеников, как по команде, повернулись туда, куда так тяжело вглядывался наставник.

Он молчал. Молчали ученики. Потом он протер пальцем стекло очков и сказал:

– Эх, эх, – и шумно выдохнул воздух. – Эх. – Опять помолчал. – Она. Опять она. Когда ей надоест?..

Неяркий голос учителя перешел в чуть слышное бормотание и затих. Ученики, не шевелясь, лишь послушно повернув головы, впивались глазами в пыльное высокое окно.

Господи великий, помоги рассмотреть.

Серый сырой плащ ветра трепался на перевитом шпагате белесых туч, до краев напитанных ледяной, тоскливой влагой. Куда ни глянь – всюду расстилалось море. Море бухало в берег и мол рядом со школой, шкурой серого барса заворачивалось к горизонту. От холода и серого ветра хотелось завыть, заскулить тоненько. По оконному стеклу стремительно полетели косые мазки брызг. Ветер мешался с дождем, как мышиный гоголь-моголь. Твердь сочеталась с водой первобытным, звериным объятием. Небо, дождь, море, серые мокрые камни, похожие на убитых черепах, на выкопанные из земли кости. Мол каменным выщербленным пальцем указывал на край земли, за край земли.

– Великий Владыка, – прошептал учитель и выдернул из лысины невидимый волосок, – помоги ей жить на свете.

Мол далеко вдавался в море. Край его терялся в месиве волн, соли и ветра. На самом конце каменного пальца стояла фигура. Женщина? Она куталась в серый длинный плащ. Капюшон промок и облеплял ее голову, и издали она походила на вывороченный ветром из земли грязный корень большого кедра. За стеклами класса стояла тишина. Ветер, должно быть, плакал очень громко. Женщину в сером плаще заливали с затылка до пят брызги, захлестывали волны. Если накатится большая волна, она может ее смыть, – так дружно подумали все онемевшие от почтительности и неведения ученики, но промолчали.

Пока шел урок, она стояла. Пока твердилась старательными учениками благодарственная молитва, она стояла. Трижды прозвенел тонкий колокольчик, ударил тяжелый гонг, возвещающий окончание занятий – она стояла. Оранжевые пчелки слетели с парт и скучились у окна, гудя, шушукаясь, хихикая.

Она стояла.

Ветер бил направо и налево, пахтая молоко жгуче-ледяных волн. Ее было так жалко, мокрую, одинокую.

И смелый – спросил:

– Во имя Владыки Твердынь, учитель, кто это?

Брови лысого старичка сошлись к переносице; нежно улыбнувшись, он вынул из глубокого кармана табакерку, понюхал ее, не открывая, щелкнул ногтем по черненой серебряной крышечке.

– Дети! – возгласил он. – Малы вы, дети, для того, чтобы все это узнать. Но так и быть. Немного вы сможете узнать от меня, грешного малого. Однажды она резала серпом траву и убила чужого ребенка, девочку, спрятавшуюся в траве. Ее судили, потом посадили в тюрьму. О ней даже говорил суровый голос из черного репродуктора на столбе. На несколько лет она исчезла в недрах тюрьмы. Опять увидели ее на свободе. Она жаловалась, что ее сажали в мешок, завязывали мешок сверху и заставляли прыгать, долго, долго, пока у нее не возгорались от боли внутренности. Хохотала, глядела часами на небо, подражала пению птиц. И однажды всем раскричалась о том, что она – возлюбленная монгольского воина из царского рода, что он бросил ее ради великой пустынной войны, но обязательно приплывет за ней по морю на плоскодонной китайской ладье. Все весело смеялись. Городские власти хотели уложить ее в нервную больницу. Но, когда приехали на машине санитары, ее обнаружили стоящей на самой оконечности мола, вот как раз здесь, а в тот день поднялся сильный шторм на море. Мол был весь под волнами, как в водяной могиле. Санитары побоялись расстаться с жизнью: очень нам надо гибнуть из-за придурочной! – сказали они и уехали обратно в больницу. Как ее не смыло тогда в море, я удивляюсь. С тех пор она стоит здесь каждый день. Иной раз я думаю: у нее от сырости заболят легкие, она будет чахнуть и угаснет. Но нет, крепкая, видно, она. Вот так и ждет своего монгольского воина из царского рода. Говорит: он носил на голове тяжелый царский убор с рогами в виде полумесяца. И стрелял без промаха. Иногда лепечет о том, как сильно он ее любил. Но этого вам знать уже нельзя. Я и так вам много сказал. Доброта моя к вам безгранична. А теперь – отдых!.. Воздух…

– Учитель, там холодно… Учитель, там эх как холодно!.. – заверещали на разные лады резкие детские голоса.

– Холод – радость подвижника, – промолвил старик. – Или вы не помните: научились ли вы радоваться препятствиям?

Дети, пересмеиваясь, тыкая друг друга в бок пальцами и кулаками, подбежали к шкафу, где хранилась их теплая одежда и плащи-дождевики. Скорей, скорей, зима у дверей! Старик любовно смотрел на них. Аккуратно бритый мальчик с лучезарными глазами подошел близко к учителю и закинул голову, желая спросить.

– Почтенный! Зачем вы все это нам рассказали? – строго и любопытно проговорил ученик.

– Затем, чтобы вы знали, что в мире есть добро, преступление и мечта, – отвечал учитель.

– А вдруг он действительно приедет? – продолжал допытываться дотошный мальчишка. – Вдруг?..

– Вдруг… – Старик помолчал, опять полез было за табакеркой, но понял, что от вопроса не отвертишься. – Ты знаешь, есть одна-единственная возможность из целой тьмы возможностей, что он действительно приедет. Поэтому я снимаю шляпу перед ее ожиданием.

Мальчик ощутил на своем костистом плече горячую руку учителя, вздрогнул, и так, застыв в благоговении, молча постояли они.

Господи, дай Ты мне сил еще пожить на этом свете. Холодно сегодня. Пена морская, как серые махаоны. Они садятся мне на плечи, на шею, на волосы, бьют крыльями в лицо. Утром ходила к молочнице, так она все монеты, что я за молоко отдала, на зуб попробовала. И меня же изругала. Говорит: ты откуда фальшивые деньги берешь? И то правда, откуда я деньги-то беру?.. То кофточку с себя продам, то перстенечек. То с чужим ребенком посижу. Не все родители меня пускают. Кто и швырнет: иди вон, собака, ты ребенка серпом порезала, нам такую няньку не надо. А флаг над сельсоветом треплется, треплется, как кусочек крови – ранка сочится в тучах. Красиво. Молочница кричит: я трудяга, я коров дою, творог откидываю, масло бью и все такое, а ты? Хоть бы в рыбсовхоз подалась, рыбу обрабатывать, да ручки свои, видать, не хочешь испортить. Да и запах там, рыбий-то, носик скуксится. Иных с непривычки наизнанку выворачивает. Ишь, белая косточка!.. – это я, значит, косточка белая… И то верно: какие у меня косточки?.. какая кровушка?.. Какого я роду-племени?!.. Все серым ветром заволокло. Кто кричит: чем волынить, лучше бы брала корзину да каждое утро, в отлив моря, ходила и собирала на песке всяких морских животных – звезды, мидии, иные ракушки, где и трепанга выбросит, где – и ежа, они вкусные, говорят, их в корейских ресторанах подают, – где и рыбку с икрою. Ох, икры хочу!.. В тюрьме-то не давали.

Бейте, бейте в меня, волны. Дуй, ветер, срывай с меня этот последний плащ. А, не можешь?!.. Слабак ты, ветер, однако. Вот зимний, январский – тот с ног скидывает долой. Ползком, на брюхе, поползу на родной мол. Все хохочут, как дураки, и что?! Он приедет. Зубы сцеплю покрепче. Лишь бы старуха не выгнала. Деньги, говорит, давай. Всюду деньги. И подстилкой обзывается. Каждое утро: ну ты, тюремная подстилка, расскажи, как в мешке скакала. И скалится, точно зверь. Ей молиться надо, а она глумится над человеком. Денег я ей достану. Еще бы не достану. Мне всякий даст. На рынок пойду, продавцов облепихой попрошу. Отработаю: ягоду у них в садах пособираю. Ни одну ягодку в грязь не сроню! В порт пойду, матросам ручку протяну. Матросы, они богатые. Они и в Иокогаму плавают, и в Сан-Франциско, и в Шанхай. Мне один матрос однажды обезьяньего детеныша подарил и двадцать рублей, после того, как… Старуха меня тогда чуть не выгнала, да. А обезьянка замерзла, зима началась, чердачное окно открылось, меня дома не было, и снег летел прямо в нее, бедную, а я ее медной цепочечкой к ножке зеркала привязала, чтоб она чего у старухи не набедокурила, не поломала и не нагадила где. Она потом кашляла, как человек. Я ей спинку растирала… китайской мазью – у старухи в комоде взяла… украла…

Я еще много чего крала, да. Бог простит. Потому что я крала не для себя, а для других. Для другой родной души. Ведь люди друг другу – родные. Это заповедают все – и ламы, и попы. Ох, холодно! Я согреваюсь только огнем. Он жжет меня изнутри. Иногда ночью я его чувствую в себе, как младенца. Он просится наружу, рвется сквозь грудную кость. И во чреве он тоже, и пятками по нему иду. Огонь, он у меня в душе. И я от него не избавлюсь.

Ветер, волны! Непогодь! Ну и хлещет! Хлестай меня, жизнь. Убивай. Я же тебя, жизнь, убила. Я же не живу сейчас. Это лишь тело мое маячит здесь, на молу. Слабогрудое, тощее тело. Вот зуб болит, хотела выдернуть вчера. Зубнику опять же денег давай. Последнее колечко осталось. Не продам. Я и в тюрьме его в мешочек зашила, к резинке штанов подвязывала: прятала. Боли, зуб! Хоть лопни! Скорей загнусь, отмучусь. Яд в голову ударит. Считают меня сумасшедшей. Забрела однажды в собачий питомник, так собаки как взбесились – на задние лапы взмывали, хрипели, лаяли до захлеба. Что во мне чуяли?! А я присела на корточки и по-собачьему на них забрехала. Тут много людей выбежало из своих нор. Хотели меня связать. Так я им и далась. Я исчезла. А как исчезла – не помню. А у собак пахло мясом, копченостями. И я поняла, как мало я ем. Облизнулась. Во мне один дух остался, плоти на костях уже нет.

Как он любил меня! Как обнимал! Его живот был огненный, и вся я липла к нему смолой. Когда орех хотят расколоть, вставляют нож в желобок между половинками. И голова раскалывается. Голова раскалывается. Одно становится двумя. Почему не тремя, не четырьмя, а только двумя?!.. Я бы хотела, чтобы меня после разлуки с ним было много… много. Одна бы пела песни. Другая – страдала, плакала. Третья бродила по свету и показывала людям фокусы. Четвертая – забилась замуж за толстого седого рыбака и рожала бы детей – одного за другим, одного за другим. Пятую расстреляли бы в тюрьме. За все хорошее. Расстреливают ведь только за хорошее. За плохое – царскую корону дают. На темечко, золотую, надевают.

А шестая… Стояла бы здесь, на скользком от водорослей камне, каждый день. И ночь. Хотя ночью страшно. Ночью из моря выходит восьминогий спрут с одним огненным глазом. И от глаза того люди сходят с ума и падают на дно моря навсегда.

Люблю тебя! Люблю тебя. Я – мертвец. Я ем, где придется, одеваюсь по утрам, потому что голой нельзя ходить, опять в тюрьму посадят. А то и не раздеваюсь вовсе, падаю в кровать одетая. И постели у меня нет, любимый, вместо нее – мешки набросаны на сундук. Старуха не разрешает лампу жечь, кричит, много денег надо платить. И я покупаю в сельмаге белые парафиновые свечи и жгу их перед зеркалом во славу твою – всю ночь. Они плохо пахнут, как вздутая рыба. А когда есть очень захочу – пожую их немного и выплюну.

Люблю тебя. Когда закончится твоя великая война? Когда ты соберешься в путь ко мне? Ты будешь плыть на плоскодонной китайской лодке, с тобой будут два матроса – один безусый, другой усатый, – две наложницы и два молодых ручных тигра. И на парусе твоем будет нарисована большая золотая рыба. Большая и золотая, как Солнце.

Распустив учеников, учитель раскурил трубку. Дым вился вокруг лысой головы, как ветер. Он курил и думал. Докурив, он высыпал пепел в смуглую ладонь и развеял в резкой, соленой сырости умирающего дня. Желтая полоса заката прорвалась сквозь серые веретена небесной шерсти, золотой рыбой обозначилась над горизонтом. Плохо сшитые унты жали ему в носках, натирали пятки. Пошел мокрый снег. Учитель, не ропща, протер очки и снова зацепил дужками за уши. Он проверил свою волю и свое желание, и они совпали.

Стремительным шагом он двинулся к набережной. Ноги скользили на влажных изрытых водою камнях. Вот и мол. Как далеко она стоит. Почти на краю мира. Еще немного – и она полетит. Серая птица. Как же ей больно было, когда надзиратели выливали ей суп в лицо! А теперь свобода обнимает ее. Какое счастье быть свободным в виду земли, моря и неба.

– Она свободна от еды, – бормотал учитель, идя на оконечность мола, утирая нос и рот мокрой рукой, – свободна от денег, от работы, от предков и потомков, свободна от тюремщиков, свободна от жизни, ибо та жизнь, коей мы все, дураки, живем, ей давно уже не нужна. Она свободна от смерти, потому что сперва убила она, а потом убили ее, и весь сказ. Но она не свободна от любви. Монгольский воин – это любовь. Это всего лишь любовь. И, значит… – вышептывал он, задыхаясь, сгибаясь под ветром, – значит, великий владыка Шакьямуни был неправ, и Высшее есть не освобождение от страданий жизни, а любовь. Она помнит жар их сплетшихся тел, свои неистовые крики, красоту боли и победы, счастье совместных слез и совместного сна. Она ждет. И она…

Он закашлялся. Брызги забили ему горло и ноздри, он долго, на ходу, выхаркивал горько-соленую воду. Она приближалась. Она была все ближе, ближе.

– …она дождется.

Вот она рядом, в кольце колышущихся белесых брызг. Он видел ее спину. Тяжелые, напитанные влагой складки юбки прилипли к ее икрам, щиколоткам. Он подступил совсем близко и потрогал ее пальцами за левую лопатку, под которой билось ее сердце.

– Эй, – сказал старик и выплюнул соль. – Это я. Я пришел к тебе. Я плыл издалека. Я очень устал. Вон, – он махнул рукой в сторону беснующейся серебристой воды, беременной льдом, – вон там пришвартована моя джонка! Одного тигренка пришлось убить, он перекусал моих матросов. И я приказал бросить его в море. К наложницам не ревнуй! Они знают все о тебе. А тебе о них знать не надо. Сейчас, на джонке, они плачут и ломают руки. Я дам им денег и отпущу их на землю. Пусть идут, куда хотят. Они свободны. А я…

Женщина резко обернулась, будто ее ударили. Лицо ее, почернелое, в морщинах, гляделось подобьем черепа – так худа была она. На губах от сырости выступили просяные зерна лихорадки. Скулы горели земляничным румянцем застарелой болезни. Красота ее глаз не поддавалась описанию. Старик, глядя в ее глаза, заплакал. Облизнул рот. Подался ближе – так, что стали видны черные, на зеленом, иероглифы вокруг ее огненных зрачков.

– …я твой пленник. Прими меня. Владей мною.

Старик сделал еще один, маленький шаг к помешанной. Он сам не помнил, как серая птица оказалась в его руках, забилась. Все ее худое, во впадинах, острое, птичье лицо задрожало, и соленые ручьи побежали вниз по скулам из-под черных, сомкнувшихся век.

– Твоя лодка! – крикнула она. – Твой парус! Золотая рыба! Яркая, как Солнце!

Он все крепче обнимал ее, все сильнее вжимался в нее.

«Великий Гаутама, прости мне этот грех», – успел подумать он перед тем, как его поджарое, высохшее тело аскета боками, спиной, крестцом, ладонями ощутило под собою холодные ослизлые камни, а ножны женского драгоценного мира раздвинулись, пропуская внутрь, острым живым сверкающим ножом, изголодавшиеся по нежности и радости мужество, воинство, прожитую жизнь и последнюю победу – для соленого и слезного пахтанья океана, в котором вечный Он и вечная Она зародили, играя и кувыркаясь, всех богов земли, все планеты и луны, всех птиц и зверей, всех младенцев и стариков.

Два ученика не убежали домой, когда померк свет небесный. Бродили близ набережной, швырялись ракушками. Темнело. Серые тучи взбухали и чернели, из них сыпался цыплячий, белый, мелким пшеном, снег и тут же таял возле густо-золотого сырого песка. Последнее солнце яростно, ножом, прорезало золотую рану в животе неба. Ученики посовещались меж собой и решили, что да, красивая у них земля. И нет, наверное, лучше земли. Хотя учитель и учит, что лучшее – это освободиться от желаний. Любованье — это тоже желанье. Ха, ха. А сам-то то и дело нюхает табак. И Кореец Пак по секрету сообщил им: курит кальян. Когда они уходят домой. Пак подсмотрел. Вот дошлый!

– Эй, Лимонный Затылок, гляди, – ткнул мальчишка в бок друга, – гляди-ка!..

Мальчики, присвистнув, присев на корточки, напрягли зренье в серо-золотом свечении ветреного вечера, прищурились. Далеко, на молу, они различили двоих людей. Они сначала стояли друг против друга. Потом один из них обхватил другого руками, и они начали бороться. Потом упали на камни, покатились, забились, и огромная, как деревенский бык, волна накрыла их.

Лимонный Затылок и его друг сорвались с места и побежали в поселок, крича отчаянно и натужно, что два сбежавших из тюрьмы бандита сначала сражались на молу не на жизнь, а на смерть, а потом упали в море. На их крики люди распахивали окна, выходили из дверей и ворот, выползали из нор. Кто-то заводил грузовик – ехать на берег; кто-то причитал, ругался, кто-то свистел в милицейский свисток. Но никто не торопился спасать тех двоих. И в большинстве своем люди молчали – так, как молчит трава, как молчит снег, как молчит мертвый человек под землей.

НОСТРАДАМИЙ

Я часто видела его в толпе. Когда с широким, мерзким шумом неслись мимо лиц подземные поезда, из стука и ослепления всплывало его заросшее, с примятыми опухлинами, внимательное лицо, маячило меж затылков и шапок – и тоже уплывало мимо лиц, глаз и лбов вдаль, в серое ничто. А то три скрипачки, тощих девочки, не приметить было в шалаше дождя, разве только по скрипящей котячьей музыке: «Подайте, подайте!.. Жить-то надо!.. Подайте Моцарту, Гайдну, они промерзли, они голодны, а вы, а вы, зажравшиеся рыла!..» – они пиликали в дожде, и он горбился за ними, с перекошенным, мокрым ртом. Он был Моцарт, он был Гайдн, и ему подавали – клали бумажки прямо у ног. Стоптанные башмаки скалились. Улыбались подвернутые штаны. К нему подходили бабушки, продающие котят и щенков, сажали орущих котят ему на плечи, и он гладил их и благословлял: «Благословляю все живое». Иной раз я встречала его небритый лик близ красивых дворцов, где жили иностранцы. Он размахивал, тряс детскими погремушками. К его груди была прикреплена картонка, на картонке лежали куски хлеба, сухарики, шматки сала. Синицы и воробьи топтались на картонке, клевали. Он разевал мохнатый рот и кричал беззвучно. Я знала, что он кричал.

Чаще всего он слонялся по Площади – страшной, пустой, мощеной гладколобым булыжником Площади, и пел беззвучную песню. Посреди Площади торчал головастый храм, усаженный цветными дынями и золотыми лимонами. На верхушке одной из дынь источала кровавые лучи гигантская ягода малины. Люди облизывались. Люди хотели сладкого, малины, яблок, мороженого. Взамен другие хитрые люди предлагали им бумажки квадратные, бумажки круглые, бумажки, свернутые в трубочку. Гуляли догадки, что это были не люди, а оборотни. Кто в волчьей шубе, кто в лисьих лапках. У кого – птичий клюв вместо носа. И это было видно издали. Но все молчали, потому что и капель для излечения покалеченного зрения в грязных аптеках тоже не было.

Он кругами бродил по Площади, распахивал бездонный рот, закрывал, открывал. Кое-кто наставлял на него жужжащие и щелкающие черные коробки, нажимал на клавиши и рычаги. На свет Божий из черных щелей ползли бумажные квадраты, но его изображения там не было. Большинство народу не замечало его. Как нет его совсем. Ну, снег идет. Ну, дождик моросит. Дует ветер, дует, пока не лопнут щеки.

И я стала за ним следить. Надевала ветхую шубку с капюшоном, чтобы меня не узнать было, и шла за ним тенью. Куда он – туда и я. Так сновали мы по городу, как два челнока. Иногда я теряла его из виду меж людских тел. И вот, он восставал из человечьего теста, взмывал над грудями и затылками, как добрый ястреб. И я так радовалась, видя опять его мятое лицо в трех локтях от себя, что кричала и пела – как он, без звука.

Однажды я захотела подойти к нему поближе. Сделала шаг, другой; ноги застряли, как в меду, и страх болота и утопления объял меня до глубины души моей. Воздух и время не пускали меня к нему. Я, больная и слабая, возжелала… А накося, а выкуси. Иди за ним, иди за ним, и все. Иди за ним и будь счастлива. Ты счастливая: тебе разрешают идти за ним. Тебе и больше никому.

Был один день. Я скользила за ним по первому льду, и так дотянули мы до станции подземных поездов, круглой, как пряник. Близ станции, облитой белой глазурью первого снега, стояла торговка в запачканном кровью фартуке и вопила на весь крещеный мир:

– А пирожки! А пирожки! А пирожки с мяском!

От нее шарахались, не веря. Дядька в треухе мрачно сотряс воздух и ветер:

– С котятами.

Он потер помятое лицо твердой ладонью, ветер шатнул его к торговкиной груди. Он уставился на нее прозрачными, стеклянными глазами. В глазах водой стояли века. Он пошарил сразу в обоих карманах. Он высыпал на торговкину голову из двух горстей замечательные, крупные семечки – подсолнечные и тыквенные. Торговка бросила орать про пирожки и застыла с разинутым ртом. А он пошарил еще за пазухой. Вынул голубя. Окрестный народ засмеялся. Он посадил голубя на перемазанный кровавыми полосами белый торговкин колпак. Голубь почистил клювом под правым крылом, под левым, распустил круглый хвост вроде индюка или тетерева. Закурлыкал любовно. Лоток с пирожками свалился в утоптанный снег. Торговка завыла, как ошпаренная. Ей было страшно. Голубь царственно сидел у нее на голове, крепко вцепившись когтями в колпак.

Он нежно улыбнулся.

– Иди, иди вон из храма. Вон, вон, – и деликатно подтолкнул торговку в дюжую спину. – Изгоняю тебя вместе с непотребною едою твоею. Вместе с похабными монетами твоими – изгоняю тебя.

И тут народ собрался, откуда ни возьмись, и в руках у многих появились колья и дубье, и кирпичи замелькали, и оружейные стволы замаячили, и обломками рельс и вывороченными из земли булыжниками весело замахали в воздухе, на широком ветру, – а он стоял с нежной и бережной улыбкой на устах, следил, как торговка семенит прочь, подхватывая короткие юбки, кургузо таща лоток с преступными, гадкими пирожками, проклятыми народом. Народ взорлил, возопил, вздернулся, возгрелся до огня и дыма, застучали невесть откуда взявшиеся топоры и сабли, – а он простер ладонью вперед сухую руку и сказал почти беззвучно, я еле услышала, хотя стояла в первых рядах напирающей толпы:

– Не бейте никогда преступника; знаете ли вы, кто перед вами? Быть может, это Бог неведомый. А вы его кольями.

– Она убила и изжарила котят на начинку! – был детский плачущий голос из шумящей на ветру толпы.

– Она убила, а вы убьете ее? – Светлые стеклянные глаза нежно обнимали толпу. – А потом соберутся воедино те, кто любил и лелеял эту бедную женщину, и убьют вас? А потом соберутся ваши милые друзья, чтобы великой и страшной войной пойти на ее друзей и родных? Вы так хотите войны, настоящей войны, что больше не в силах терпеть?..

Народ с кольями и топорами сгребся в кучу, притих. Распахнулись глаза, выросли уши. Морозный пот побежал по судорожным спинам. Никто не хотел войны. Просто очень жалко котят было.

Торговка бежала, разбрызгивая по снегу золотую краску пирожков. Люди бросали оружие на землю. Он схватил лицо свое небритое в потную горсть, помял его, будто пирожковое тесто, присел, чтобы завязать шнурок на просящем каши ботинке – и провалился сквозь землю.

Люди озирались. Искали его глазами. Молодежь кричала: «Эй, эй, фуфло!.. Романист!.. Где этот больной!.. Где цирк бесплатный!..» Я озиралась быстро, по-собачьи. Я не верила, что люди проваливаются сквозь землю.

Делать было нечего. Все погудели, позудели еще немного, разобрали кинутое на снег оружие и разошлись. Круглый пряник станции начал снова вываливать из чрева черную, невкусным повидлом, людскую начинку. Осталась одна я, стоять и глядеть, как в синем светлом небе вьются вороны и голуби, еще не убитые.

И так вот, как привязанная за ниточку, как наколотая на булавку, приклеенной к невидимой липучке мухой, я бродила за ним, видимым и невидимым, по пьяному от свободы и смерти великому городу, молясь, чтобы наткнуться на него, споткнуться об него, уткнуться лицом ему в грязное пальто, замкнуть дрожащие руки у него за лопатками. Я не понимала, кто привязал нас друг к другу. Иногда его лицо проплывало передо мной в чаду вокзала, и я видела, что рот его, и то место, где могут расти усы, были в каше, а часто и в повидле; и я успокаивалась, зная, что вот он сегодня поел, он сыт, сегодня он не умрет, и благодарила Бога за то, что Он не дает ему умереть.

Все произошло неожиданно. Время сжалось в кулак, и я увидела, что небо похоже на овчинку. И было утро, когда я проснулась, накрытая своей чахлой шубенкой, еще не очнувшись от храпа и сладкого сонного пара, испуганная истошными криками, воплем лавины, скрежетом и визгом катящегося клубками железа, живого мяса, досок и кирпичей. Взгляда в заплеванное птичьими белилами окно было достаточно. Началось.

Я всунула костыли ног в боты и одним прыжком оказалась снаружи. Людской поток подхватил меня, понес, как ореховую скорлупку. Локти, спины и животы сдавливали меня. Временами нельзя было вздохнуть. Ребра трещали. Острые углы чужих мослов всовывались мне между ребер, под печень, между ключиц. Мои слабые, худосочные стоны вливались малой нотой в общий, густой и великанский, стон. Поток глупых, умных, безумных людских тел несся, сшибая все на пути, к пустой булыжной Площади, в сердцевине великого города.

Меня в водовороте орущего народа вынесло на Площадь, и я, задрав головенку, увидела, как на краснокирпичное огромное чудище островерхой башни со стеклянными незрячими окнами карабкается, ползет, лезет толпа, наподобие жуков или тараканов, и в таких же черных, серых, паучиных, тараканьих пальто, старых шубенках, ветхих одежонках, – будь она проклята, булыжная, облыжная жизнь в подвалах и на чердаках, мы все равно возьмем свое! Возьмем самый верх красной страшной башни. Долезем все туда. Заполним все стеклянные, роскошные ячейки, все бархатные кресла и подоконники, где жрут и курят, где любятся и режутся в дикие карты, играют в горячие игры те, чужие, не наши, в норковых шубах, в песцовых манто. Мы наполним их пустые хрустальные стаканы и рюмки – собою. Своей желтой, нищей и скудной водою; своею коровьей, наглой лепешкой – прямо на бархат вышитой нежно подушки. Вы долго поили нас дешевым отравным пойлом. И мы опять опьянели от свободы и смерти. Лезь! Лезь наверх! Верх – твой. И низ – твой. Все – твое. Бери.

Бери и танцуй сверху толстого тела.

Мы все поползли наверх, как оглашенные, без роздыху. Меня тащили чьи-то руки. Меня ставили ногами на тяжелые скользкие плечи, и я цеплялась за протянутые крючья ловких рук и подтягивалась выше, дальше, безумнее. В уши мне заливался шипящей перекисью вулканный гул, клекот ругательств. Мы залезли уже так высоко, что я видела внизу бульонные кубики домов. Черные насекомые, птичьи тела катились, цепляясь лапами и зубами, вверх и вверх, по пожарной лестнице, вися на железных перекладинах, разбивая попутно оконные зеркальные стекла, вырывая из стен кровавые сгустки старых кирпичей. Порой мне под неубранные волосы, в уши врывался нечеловечий вопль: «У-у-у!» – и черные, бедные люди сыпались с верхотуры вниз, как убитые птицы, как черные чечевичные зерна. За ними ползли новые ползуны, и я ползла за ними, и скелет пожарной лестницы гнулся и кричал под моими чугунными голодными костями.

Солнце било в ледяные разбитые стекла, и мы ползли и жмурились, ослепленные. Пахло газом: должно быть, смелый человек вскрыл газовые трубы или, глумясь, отвернул газовый кран. «Огня! Спичку! Мы взлетим еще выше!» – хохотал кликушечий голос кукушки, зегзицы. Дружный восторженный визг был ей ответом. Мы знали, куда лезем. Знали, зачем живем. И зачем умрем. Мы только не знали, кто – мы. А кукушка, зегзица, – знала. И она опять визжала и куковала, пытаясь прокуковать нам наше имя.

А мы-то были некрещеные.

«Вперед, квочка!.. Вперед!..» – гудели, подталкивая меня в зад, черные мужики. Последние стекла. Визг баб. Косое слепящее небо в разбитых гранях. Лестница кончилась. Серебряная жесть крыши засветилась, как медаль. Они, эти люди, ложились животами на гладкий скат крыши, лезли вперед и вверх, скользили, орали, бешено дергаясь, скатывались назад, падали, валились гроздьями, и тягучий крик долго висел в воздухе черной медовой нитью на морозе. Эти люди! Мой народ! Они и меня пытались засунуть на белую жесть, на крышу неба. Один уцепил меня за воротник, другой держал за пятки, протыкая мной синюю небесную дерюгу. Голова моя толкалась в небо, пихала ярую ткань, но порвать не могла. Я липла ладонями и подошвами к драгоценному серебру, впивалась зубами в парчовую дорогую синь. Вот оно богатство! Ух, ненавижу! Порву! Прогрызу! И вытечет синяя, серебряная кровь! Вот тебе, ненавистное небо! Вот тебе! Ты не жалело нас. Ты смеялось над нами во весь синий, сытый, рот. Ты, издеваясь над нами, черными букашками, пересыпало тысячелетиями из руки в руку свои алмазы. Мы долезли до тебя. Мы взобрались по башне. Ты, подлое! Ты сейчас за все ответишь нам.

На меня наперли сзади, мы, змеино сплетясь, поползли по крыше, катясь вверх, к коньку. Меня схватили за шиворот. Встряхнули. Поставили стоймя. Стоять я могла, ибо под моими стопами шевелились и содрогались живые тела. Это были мои люди. Мой победивший народ. И я стояла на нем ногами, и осязала его пятками. И хохотала – ведь, по закону, надо неистово хохотать, пока тебе сзади не набросили на голову холщовый балахон, не затянули на шее толстую пеньковую веревку. Или проволоку. Или канат. Или вырытый из-под земли кабель. Или просто мужичий галстук. Галстук богатого. В присохшем яйце и икре.

Далеко внизу были тараканы людей и игрушки домов. Я всегда была подслеповата. Мои умершие родные, не помню кто, бабка, мать, сестра или дочь, заставляли меня носить очки. Вязать чулок – очки. В кино тащиться – очки. Как я, стоя на орущих людях на крыше поднебесной башни, увидела на Площади его?

Он торчал посреди Площади в своих вечных поношенных нечистых тряпках, и его опушенное заячьей щетиной запухшее лицо тихо светилось. Он стоял, разведя руки в стороны, как бы говоря: «Вот как оно вышло, ребята». Пять лучей одной руки, пять лучей другой. Десять пальцев его сияли солнечно. И сам он был весь – солнечный шар, одетый в грязное пальто, в дырявые носки, и свет бил в дыры, вырывался из дыр наружу. И я поняла, что дыры в одежде делаются для того, чтобы из человека смелее и свободнее бил в бедный темный мир пьяный и веселый свет.

Он был очень далеко внизу, и все-таки я увидела его. Я не могла упустить его больше. Я решилась.

– Эй, дядьки, – сказала я быку и волку, что держали меня под руки, чтобы я не упала, – ну-ка быстро кидайте меня вниз. Ну-ка живо.

– Тю-у! – сказали дядьки, осклабившись, – ты дура или кто? Жить не хочешь?..

– Я ваша царица, – крикнула я и тоже оскалилась. – Вы меня сами сюда взгромоздили. А теперь на попятную. Делай, что велю!

– А если нет, кляча?!.. – взвопил бык, больно вцепившись в мой драный локоть.

– А если нет, – ожгла я его кипятком взгляда, – то, когда я стану править, я первого тебя разыщу и убью сама. За то, что смел ослушаться меня. Твою владычицу. Я на тебя ногой наступала.

И я размахнулась и свободной рукой влепила ему в зубы. Он понял, зажмурился, закричал: «Подсоби, приятель!..» – они с волком взяли меня, один за ноги, другой за плечи, раскачали и с гиком и свистом бросили вниз, на камни Площади, и летела я долго, долго, всю жизнь.

И когда я разлепила стылые глаза и почуяла, что все у меня поломано и кровит – ноги, руки, колени, ребра, лопатки, затылок, – что моя нищая сукровь течет из-под меня, выбирается на волю, как ледоходная грязная вода из-под тяжелой медвежьей льдины, что течет из меня густое варево жизни, выпрастывается, выбегает, чтобы никогда не вернуться, – я увидела близко от своего лба чистые и светлые глаза, две стекляшки или две льдины, и подняла я палец и потрогала еще живым пальцем эти глаза, за которыми шла и в метель и в слякоть.

Он молчал и улыбался мне заросшим ртом. Щеки у него свисали опухло, как у хомяка, под губой блестел среди гнилых зубов серебряный зуб, и я поняла, что меня к нему пустили. Меня допустили к нему. А вокруг веселые сумасшедшие люди орали: «Восстание!.. Восстание!.. Вперед!.. Вперед!..» – и мимо нас бежали дикие толпы, орды с копьями и самострелами, с обрезами и винтовками, бежали убивать и убивать – во имя жизни.

А он смотрел на меня, ухмыляясь. Я могла сосчитать его зубы, так их у него во рту было мало.

Язык мой холодел. Я, еле ворочая языком, спросила:

– Скажи мне, кто мы?

Он молчал. Улыбался.

Вокруг сиял снег, сверкало Солнце, текла кровь. В небесах пели птицы. Люди шли убивать, чтобы любить потом.

– А ты?.. Ты-то кто?.. – цепенеющей глоткой выдавила я, и он пожалел меня, мое страдание, вздохнул и сказал:

– Ты сама знаешь кто. Настрадался я. Настрадался. Настрадался. Больше не могу. А ведь еще настрадаюсь. Настрадаюсь еще. Настрадаюсь.

Я впервые услышала так близко его голос. Он напоминал прикосновение лапки голубя.

– Нострадамий, – спросила я, в то время как ноги мои коченели на восстанном ветру, – скажи, Нострадамий, а дальше что с нами будет?..

– Все будет, – сказал Нострадамий, вытянул из кармана цигарку и прикурил, чиркнув спичкой о засаленную штанину. В солнечных лучах его рук ярко сверкнул его красивый серебряный зуб. – Будет тебе белка, будет и свистелка. Глад, мор и землетрясения по местам. А тебя нарисуют в храме дынном и лимонном. На стене. На голой и грязной стене. В виде Царицы Небесной. Ты будешь идти по облакам. И смеяться. А в руке твоей будет свисать до облачных кудрей свиток, и на нем будет написано: «МИЛЫЕ ЛЮДИ. Я ВАС ЛЮБЛЮ И ВСЕ РАВНО ВАМ ВСЕ ПРОЩАЮ».

И он, не вынимая изо рта окурка, наклонился ко мне близко и коснулся своим горячим лбом моего холодного лба, и я, хоть и умерла уже, впервые ощутила его касание. Оно напомнило мне касание голубиного крыла.

Меня обхватили руки, потные пальцы, грязные ладони. Я билась, вырывалась. Сучила крыльями. Клекотала. Норовила клюнуть. Косила красным глазом. Но он все-таки вынул, вырвал меня из-за пазухи, из-за пахнущей сладким потом посконной рубахи, выдернул и бросил, гикнув и свистнув оглушительно – в свет, в воздух, в ветер, в свободное синее небо.

ДОНЖУАНСКИЙ СПИСОК

«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...»

А. С. Пушкин

Меня окружают холодные доски. Мерзлые доски, как в нетопленом зимовье, куда внезапно, идя на лыжах по тайге, с собакой, забредают, радуются, что нашли пристанище, – а может, и дровишки оставлены под лавкой, может, и чайник захован в подпечье, чайку согреть?.. – а дровишек нет как нет, и чайника тоже нет, и ты сидишь на гладко оструганной лавке, собака рядом, ты гладишь собаку по голове, а холод снаружи подступает, и ты начинаешь – исподволь, изнутри – мерзнуть, дрожать, подло замерзать. Сидишь час, два, три. Никто не идет на подмогу из тайги. Всю жизнь сидишь. Всю смерть. Ты уже мертвый сидишь и даже не осознаешь, что ты умер. А от собаки один скелет остался. И доска твоей лавки, на которой ты целый век сидишь, и бревна горницы покрылись иглистым голубым инеем. И тебе давно не хочется ни чаю, ни варенья. Ни хлеба. Ни любви. Ты мертв.

Вот такие же мерзлые доски и окружают меня, Сильвио. Твоя Клелия – просто засохший, забытый века назад на столе ломоть; добрые хозяева его находят, смахивают поганой тряпкой в отхожее ведро, а вместо этого, может, его надо было птичкам раскрошить да на снег кинуть. Склевали бы. Он, черственький, вкусней для клюва, если размочить да растолочь хорошенько. Почему, Сильвио, я выбрала тебя для того, чтобы написать тебе про всех моих возлюбленных? Сама не знаю. Я не знаю, что такое любовь. Вернее, я это знала прежде; но здесь, в мерзлом зимовье, я уже этого не знаю, хоть плачь, хоть режь меня на куски. Не потому я о тебе вспомнила, что любила тебя сильнее, глубже, неистовее как-то там, или нежнее, или ПАМЯТНЕЕ, чем других; просто я вспомнила однажды, как ты мне козу показывал, весело (может, выпил ты тогда?..) дразнил меня, подначивал, ну, я и взяла твою руку с «козой» обеими руками, к лицу поднесла и поцеловала пальцы твои – сначала указательный, потом мизинец. А на мизинце твоем был ноготь длинный, длинный; ты звал его – «пушкинский ноготь». Ты им краску, как мастихином, счищал с холста, если тебе что было не по нраву. И потом, ты сильно напоминал мне отца.

Если, тоскуя, человек подыхает от тоски – значит, она настоящая. Морозом схваченные доски окружают, давят меня, Сильвио. И все же, решившись на исповедь, я тонко, изящно улыбаюсь, смеюсь сама над собой: а не посмеемся ли мы вместе с тобой над этим венком сонетов, над этим полевым букетом, где кашки да ромашки? Как тут понять, где правда, а где ложь? У меня все так перевралось в голове, я запросто путаю имена и даты, пират мне кажется теперь ласковым горностаем, а прядь нежных, русых волос – жгуче-черной, наглой. Зачем я это делаю? Для того, чтобы хоть как-то, жалко, бедно, каплей, нищей крохой оставить себя для потомков? Да сгодится ли все это им – им, у которых будет своя драгоценная жизнь, и сдалась им моя, как собаке пятая нога? Для тебя? Я – не развлечение твое. Я жизнь, соприкоснувшаяся с твоей жизнью. Почему, Сильвио, ты не… женился на мне? Я часто видела себя твоею женой. Но я не солгу тебе, если скажу, что я видела себя – в мыслях – женой всех, кого любила, каждого, да-да. А я знаю, почему ты не женился. Ты был молод тогда, молод, силен и спесив, и тебе казалось, что у тебя будет еще немало женщин впереди, и ежели ты женишься на мне, то зачеркнешь свое будущее. Обделишь себя. А ты был чудовищно, волчьи, жаден, жадно кусал и грыз кусок природы.

А тут я – тут как тут! – преданная, веселая, с яркими губами и большими глазами, и, хоть старше (ух, старуха!..) на целых десять лет – а год нынче идет, один, за червонец, и, значит, – на целых сто! – но столько во мне силы и радости, что этой разницы не то чтобы не чувствуется, а напротив, везде, где мы бываем, шепчут нам в спину: «Вот пришла юная Клелия со своим старым бирюком».

Да уж, ты был бирюк, барсук, и, когда тебе надо было спрятать лицо от людей или от меня, ты курил, и дым заволакивал тебя, делая похожим на призрака.

Сильвио! Ты научил меня курить. Тебя нет рядом давно, а я, видишь, тянусь к сигарете. Когда я курю, я, одинокая баба, чую в себе и вне себя мужской дух. Человек – дуал, яйцо с двумя желтками. Ему всегда себя мало. Отсюда и все беды. Глупое слово – «самодостаточность». Самодовольное. Как толстопузый купец: сидит за столом на палубе парохода, пьет чай, закусывает блином с икрой, отдувается. А я, Сильвио, тоже люблю блины с икрой, да меня никто ими не кормит. Думаю я, оттого-то и происходят все беды человека: он всю жизнь, как нахлыстанный конь, гонится за призраками, за призраком ПАРЫ. Парная упряжка! Коренник и пристяжная! А можно и цугом! А можно – хвост к хвосту, и поскакали в разные стороны!.. Этим все и кончается. Хорошо, если этим: слезами, воплями, болью, разлукой, памятью. А в жизни, на самом-то деле, все кончается ничем.

И я, Сильвио, гналась. Я еще почище гналась, чем все остальные: из моей описи, из реестра моего ты все досконально узнаешь. Я вот поймала себя сейчас на мысли, что я делаю это, чтоб не перед тобою исповедаться или обелиться или чтоб обрести какое-то там смешное бессмертие. Или чтоб себя простить, Многогрешную, за Многия Грехи. Нет. Я это делаю для того, чтобы обелить, возвеличить и оставить – их. Ведь они все умрут, Сильвио. Все умрут. И, может, кто-то из них умрет в одиночестве, без детей и наследников. И мир забудет о них, как бы их и не было вовсе. Представь этот ужас. Никакой ад с этим не сравнится. А так – будет хоть какая-то, маленькая память. Вот и ты уйдешь, Сильвио, и тебя заколотят в краснобархатный или простецкий, грубо оструганный, гроб. Придут потомки рыться в твоих шкафах. Найдут мой невнятный рассказ. Ну, посмеются! – нам же смешно, в каких шляпах-парусах жена Бунина, бедная Верочка, ходила на французском юге, какой у Софьи Андреевны Толстой был на заду, на юбке, оттопыренный набалдашник из множества бантов и кружев. Банты, кружева – чепуха! Они отбросят это. Они пойдут дальше, в глубь тока крови. И они поймут, как счастливы были эти люди, что любили меня, и как я была счастлива, что их любила.

Сильвио. Почему ты не женился на мне?! Почему?!

Пепел. Пепел и безудержно-зеленый амазонит на моем худом пальце. Его мне подарил поэт Гварабио на прощанье и сказал: «В сем перстне запекся яд бешеной собаки. Берегись».

А теперь я сама собака. Скелет собаки. Ты мой охотник. Зимовье. Ледяные доски. Бельма окон. Подержи руку на моем гладком белом череп. Подержи. Не снимай.

ГРЕГ

Холодный пол, холодный пол. Я лежу животом на полу, и щека примерзает к половице. Где-то я уже видела это кино. А! Было дело. Всю ночь пролежала на крашеных голых досках. Я еще девчонкой была. А у пацанки на уме что? – белое платье, храм, брак, золотые кольца, и вот он, муж, в креслице поутру, и вот я тяну ему через укрытый камчатной скатеркой стол чашку кофе со сливками. Недосягаемое, земное счастье. Как его добыть? Из Времени? Но Время не ракушка, не живая перловица с плотно сжатыми створками. Их ломай не ломай, отдирай друг от друга, чтобы изъять, выдрать изнутри вкусную еду и дорогую жемчужину, – только кровь из-под ногтей выступит, и все. А ты как был несолоно хлебавши, так и пребудешь.

Я плыла тогда в море музыки, я еще училась, в Высшей Школе Музыки нам уроки давали за деньги, и приходилось подрабатывать в парикмахерской близ общежитской казармы: я рано утром и поздно вечером подметала чужие волосы, а мне давали за это плату. Ее хватало, чтобы ходить в класс органа. Я владела фортепиано, гитарой, клавесином и еще черт-те чем. Орган был для меня полем битвы. Я с ним боролась и побеждала его. Редко. Чаще он побеждал меня. Тогда я дыханием гасила на пульте свечи, подбегала к окну, распахивала его и кричала вниз, в свет: «Я все равно вам всем покажу, инструменты проклятые! Все равно живой человек сильнее вас, машины несчастные!..» Орган скалил на меня зубы. Я ощеривалась ему в серебряное лицо тоже. Ты представить себе не можешь, Сильвио, как я над ним издевалась. Я была бессильна против него. Я была и против себя бессильна. Кровь гудела во мне синим снегом. Я была готова себе самой в душу плюнуть. Даже не в душу, а в то место, где все желает и жаждет иного: вспарывания, мучения, разрыва. Я ложилась на холодный пол класса. Я клала туда свою руку. «Я чудовище», – шептала я себе, улыбаясь тихо, как мадонна. Я не боялась, что кто-то может войти: стояли ночи, глубокие, как колодец, зимние ночи. Потом я усаживалась за хохочущий надо мною инструмент и играла тяжелую, мрачную пассакалию.

А этот Грег? А, он! Он был чепухой. Так, джокером из общей колоды. У него была своя машина, он работал ночным таксистом, он любил пиво: познакомились мы с ним именно в пивном баре, в густом табачном дыму, я в бар зашла из любопытства – почему там всегда так плохо пахнет?!.. – а зайдя, обнаружила, что там к пиву огромных раков дают, оранжевых и жирных, ну я и взяла кружку пива и порцию раков, как все тут мужики, не удержалась, а тут и он подоспел, так вся эта ерунда и началась. Он был библейским древним человеком, а быть может, Ангелом, чернокудрым, горбоносым, большеглазым еврейским юношей из хорошей столичной еврейской семьи, и к тому же он самодельно играл на гобое – чудная восточная дудка, нежная и томная, как его глаза. Он подсел ко мне за столик в дымном пивном баре и заказал мне еще раков. «Вы любите раков, девочка?» – «Еще бы!..» – «Ну ешьте, ешьте. Вы музыкантша?.. Пальцы у вас такие...» – «Вроде как да. Учусь». – «Я в некотором роде тоже. Я сыграю вам потом на гобое. Я так его люблю». – «А я люблю вас», – сказала я смешно и внезапно, поедая раков, обсасывая их розовые клешни и шейки. Он так и открыл рот. «Вы так… всех любите?..» – «Всех, – шпарила я без запинки. – Но вас особенно». – «А за что, позвольте спросить?..» – «За красивые глаза», – выронила я совсем уж обычную, кружевную фразу. И правда, глаза у него были очень красивые. Очень. Как у Деборы. Как у Сисары. Как у царя Давида со старой иконы.

Он стал приходить в мою общежитскую каморку. Приводил своих друзей таксистов. Простые парни, неученые. Квадратные, в клетчатых рубахах. От них пахло лошадиным потом и машинным маслом. Мы играли в карты на деньги. Деньги, Сильвио, были смешные. Пятнадцать копеек, двадцать. Однажды я выиграла рубль. Меня чествовали, как королеву!

Грег играл мне на гобое. Он фальшивил кое-где, но я боялась его изругать. Я садилась за обшарпанное казенное пианино и подыгрывала ему, чтобы он не обижался и не плакал. Из таких красивых глаз должны были литься красивые слезы. Или падать жемчуга. Он был счастлив, когда я музицировала вместе с ним. «Со мной никто никогда не играл. Матушка уши зажимает, стоит мне начать дудеть».

Он недосыпал из-за таксистской работы. Возил разных людей, и преступники попадались. Я спрашивала: не страшно? Вдруг убьют? «Ну, убьют – похоронишь», – отговаривался он. Это была его добыча, его калым. Он покупал мне в подарок торт, шоколадку, колготки. Мне льстило, что у меня есть поклонник, и с деньгами. Боже, какая я была маленькая зубастая лисичка! Я ела, пила его угощенья, пялила его новые колготки, спала в его ночных рубашках, отороченных дешевыми кружевами. Я ничего не соображала. Ничего. Кроме того, что он мой поклонник, а я его девушка.

Девушка?.. То-то и оно!.. Мы не поцеловались ни разу. Ни разу он не протянул ко мне ищущую руку, не прижал меня к стене, не повалил на кровать. Он дарил мне подарки, да, но я смутно чувствовала, что значу для него не больше шоколадки или трусиков, что он всучивает мне с белозубою улыбкой. Тогда зачем?! Зачем?!

Я взбунтовалась. Я ждала! Напрасно. Несколько раз он заявился ко мне пьяный. Сидел, молчал. От него пахло водкой, пивом и коньяком сразу. «Тебе скверно, Грег?» – «Дай мне соленой рыбы, прошу тебя. Дай мне соленой рыбы». Соленой рыбы у меня не было, я налила в кружку воды из-под крана и сначала дала ему попить, потом вылила остатки ему за шиворот. Он блаженно вздрогнул и послал мне пьяный воздушный поцелуй.

Сильвио. Я была страшная юная дура. Я не знала, что все это значит. Я бросилась за помощью к подругам. Высокая худая Изольда, игравшая на тромбоне, значительно и важно сказала: «Я тебе посоветую. Надо сшить белое блестящее платье. Надеть на голое тело. Больше ничего не надевай – ни лифчика, ни штанишек. Купить бутылку шампанского в магазине. Ни в коем случае не покупай с рук, с рук они могут тебе знаешь что туда налить. Купить свечки и рюмки. Расставить все это на столе. Пригласить его. Он сам всего хочет. Но боится. Ты знаешь, мужчины все такие трусы. Они всегда боятся. А им это надо совсем не часто. Ну, раз в две, в три недели. Вот замани его ночью. Поздно. Представь: ты в белом платьишке. Красотка. Волосы распусти! Вы выпьете. Лучше без закуски. Опьянеете быстро и красиво. И ты его поцелуй. Сама! А то он еще сто лет прождет. Я-то мужчин знаю. Все. Действуй. Денег на белую ткань дать?..» Я послушно кивала на все речи Изольды. Мне казалось, она дело говорила.

До сих пор помню эту гладкую, скользкую, как устрица, белую материю. Отрез с растрепанными, как кисти полотенца, краями. Я шила платье на руках и колола себе пальцы иглой. Ножниц не было – перекусывала нитку зубами. Жизнь бы мне так перекусить.

А что было дальше, лучше бы мне забыть.

Грег явился поздно вечером, кудрявый, мрачный. «Как тебя пустили сторожа?..» – «Я им фигу показал». От него снова воняло водкой. Он уселся в изодранное кресло и закрыл глаза. Я подошла к нему. Меня трясло. Он все понял. Я склонилась и припала детскими губами к его красиво изогнутому восточному рту. Он поморщился и оттолкнул меня. В его пьяных глаза плясало бешенство ошибки. Он ошибся со мной, оступился. Не туда попал. «Клелия, ты хочешь меня, – выдавил он грубо и просто. – Но я-то тебя не хочу. Я тебя… не люблю». Во мне все взорвалось. «Как! Не люблю?!.. А зачем же шастаешь?! Зачем все эти подачки, – я кидала ему в лицо подвернувшиеся под руку, выдернутые из-под подушки, уже дырявые чулочки, – зачем?!» Я чуть не вцепилась ему в черные локоны. «Я тебя не покупал, – устало выдохнул. – Я тебя за девочку считал. Хотел порадовать. А ты… вот ты какая». И ядовитая, многозубая усмешка.

Да, вот ты какая, падшая женщинка, лисичка, шваброчка общественная. Он к тебе как к сестричке, а ты ему – нате меня на блюдечке. На подносике. С угощеньицем.

Со мной что-то стряслось. Умом я понимала – нельзя. Но великая сила крутила, выламывала мне руки, ноги, толкала вперед. Я вцепилась в Грега неистово. Покрывала его поцелуями. Шептала несуразицу. Тащила его за собой, тащила в кровать – она и застелена была всем чистым, душистым, приготовлена загодя! И боялась. Страх был сильнее поцелуев. Сильнее объятий. Я боялась боли. Я не знала мужчину. Любовная боль была легендой, призраком, страшной сказкой, но она была. Я боялась от нее умереть; боялась, что он будет смеяться, когда я от боли буду плакать. Боялась криков, стонов своих. Боялась, что он догадается, что у меня это впервые. Боялась всего! И волокла, волокла его за собой – упрямо, сумасшедше!

Он кинул меня на кровать, возлег на меня. Лицо его перекосилось. «Я спал со шлюхами, я спал с проститутками», – упоенно шептал он. Я тяжело дышала. Под платьем у меня, по совету Изольды, ничего не было. Я была голая, и я раздвигала перед ним руки и ноги. Рот Грега был рядом с моим. Он зло, яростно зашептал мне – рот в рот, как бы делая искусственное дыхание: «Ты все же хочешь… без любви?.. Ну, давай… давай, шлюха!.. Опытная, прожженная шлюха!.. Я-то думал… Я-то думал…» Меж раскинутых ног я ощутила холод. Ребенком на реке, на отмели, я находила длинные окаменелости, древних животных, превращенных временем в камень. Камни были похожи на пальцы. Чертов палец – звали их мужики. Вместо Грега, живого, теплого, яростного, злого, меж разбросанных дрожащих ног я ощутила чертов палец. Боли не было. Крови не было. Грег стиснул пальцами мои плечи и так закричал, что у меня помутилось в глазах.

«Дрянь!.. Тварь!.. Мерзкая сука!.. Ты все знала!.. Ты все знала, что я люблю не тебя!.. А другую!.. Другую!.. Чистую девушку!.. Лучше тебя в сто раз!.. В миллион!.. В тебе, преснятине, нет того, что нравится мужчинам!.. По крайней мере мне!.. Нет изюминки, что щекочет!.. Тебя не хочется выпить!.. Не хочется съесть!.. Бревно!.. Полено!.. Пащенок несчастный!.. Как я ненавижу тебя!.. Ненавижу!.. Ух, ненавижу!..»

Все это он кричал мне в лицо, заправляя штаны, застегивая ремень, громыхая в карманах медной мелочью. Из кармана вывалились карты. Я вспомнила, как мы мирно играли в карты с его дружками таксистами. «Возьми за свое блядство, пресная стерва. Купи себе еще одну шоколадку. На завтрак». Он бросил монеты, они раскатились по паркету, забились в щели. Побежал к двери. Поскользнулся на паркете, натертом мастикой. Грязно выругался. Выбежал. Хлопнул дверью.

Я полетела за ним в прихожую. Там уже шикарного паркета не было – были настелены крашеные доски. Я легла голым животом на эти доски, прижалась щекою к половице. Из-под двери дул ветер. Я пролежала так всю ночь.

Когда рассвело, я, продрогшая до костей, тяжело встала с пола и аккуратно, бережно сложила белое платье, бутылку из-под шампанского и свечи в бумажный пакет. Пакет я бросила в дурно пахнущий мусоропровод на засыпанной по горло картофельными очистками и куриными костями, прокуренной огромной кухне.

Мне удалось сыграть эту ночь на органе. На красивом, как Грег, органе с трубами из цветной меди и деревянными виньетками в старом протестантском костеле. Я однажды служила там службу за деньги. Есть мне тогда было совсем нечего. И я, православная, к протестантам подалась. Когда я включила на органе регистр гобоя и он загундосил, жалобно и пронзительно, у меня от ужаса и жалости чуть не разорвалось сердце. Он ничего не смог. Он оставил меня девушкой.

ЭЛТОН

На самом-то деле его, долговязого малого с буровой, конечно, звали Федя или как-нибудь еще, но мне он назвался Элтоном, ну, если груздь, полезай в кузов. Он был такой долговязый! – я задирала голову, чтобы посмотреть на него. Познакомились мы около сине-зеленого северного озера. Там рядом был такой город, веселый и деревянный, и я в том городе давала концерт – играла на гитаре и пела, все пела, что знала – и цыганские романсы, и английские народные баллады на английском языке, – так я зарабатывала в то время жалкие деньги. Была я похожа на цыганку и на сцену выходила в цыганском наряде: много наверченных на бедра цветных юбок, связанная из цветных ниток шаль, крупные серьги, медные бусы в виде мониста. Хорошо меня принимали, ничего не скажешь. Пела я голосом низким, хриплым. Кто-то, – бодрый журналистик! – в газетной статье сравнил меня на сцене с большим осенним георгином. А я была в поре весны. Оттрубила я свой концерт; выслушала все хлопки; собрала все деньги в шапку – деньги мне сразу, не чинясь, давали. И пошла подышать свежим воздухом на берег озера. Цвет воды резал мне глаза: синь и зелень, египетский изумруд, Саянский аквамарин, – таким бывает оконечность павлиньего пера, там, где зеленое золото плавно переходит в синий глаз. А зима стояла железная! Вздохнуть нельзя было – мороз забивал горло. Я дышала в варежку. Я не боялась простудиться – молодая была! «Ну, выпью горячего молока с коньяком, и баста, – твердила я себе, глядя во все глаза на небесную, иззелена-серебряную синь озера. – Ну, таблетку съем. Но не уйду от этой красоты!»

Раз, два, три, все синим огнем гори, – не успела я и трех вдохов на морозе сделать, как он ко мне подошел, парень этот. Глаза в мои глаза воткнул. Полушубок распахнут, сердце горячее. Руки грубые, рабочие. Волосы из-под бараньей шапки курчавятся. Что-то в смуглом лице раскосо-медвежье, таежное: удмуртское, нанайское ли? А у меня гитара в чехле за плечом, мороза боится. А я сама в дубленочке заиндевелой, цыганочка крашеная, еле дышу от счастья.

– Это что у вас? – кивнул.

– Гитара. Я закутала ее, ей холодно.

– А вам не холодно?

Простой, детский вопрос. Всю меня кипятком обдало. «Холодно, холодно», – сказало все во мне навстречу ему. Я протянула руки, ощутила – слепая – пальцами – мех полушубка, горячую грудь; горячие сладкие, скользкие губы раздвинули мой рот, горячий язык стал играть и кувыркаться во мне, сплетаясь с моим языком. На чугунном морозе этот сумасшедший парень расстегнул на мне дубленку, разорвал концертное платье, нашел руками и губами мою грудь, и я забилась в его руках, ибо это было у меня впервые в жизни.

– Где ты живешь?

Он уже был резок, как владыка.

– В гостинице.

– А. Знаю, где. Идем. Не можешь идти?!

Я вправду не могла идти – ноги мои подкосила сила неистовейшего желания, желания Суламифи, желания Леды. Он подхватил меня вместе с моей гитарой на руки и так пошел, хохоча, неся меня и гитару, от его шапки и полушубка пахло нефтью, бараном и морозом, и так он шел по улицам, таща меня, и все оборачивались нам вслед, и так – со мною и гитарой – вошел в чахлую нетопленую гостиницу, и дежурная по этажу, вместо того, чтобы заругаться, вскипятила нам чаю – добрая, ласковая оказалась, просто мама родная, – а мы едва успели захлопнуть за нею дверь, швырнуть на стол поднос с заваркой и стаканами, – мы даже не смогли, не успели раздеться, среди мехов, туманов и бараньих кож я нащупала мое родное, горячее, движущееся мне навстречу, уже любимое острие, и, толком не осознавая, что делаю, сгребла в кучу, подобрала вверх – до небес! – все свои цыганские махровые, с кистями, юбки, и перед властью и воинством раздвинулись, размягчились, плывя топленым маслом, церковным воском, мой живот, мои ноги – рыбьи бедрышки заносчивой девчонки, еще не ведающей, каково это – женский крест, – и боль пронзила меня, как рыбу – гарпун, и я закричала от любви, потому что в тот же миг возжелала еще сильнее. А он, первый мой воин, все стучался, стучался сквозь меня в пламенные двери Неба.

– Ерунда какая, – прошептал он, плывя во мне, тоскуя, целуя мой живот под юбками, – так я не знал, так ты… так ты…

Я дрожала, стонала. Плазма мира, та, из которой образуются туманности и галактики, оказалась красного цвета. Она обволакивала наши тела и пела мне песню женской боли. Я трогала ее, горячую и липкую, пальцами, смеялась, склонялась и целовала лоб, губы, брови и щеки того, имени которого я еще не знала.

– Тебя как зовут?

– Элтон.

– Вон что!.. А меня – Клелия.

– Вон что!..

Мы, обвив друг друга ногами, хохотали, как безумные.

– А ты где работаешь?..

– Я разнорабочий на буровой. Ночью выйдешь в горы – чудеса!.. Небо черное, ледники зеленые, и звезды бегают по небу, как песцы. А ты кто такая, Клелия?

– Я?.. Да так. Вот песни пою. В театрах, клубах. Школах. На фабриках, в детдомах. Где придется, там и пою. Платят! – Я рассмеялась. – У меня в роду цыгане, я много цыганских романсов знаю.

Он притиснул меня к себе, повалил на свою грудь, и так, не разнимая объятия, хохоча до икоты, мы стали раздевать друг друга, и я впервые увидела близко от себя, рядом со своим лицом, тело мужчины – тело моего первого возлюбленного, испачканное моей священной кровью.

Сколько времени мы провели, сплетясь? Несколько часов, дней? Помню синее безмолвие озера. Помню снега. Он ушел когда-нибудь, заправив майку и рубаху в штаны. У меня хватило сил допить морозный чай. Доползти до окна. Раскрыть окно я уже не сумела, а мне хотелось воздуха и ветра. Я взяла лежащий на полу камень, скол неведомого минерала, и с размаху кинула в стекло. Раздался резкий звон, и ужас одинокого холода обжег мне лицо. У дырки в стекле были звездчатые края. В звезду, свистя, врывался мороз, как в разгерметизированный самолет. В ответ моему хулиганству налетел ветер култук, сорвал жесть с крыши, швырнул в окно, и оно разбилось еще и снаружи.

Оно разбилось со всех сторон.

Я, счастливая, легла щекой на холодный пол и заснула без сновидений.

Хотя я помолилась, засыпая, о том, чтобы увидеть во сне Элтона. Но звездная дыра свистела надо мной, и я не увидела ничего.

ТАДЕУШ

«Эшче Польска не сгинела, эшче Польска не згинела!..» Ты знаешь, Сильвио, он был одноглазый! Этот Тадеуш! Он в детстве играл в ножички, нож как-то дьявольски отскочил и врезался ему в глаз; глаз вытек, визг и ор до неба, карета «скорой», операция, и вся жизнь – с жестким сознанием того, что девушки дернут плечиком и фыркнут: «Кривой».

Он был родом из настоящей Польши, из настоящей Варшавы, а ты знаешь, поляки же все умалишенные, они считают Варшаву первым городом Земли, красивее Парижа, так и говорят: «Наш маленький Париж». Тадеуш был худой, высокий, с русыми кудрями, с сильной близорукостью, и у него был брат шизофреник, Кшиштоф. «Наукова мышль Кшиштофа ест велька таемница», – важно шептал Тадеуш, поднимая кулак. Научная мысль Кшиштофа — великая тайна, в переводе на русский. Я подозреваю, что сам он был немного с тараканами. Что он делал в России? Бродил по заброшенным селам, по дешевке скупал у старух самовары, чтоб в Варшаве их продать втридорога на Персидской Ярмарке. Писал в Университете диссертацию о Пушкине. Учился петь и играть на гитаре у знаменитого в те поры барда, пил с ним коньяк, пытался переводить его нашумевший роман «Свидание с императором». И одним своим глазом, острым и живым, серо-голубым, он приметил меня на вечеринке, на пирушке, подкадрился ко мне, смеялся во весь рот, показывая подгнившие мелкие зубы, увивался вокруг меня, как в краковяке, даже на цыпочки вставал! – а я знай хохотала, я, уже стреляная воробиха, швея с наметанным зраком, и не ведала, дура, что этот хандловый поляк дунет в меня с зенита, как звездный ветер, и сметет, и освятит, и осветит – до дна.

Он укатил в Варшаву. Слал мне оттуда нежные открытки. «Ясновельможна панна! Пенькна крулева!» А возвернувшись…

Сильвио, он стал моим женихом.

Сильвио, прости, – но я молила Бога, грызла подушку: «Оставь мне этого человека. Не отбирай».

Сильвио, подожди, выслушай, Сильвио, – я никогда не думала, что я лягу с ним спать; а легла – мне было холодно, как в шалаше изо льда; и я плакала от досады; а прошло бедное время – и наши простыни плавились от жара и счастья; а прошло еще одно нищее, старое время – и мы с ним, вдвоем, увидали на крутом берегу большой реки, там, где у отца был сад когда-то, на обрыве, звездною ночью, в июле, полном полынных запахов и великой любовной тоски, и заречных рыбацких костров, и предчувствия Преображения, – высоко над нашими головами, в серо-черной дышащей воронке неба, там, где спят ветра, узрели мы, негодные, совсем не Божьи люди, два чудных светящихся шара, и они летели на нас, грешных, падали стремительно и сильно, и я закричала: «Ангелы!», – а Тадеуш выдохнул горько: «Пришельцы», – и я поняла, что он сошел с ума, сошел тихо и бесповоротно, и теперь от пришельцев будет зависеть все, и сон его и еда, и мысль и любовь, и что мы никогда не поженимся, а они, они, лучистые гигантские шары, станут его мыслью, его жизнью, его женой и семьей, на долгие годы, до смерти.

Как это случилось? Мы не могли друг без друга. Он кормил меня рябиной из руки, когда падал первый снег. Он варил мне куриный суп в тесной университетской каморке. Он возил меня в Варшаву лютой зимой, наряжал в сапоги с меховой оторочкой и в красивый драповый салоп, водил в полутемную, всю в свечных огнях, пиццерию, где мы ели пиццу с грибами и пили веселое вино и грустный кофе, и плакали от радости, глядя друг на друга. Как стряслось это, Сильвио? А ты думал, что тебя одного я любила в целой жизни? Я не вчера родилась; и я хорошо помню твой вопрос: «Клелия, ты не устала любить?» Не устала ли я?.. Не устала ли любовь от меня, вот что я хотела себя спросить. Тадеуш свихнулся на летающих тарелках, он заставлял меня говорить о них и думать о них все время. Это было невыносимо. Но я любила его и делала то, что было угодно и приятно ему. Я верила, что он гений. Что он напишет о пришельцах великую книгу. Велька книга, то ест бардзо вспаняла справа. Его брат Кшиштоф был крепко сумасшедший, Тадеуш – немножко, но и этого было мне довольно. Он пил из меня мою здоровую, чистую душу, как лимонный сок. Девка я была крепкая и сильная, души и любви во мне было хоть отбавляй, он и старался. Пришельцы сменялись ушельцами. Ночь сменялась днем. Светлая праздничная панна Польша сменялась черной и снежной Россией. Я ехала в Варшаву – с подарками, возвращалась – с подарками, я была вся в подарках, но почернелая душа моя просила нищеты и покоя.

Трясясь в интерэкспрессе, я изучила все фонари по дороге в Европу, все пограничные столбы. Когда я прибыла в Варшаву впервые, Тадеуш не встретил меня – он уехал с другом на рыбалку на Мазурские озера и пропустил мою телеграмму. Весь день я просидела на вокзале. На мне было самосшитое платье монашеского вида – из синего сукна, с белым крестом из кружев во всю грудь и живот. Мне казалось, что католику Тадеушу такой фасон должен понравиться. Шить я не умела, все на мне сидело криво, косо. На меня оглядывались. На скамеечку мою подсаживались разные польские люди. Бабенки, старушки, мужчинки. Один мужчина, с тюремным лицом, сел близко, тепло дышал мне в лицо, что-то бормотал. Я с грехом пополам поняла, что он предлагал мне ночлег, добрую маму-собеседницу и вечернюю еду; при этом он настойчиво повторял: «Пани не ма страха, не ма». Я весело улыбалась. Я не боялась ничего. Еще бы немного, и я пошла бы с ним на его мамашкин чай и канапки с гусиным паштетом, и наверняка оказалось бы, что это не буржуйский домик, а бандитский притон, и куча озверелых мужиков, и никакого посольства рядом, окраина глухая, и докажи потом попробуй кому.

Тадеуш вырос, как гриб из-под земли. Завопил на весь вокзал черного мрамора: «Коханя! Коханя!» Сгреб меня в охапку, а на его локте висел серебряный, мокрый кукан, весь в хвостатых польских мертвых рыбах, что он наловил в волшебных Мазурских озерах в мою честь. Рыбы волочились за ним по мраморному полу, шляпа Тадеуша, в виде груздя, скособочилась, с нее, как с рыбьих хвостов, тоже капало – она вымокла под дождем, – Тадеуш прижал меня к пылающей под мокрой дырявой рубашкой груди и заблажил по-русски: «Что так долго ехала, холера ясна!..» – и вокзальные лики все обратились к нам, жителям Космоса. Мужичонка, маменькин сын, ретировался. Он понял, что мы сумасшедшие вполне.

Мы ночевали смотря где: то в гостиницах, похожих на батистовые панталоны, то у отца и матери Тадеуша, – они на нас, по-моему, плевать хотели, а гонялись бесконечно за шарахающимся по дому безумцем Кшиштофом, грязным и небритым, а он громко кричал: «О муй розмарыну, выберам ще!» – и мы с Тадеушем сами, руки-крюки, неумехи, стряпали на утлой кухоньке росул, бигос и вездесущие канапки, – то в старом замке в Оборах, в густом лесу: этот замок вообще-то был выстроен для польской богатой знати, для бизнесменов и аристократов, но горячий Тадеуш как-то туда пролез, то ли деньги безумные заплатил (украл где, что ли?..), то ли хитро и льстиво договорился с метрдотелем, только темной ночью мы уже возлежали на хрустящих, пахнущих чудными духами королевских простынках, а утром нам горничная приносила в постель на позолоченном подносе кофе со сливками и весь завтрак – творог с солью и укропом, краковский сыр, пиццу с оленьим мясом, и мы после ее ухода веселились так, как ни в одной психушке мира не прыгают безумцы, возились, визжали, плясали и кувыркались на снегах простынь, а в окно глядел зимний оборский лес, глядел в нас, свежих и молодых, черной, холодной силой вечной смерти.

Тадеуш поднимал лицо к широкому окну, когда любил меня, и шепотом кричал мне, восторгаясь: «Они летят!.. Они уже летят, Клелия!.. Они – Космос!.. Они возьмут нас с собой!.. Почему они тогда нас не взяли с собой, тогда, на обрыве!.. Они – свет!.. Они – звезды!.. И ты – свет!.. И ты – звезда!.. И ты – Бог!.. И ты – оттуда, Клелия!..»

Он не женился на мне. Он написал свою книгу о пришельцах. Он стал знаменитым в старой, больной Европе.

Тадеуш умер вслед за Кшиштофом.

Сначала Кшиштоф, потом он.

Просто к нему пришли не пришельцы, а ушельцы, и все-таки взяли его с собой.

Когда мне сообщили об этом случайные люди, то я не заплакала. Я купила билет в планетарий и долго смотрела на искусственные звезды под черным куполом. Настоящих на улице не было видно – шел густой снег. Когда я возвращалась домой из планетария, я подобрала с земли кровавую гроздь рябины и прямо с грязью, с опилками и снежной пылью, сжевала ее. И, пока ела горькие ягоды, все повторяла: «О муй розмарыну, выберам ще. О муй розмарыну, выберам ще. О муй розмарыну, выберам ще». Как сумасшествие. Как заклинание. Так птицы повторяют чириканье. Так люди повторяют в любви слова любви.

Осталась одна ягода. Единственный глаз Тадеуша. Я не съела ее. Я поцеловала ее так, как целовала в постели его шрам – там, на лице, на месте выбитого глаза. Он тоже был красный и припухлый, круглый шрам. А теперь он под холодными досками, под слоем мерзлой земли. Видела ли его сумасшедшая душа, как я плакала по нем взахлеб, сидя на каменном ледяном тротуаре, в ночи, в снегу и грязи, под раскидистой матерью-рябиной?

РАДАМЕС

Ты думаешь, Сильвио, что я так всю жизнь и сидела сиднем на зимовье, укутанная в старые пахнущие мышами шали и кистеперые платки? На меня в толпе оглядывались. Я ходила в концерты, в оперу, на рауты, в Дома Кино, в великосветские салоны. Я могла ничего не жрать, не пить, высохнуть воблой, но у меня всегда были монеты, чтобы купить голубое пушистое боа для ледяных плеч и муфту из китайской выдры — для нежных рук. А сколько себя помню, вокруг всегда была зима. Всегда.

Радамеса я увидела в опере. Он стоял на сцене полуголый, весь увешанный поддельными золотыми украшениями, намазанный морилкой, и, широко разевая рот, пел так, что стены и кресла ходили ходуном. Ему хлопали бешено, кричали: «Великан! Великан!» Он глупо кланялся, одну руку к груди прижимал, другой — показывал публике большой палец, вроде как себя хвалил: «Во как спел!» Моя соседка, индюшка со сморщенной шеей в жемчугах, покатывалась со смеху. «Ах, душечка, тот осел, наверное, из деревни!.. Ах, нынче артист неотесанный пошел!.. Какая же дубина!.. Но какой голос!.. Голос!..» Я ошпарила старуху глазами, встала — ты меня, Сильвио, знаешь, за мной не заржавеет, – стуча каблуками, как старый капрал, прошла через весь зал — опера была в разгаре, – взобралась на сцену, цепляясь когтями и зубами, как зверек, за доски, близко подошла к черному великану в золотых блямбах, с серьгами в эфиопских ушах, и на виду у честного народа крепко обняла его. Опера шла себе и шла, катилась, ошалевший дирижер и не думал останавливаться, великан распялил рот и на высоких нотах заорал: «Любовь моя!.. Судьба-а-а моя-а-а-а!..» – из зала поднялся зык, гвалт и рокот, полетели птицы свистков, а я чувствовала под своим животом толстый, в жирном гриме, живот актера, под щекой — его широкую волосатую грудь, и великая радость схватила меня лапами, и я поняла, что сделала все как надо. Тем более нам аплодировали. И музыка не останавливалась. И синие белки Радамеса горели на смуглом преисподнем лице.

Ну и рожа была у него, ну и рожа! Шире тарелки, кирпича тверже. Иногда мне казалось — лик его из камня. И должен установлен быть на перекрестье дорог. Он родился в лесу, в телеге, в пути, а мать его умерла в родах. Его выкармливали кобыльим молоком. Первые песни он голосил в тайге, и его дремучий клич прорезал заросли лимонника, тряс лапы лиственниц. Он кочевал по свету, пел в Харбине, в Шанхае. Один заполошный импресарио из Америки услышал, как он поет Отелло, написал ему письмо – с приглашением в «Метрополитен-Опера». «Я-то это письмо пустил на «козью ножку», – рычал Радамес. – Плевать я на них на всех хотел! Я – сам себе царь! Сам себе Бог!» – «Ты царь и мне», – пробовала я пошутить всерьез. Он сгребал меня в охапку, переворачивал кверху ногами, лез мне под юбки, под кружевные штаны, зарывался в оборки лицом и кричал: «Да я просто твой повар! А ты – моя курица! Ха-ха!»

Он раздавливал меня мощным телом. Он давил мне лицо широким лицом, расплющивал, рыча при этом диким таежным смехом. Он брал меня с собой на все репетиции, на все сдачи спектаклей, во все поездки, на все салютные цветные гастроли. Таскал за собой – под мышкой – на все оперы, неважно, кто пел: нашенские или заезжие. «Ты у меня не будешь работать, – гремел Радамес. – Женщина, курица, не должна работать никогда. Она должна есть, пить хорошо, пялить обновки и послушно ложиться под мужика, когда он того возжелает». Я хохотала, но ложилась послушно. Да, Сильвио! – при одной мысли о том, что он насадит дуру-курицу на вертел, все внутри меня становилось нежным, скользким и влажным, как в болоте, и я вся превращалась в сплошной рот, чтобы только целовать, глотать, всасывать. Он был стар? Не помню. Он был толст? Я погибала под его чугунной тяжестью. Его необъятное лицо заходилось в божественном хохоте, звенело медным первобытным гонгом. Я желала его поминутно, всечасно. Когда мы оказывались рядом, мы искали, как бы скорее закрыть за собой дверь или подобие двери. Где угодно. Все равно. За кулисами. В гостинице. На вокзале. В аэропорту. В купе. В каюте. Однажды он затащил меня на заправочной станции в закуток. Я никогда не забуду того безумия и боли. Он делал мне больно, как никто. За то, чтобы испытать боль от него, я бы жизнь отдала.

Усмехаешься? Или сжимаешь кулаки? Меня не волнуют твои чувства. Я слишком много перечувствовала, пока мы, Сильвио мой, были вместе. Помнишь, как я прижалась к тебе в постели – мы лежали одетые, во всей амуниции, ты в грязных джинсах, я в длинной осенней юбке, – и зашептала тебе на ухо: «Сильвио мой!..». «Не Сильвио и не твой», – был мне жесткий ответ. Я сжалась в комочек, в соленый снежок. Ты тоже умел делать мне больно. Но другим способом. Таким, который не вспоминают и не благословляют потом. Позже.

А Радамеса я благословляю, ибо он был моей радостью. Мы с ним летали на самолетах, катались на тройках. Пили дорогие коктейли в зимних ресторанах. Я не искала себе грошей на пропитание – у моей оперной звезды было громадное жалованье, и мы вели себя величественно, подобно настоящим царям. Я это знаю теперь, когда не надо стыдиться, протягивать руку, просяще заглядывать в равнодушные и злые глаза. Когда можно идти по жизни, смеясь. Брать что захочешь. Указывать пальцем: «Заверните вот это!» Давать – тем, у кого нет и никогда не будет. Разбрасывать щедрой рукой. Как царь – золотые монеты – из горсти – когда повозка пробирается с трудом сквозь воющую от восторга толпу на площади, в переулках, в тупиках, на откосах и съездах. Держи, народ! Если у нас есть – мы не жадные. Но чаще всего у нас нет, и потому мы обречены на смерть. На медленную смерть от Скупости. От злых судорог скряги.

У меня был Радамес, и я не хотела умирать. Я даже не осознавала, что он у меня знаменитый, что на него, разинув рот, оглядываются на улицах, подбегают к нему, задыхаясь, клянчат автограф. Он имел меня, это так. Он забавлялся мной и со мной. Но никогда я не чувствовала себя ни его носовым платочком, ни его ручной канарейкой, ни пирожным, что он засовывал меж зубов, смачно хрустя. Пожрать он любил, это да! Выпить. Закусить. Но не мной. Я не была икрой на хлебе или павлином на цепочке. Он все же держал меня за человека. За женщину. А это уже очень много в нашем забывшем изначальные предназначенья мире. Я была его женщиной. Он был моим мужчиной. Как это много, Сильвио!

Как этого мало.

Он не улетел на гастроли в северную страну, где торосы и фьорды, без меня. Его самолет не разбился о скалы. Его так тщательно скрываемая им жена не брызнула мне в лицо серной кислотой. Не резанула мне щеку опасной бритвой. Все было жесточе и проще. Он начал тучнеть. Хрипеть. Задыхаться. Страдать сердцем. Лежать в больницах – все горше, все чаще. Отказываться от спектаклей. Заводить учеников. Вместо бренди и любимых спиртных коктейлей – пить на ночь чай с малиной и медом.

Он начал стареть, Сильвио.

И я поняла, Сильвио, что старость – это не Рай и не Ад. Старость – это просто чай с малиной и теплый плэд к ногам. Старость – это когда ничего; никогда; ни с кем. Человек жив, но ушла сила, требуемая для того, чтобы сказать: «Люблю тебя». Даже не обнять! Выхрипнуть. Произнесть. Не поворачиваются ни душа, ни язык.

Я не носила Радамесу передачек в больницу – апельсины, печенюшки, прянички. Зачем? Ведь ему даже не было больно оттого, что я не иду.

Если бы я знала, что ему будет больно – я бы пришла.

Он выздоровел. Рана жизни затянулась.

Он и посейчас здоров. Стар. Бодр. Толст. Пузат. Широколиц. Узкоглаз. Вместо глаз – щелочки. Как он видит мир? Что чувствует? Поет ли он по утрам хоть для себя?

Помнит ли великий грохот зала, рев толпы, кучи цветов, визг поклонниц, стрекотанье съемочных камер? Крахмальные простынки в наших гостиницах? Клокотанье лавы своего чудовищно мощного голоса, грома, селя, под воздушными куполами разрываемых надвое ветром и громом хлипких декораций? Помнит ли, как большеглазая Клелия взбежала, шумя юбками, к нему, поющему, на дощатую сцену, пахнущую перцовым потом и опилками, и притиснула свое залитое слезами восторга лицо к его жирному родному животу? А наши стоны помнит? А тот закуток на бензинной заправке?

Если помнит – может быть, когда его, хрипящего в подушках, будут соборовать, он, вдыхая остатками легких душистое святое масло, натужно вымолвит последнее: «Кле…»

А я – я спела тебе о нем все. Больше ничего не спою.

УРИЭЛЬ

«Блин горелый!.. Да нет!.. Вот сюда, сюда надо руку. Так встаньте. Фу, черт!.. Вы можете застыть?.. Слишком подвижное лицо. Но мертвое лицо мне тоже не надо делать. Как на паспорте. Удавиться можно! Какая трудная натура. Тяжело. Да не тяните вы шею вверх, как гусь!.. Вы можете – две секунды… спокойно?!..»

Я сделалась известной, Сильвио, скажем прямо – знаменитой, знаменитее Радамеса, и при виде меня округлялись глаза и рты у прохожих, в магазинах мне, узнавая меня, накладывали с подобострастной улыбочкой немыслимую гору снеди, тряпок, безделок, бумажек и фантиков, всего, чем кичится никчемная человеческая жизнь. Режиссеры снимали меня в бестолковых радужных фильмах. И художники, да, художники писали мои портреты, и этот художничек тощенький, глазного зуба нету, дырка во рту, тоже туда же, взялся за мой портрет, – ну и написал.

Ну и написал!

Нищий, что ли, был совсем? Нечего есть было?

Я не то чтобы купалась в роскоши – студия моя была обставлена скромно, рояль в углу, компьютер на виду, ксероксы, факсы, – но зато по стенам висели мои портреты, много портретов, хороших и разных, и в неглиже, и в соломенных шляпах, и в концертных, до полу, платьях с блестками, и в серых отрепьях – как воспоминание или же как предчувствие, – и художникам я платила от души, зная, как они всегда любят пожрать и покурить… покурить. Погоди, я закурю. Отдохни немного. Не читай. Дай затянусь. Дай немного поплачу.

…и этому художничку, беззубому, я заплатила. Авансом. Он сперва отшатнулся. «Куда столько!.. Я ума лишусь, если ночью вдруг на эту кучу денег погляжу». Он зажал руками уши от моего ослепительного хохота. «Это задаток! Пишите, пишите!.. Раскладывайте ваши красочки!..» Он стал раскладывать красочки, кисточки и палитрочки, ухмыляясь в мою сторону, прямо на меня, беззубенькой своею мордочкой. Я осклабилась ответно и подумала: «Ну и пес».

Жутко худой, кожа и кости, под пиджаком у него была одна тельняшка, он не курил и не пил, в отличие от тебя, – в рот ничего не брал, как сектант, как будто обет дал, и ел, когда я угощала его, через силу, стесняясь, еле отщипывая, чуть откусывая. У него на щеках бушевал болезненный румянец, как у чахоточного. Я подозрительно посматривала. «Может, вам аспирина таблетку?..» Он хватался за щеки ладонями. «Да нет. Что вы. У меня это…» – и выдавливал, густо краснея шеей и грудью под тельняшкой: «…от вас». Я, как нарочно, искусно наряжалась. То декольте на высокую грудь натяну. То глухое, под горло, платье с бархоткой. Ну художник же! Должен сам выбрать, в чем писать. Пока холст грунтовал, натягивал на подрамник – и выбрал.

Живую меня.

Клюшка, костыль, оглобля, он жадно, дрожа, совал пальцы и губы в живую содрогающуюся натуру, и я, считая ребрами его ребра, вопила на весь свой богатый временный домище от счастья. На секунду застыв, выгнувшись под ним, я поняла, что не знаю даже, как его зовут! Я шепнула: скажи!.. – он лишь сильнее и жесточе впился в меня клешнястым телом. Я понимала, что он и душу в меня всадил – всю, по рукоять.

Долго ли, коротко ли, я вызнала, что его звать Уриэль, как Архангела Господня, а больше он ничего внятного не сказал. Только работал молча, тонко улыбаясь, заворачивая губу хитренько внутрь, чтобы не узрели его зубной изъян. Он черпал из меня краски пригоршнями, губами, месил их на холсте кулаками, размазывал пятками. Он заставлял меня сесть так, встать этак. Наклонял. Вертел. Пригибал властно. Выкручивал руки. Закидывал ноги. И при этом все – молча. Ни вздоха. Ни крика. И все – на «вы». Никакого «ты», никакого «моя». Вежливый. Смущенный, как мальчик на первом свидании. Было дело – принес мне ворох неприличных фотографий, заляпанных жиром и вином. «Откуда это у тебя, Уриэль?» Пожал плечами. «Ниоткуда. Я думал, вам это будет приятно». – «Приятно?.. Отчего?.. Я не люблю порно». Опять пожатие плеч. «Это не порно. Это общечеловеческое. Это наша жизнь. Это живое и нужно всем. Я думал, вам тоже нужно». Сгреб в карман, унес. Обернулся у двери: «Я их сделал сам».

Его не было со мной и этой ночью, и следующей, а на третью ночь я уже выла волчицей, готовая перецеловать – все до одной – эти грубые, глупые кустарные фотографии с грудями, животами, пупочками и срамными волосиками. Он напоминал мне звонаря, слепого беззубого звонаря с разрушенной колокольни, и он дергал за все мои веревки, тягал все мои гулкие медные языки. Мой колокол молчал без него, густо, яростно молчал. Стыл на морозе. Я кусала до крови язык. Я пласталась на пышной кровати. Я молчала. Молчала. Ждала.

И когда затрещала, распахиваясь, изукрашенная лепниной дверь моей богатой спальни и вошел он, влетел к неоконченному своему холсту, – я выкрутилась винтом навстречу его невидимым, за лопатками, Архангельским крыльям. И заорала: «Уриэль! Уриэль!»

«Тише; тише, не кричите, – бормотал он, нежно улыбаясь, хватая губами мои кулаки и ключицы, – я ведь все равно от вас уйду, дорогая, не сегодня, так завтра. Обязательно уйду. Вот напишу портрет и уйду. Вы сами знаете. Ну, не знаете, так вот же я вам говорю. Чтобы вы знали и были готовы. Чтобы вы не плакали».

Я вцепилась в этого парнишку, Сильвио, как пиявка. Я как сбесилась. Что это было? Прихоть богачки? Пересохшее горло привыкшей пить от пуза, пить огромными глотками? Портрет? Мы про него уже забыли. Он нарисовал целую колоду моих портретов, развесил их везде в доме, уносил с собой, куда-то. Куда? Где он жил? Этого я не знала. Я принимала его у себя, а он таился, светился в усмешке межзубной дырой. В эту черную дыру улетели, Сильвио, мои лучшие, сильные и смелые годы. Дыра распахивалась, колокол гремел, мы летели в пустоту, в мороз. В поздние слезы. «Я хочу от тебя ребенка!» – кричала я между тисками ласк, цепенея, стекленея от того, что никогда не будет. Ты думаешь, Сильвио, что я никогда этого никому не кричала?! Что я кричала это только тебе?! Ты ошибаешься. Кричала. А Уриэлю я кричала это громче всех.

А он безмолвствовал. Тонко улыбался. Отрицательно качал головою. Смешил, потешал меня вычитанными из любимых непотребных журнальчиков наивными и хитроумными ласками – то нальет в таз теплой воды и, смущаясь, брызгает на меня, голую, то обмажет мне мороженым соски и слизывает, как ребенок. Клянусь, Бог бы рассмеялся, подглядев за нами в форточку. Я разрешала Уриэлю все. То, чего даже тебе не позволяла. То, что, не позволяя тебе, я сама проделывала с тобой.

Проделывала и плакала.

Потому что понимала: если я с тобой сама делаю это, значит, я люблю тебя больше, чем ты меня.

И, значит, Уриэль любил меня больше, чем я его.

А тогде мне казалось – наоборот.

Любовь мучила и крутила меня! У меня не было мужа. У меня был Уриэль, таинственный любовник, бедный художник. Я устала от славы. Я утомилась от богатства. Я ошалела от встреч и разлук. При одной мысли о расставании мне становилось так дурно, что я должна была подержаться за что-нибудь, чтоб не упасть и не разбить нос. Поэтому Уриэль безостановочно напоминал мне о расставании. Он прожужжал мне уши заклинанием: простимся, простимся, простимся. Он цедил это сквозь зубы, бормотал в объятии, вышептывал вместо «спокойной ночи», вместо «доброе утро». Он вопил: «Простимся завтра!» – и назавтра прибегал с огромным букетом чудовищно красных тюльпанов, засыпал меня ими, кидал меня и цветы на елизаветинскую, с двойной периной, кровать, лез губами туда, куда даже жрецы египетские запрещали, и бормотал: «Вы красная, красная, как тюльпан, вот я целую тюльпан, вот я целую, простите, – простимся… завтра?!..» Я качалась колоколом, я расцветала цветком. Я устала качаться колоколом и расцветать цветком. Я хотела прочного и жесткого. Как кулак. Как зима. Как Луна над головой.

Зима. Луна. Вот они у меня есть, Сильвио. Вот они и есть у меня. И зимовье, и зима, и Луна. И я у меня тоже есть – я, мертво сидящая за голым столом, на пустом ящике из-под водки. У меня нет ни кровати с елизаветинскими кружевами, ни тонко нарезанных ананасов к завтраку, ни таинственных и нищих любовников. Я рада только себе и люблю только себя. Но и это, быть может, вранье. Если я тебе пишу о них обо всех – значит, я люблю их всех.

Люблю мертвой любовью.

Уже не любовью, а нелюбовью – люблю.

Я не буду утомлять тебя перечисленьем своих унижений перед Уриэлем – как я его молила, просила: «Останься», плакала ему в затхлую тельняшку, выцыганивала у него – напоследок – несбывшуюся попытку зачатья. Он отодвигал мои руки. Улыбка его изгибалась степным луком. Он на все мои крики твердил одно: «Дайте я напишу последний ваш портрет». И написал: я нагая лежу меж подушек, ноги мои раздвинуты, а там, про что хранили суровое молчание египетские жрецы, – ярко-алый тюльпан, страшный, большой, одинокий.

ГВАРАБИО

Ну этот уже вообще был юнец. Бегун на длинные дистанции. Поэт. И стихи ничего. Простой, как бутылка плохого портвейна. В подворотне. Не пробовал? Ах ты, бирюк. А я вот пробовала. Да, знаменитой была уже! – да, изысканной!.. – а пробовала. Потому что в жизни надо распробовать все. Чтобы потом завязать со всем. Гварабио мне объяснял важно, что это учение Тантр: сначала все и очень сильно, потом – ничего, прозрачно, холодно. У Гварабио ноги были мускулистые и горячие, длинные, корявые, тяжелокостные. Он кашлял. У него была чахотка. Он и бегать-то стал, чтоб от чахотки излечиться спортом. Когда я узнала о том, что у него туберкулез, – а он мне сам об этом сказал, – я не перестала с ним спать. Боялась его обидеть? Нет. Сильно любила? Ну уж нет! Просто летел вихрь, смерч, и меня в себя втянул. В нем была южная, буйная кровь. Я не выясняла, какая. На черта мне было это кроворазбирательство! Я радовалась его молодости, а чтобы его обрадовать, ходила вместе с ним в его больницу, где он плевал в разные лечебные трубочки и баночки, и бегала вместе с ним. По разным стадионам, где придется. По улицам. По набережным. Площадям.

«Вот бегут муж и жена, одна сатана!.. – нам орали в спину. – Эх, как за здоровьем-то следят!.. Образцово-показательные!..» Гварабио бежал хорошо и сильно, с размахом, высоко, как породистый конь, вскидывая бедра, плавно отводя в сторону локти. Красиво бежал, правильно. Я обезьянничала. Старалась. Однажды был Марафон Мира, мы записались, нацепили – на грудь и на спину – красные бумажные номера, и, фыркая и потея, бежали. Поэт, изрядно тренированный, конечно, плохо ли, хорошо ли, а пробежал все сорок два с гаком километра. Я сковырнулась на двадцать седьмом. Дежурные по марафону всунули мне в зубы бутерброд, стакан с кислым соком. «Вам плохо, девушка?..» – «Мне в самый раз». Остаток дистанции я позорно шла пешком. Гварабио ждал меня на финише. В его глазах играл смех. Он кашлял сильнее обычного. Мы отметили наши тараканьи бега – пошли в ночной поэтический клуб, заказали икру, бренди и кофе с орешками. Я грызла орешки, касалась губами рюмки с бренди и слушала, как Гварабио с грязной и темной сцены бубнит свои стихи. Завсегдатаи клуба его не слушали – они обалдели от чужой поэзии, душа их очерствела. А моя нежная, не захрясшая и не забухшая, как дверь на морозе, душа взыскала наивных и крепких стихов, как песок – воды. Я с лету запоминала слова. Я веселилась – вместе с веселыми словами, плакала – вместе со скорбными. Я чуяла, что слова – сами по себе – это чепуха, прах; в прах уйдут, в суету возвратятся. Слова перестают быть словами, если за ними стоит то, что словом – неназываемо. Если вот Это Самое стоит за ними – они дышат, они летят; и их не поймать, даже если запомнишь. И к чему ловля? Мы все хотим присвоить. А ничего не надо объяснять. Все надо отпустить на свободу.

«Я еще не умер, – кричал Гварабио со сцены зло, – поэтому вы меня гоните! Обзываете! Вот умру – тут же все книжки мои напечатаете! Наживетесь на них! А живой я вам сдался!..» Я ела икру ложкой. Сонно глядела на богемные игры. Мне нравилось ощущать себя, знаменитую, инкогнито в мрачном и заплеванном интеллектуальном клубишке, наблюдать пьяные потасовки, стиховые схватки, сусальные, притворно-дружеские поцелуи. Нравилось поправлять сползавшую с плеча бретельку, потягивать бренди, жить подвальной и бутафорски-кровавой поэтической жизнью. Здесь все было ненастоящее. Все, кроме стихов. Но и стихи были нереальны. Виртуальны, как вакуум, как свет погасшей звезды. Только платить за них нужно было настоящей кровью.

Помню, мы вышли из клуба. Мерцала глубокая ночь. Железо и камень упирались в зенит. Гварабио крепко держал меня под локоть, – он не был пьян, так, слегка, – когда на нас из вонючей подворотни надвинулись остролобые и плосколицые четверо. Гварабио до синяков вцепился мне в локоть и свистнул особым образом. Четверо безмолвствовали. «Ты что, Сябка, не узнал меня? – хохотнул Гварабио. – Мы же с тобой…» – «Не узнал», – обрубил воздух короткий приговор. Они набросились на нас, стали бить. Я узнала, как это, когда бьют. Сознание вовсе не помрачается; мысль очень ясная. Все кристально, как голограмма. Как хрустальная рюмка из старого сервиза, и в ней – белая водка, на просвет. Один из четверых дал мне подножку, я упала на пыльный асфальт. Ох, ну нас и били! Я так и не поняла, что от нас хотели. Денег? У нас их уже не было – все просадили в клубе. Они били нас просто ради того, чтобы бить. Бить! Вот наслаждение жизни. Одно из величайших, наверное. Четверо наслаждались от души. Как у меня остались целы зубы, меня до сих пор удивляет. Я помню, как один из четверых наступал мне, поверженной, на спину коленом, плясал на мне. Гварабио злобно рычал. Его жилистое, спортивное, зараженное черной чахоткой тело перепробовало все способы сопротивления. Бог спас нас, а как – вот это напрочь стерлось, заволоклось. Мы еле дотащились по ночному городу ко мне и увалились на мою кружевную, в ангорских плэдах и голубых наволочках, роскошную кровать, пятная душистые простыни кровью. Гварабио промывал и перевязывал мне раны ловко и умело, как полковой лекарь. При этом он читал мне на память стихи. Не свои: чужие. Развлекал. «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней!..»

Рваные раны срослись. Царапины, переломы и синяки зажили. Что заросло в наших душах, Гварабио, Сильвио? Я никогда не помню разрыва. Помню, как перед разрывом ревела белугой, корчилась, хватая себя в судороге отвращения к очередному горю за коленки, за плечи. От пальцев и ногтей на плечах оставались отметины. Я не уверена, что они зажили. Их только тронь.

В той больнице, куда я шастала вместе с Гварабио на всякие сакральные обследования, сказали мне однажды сурово и бесповоротно, что у меня каверна. Красивое слово; быть может, итальянское. Меня срочно снарядили в санаторий на берегу серого, холодного моря. Перед отъездом, когда чемоданы были увязаны и мы сели в кресла на пять секунд в молчании, соблюдая старинный обычай, Гварабио снял с руки кольцо с ярко-зеленым сумасшедшим камнем и нацепил мне на палец. «И бирюза святой Равенны, и хризолиты Согдианы на милых пальцах неизменны, моей любовью осиянны!..» – заблажил он стихами, а мне было не до веселья, зуб на зуб не попадал. Затем Гварабио помрачнел и буркнул: «В этом перстне – яд бешеной собаки. Никогда его никому не дари. И не передаривай. Подарки не отдарки».

Я сдержала слово.

Я никому не подарила кольца поэта Гварабио.

Даже тебе, Сильвио. Даже тебе.

ЦЫРЕН

Есть люди, как знаки. Как древние камни. Они кладутся на тебя, как печать. На мышцу твою, как иероглиф. Они приходят из первобытной тьмы, и мы не надивимся на них, не налюбуемся, хотя нам страшно, ужас перед ними нагло поселяется в нас – не выгонишь. Цырен был из такой породы. Вместо глаз у него были монгольские стрелы; вместо волос – огромный черный хвост мангусты, который он завязывал то по-лошадиному, то косичкой; вместо лица – тяжелый медный гонг, а иногда – плоский хитрый казан для варки риса; вместо рук и ног – то лианы, то хлысты, то пантерьи мышцы, полные жестких желваков и игры перечной крови. Это был человек-заклинание. Как он хотел перевоплотиться! На груди он носил круглый медный медальон с изображением санскритского знака, означающего счастье; внутри медальона, если открыть, отковырнув счастье ногтем, – крохотная, из необожженной глины, статуэтка Будды. «Я холодный, как Будда», – любил о себе говаривать Цырен. Это было первобытным кокетством, жаждой скрыть истину нарочно, чтобы Тот, Великий, не узнал, каково все на самом деле.

На самом деле Цырен не был Цыреном, сыном Цырендоржи. Он был вихрем, баламутом, путем звезд, завернувшим по пьянке с зенита на землю. Звериной кровью, вытекшей из раны и под воздействием заговора вернувшейся, влившейся обратно в рану зверя. Он вливал в меня свой дикий смех. Свой дикий холод вершин. Он заламывал мне руки, отгонял бесов – алмасты – при помощи Третьего Глаза, кропил водой из ущелья Алтын Гэрэл. Ложась на меня, окутывал мне голову и плечи ночью волос, когда распускал, сдергивая кожаную ленточку, свою буддийскую косичку. Он говорил, что его народ происходит от спаривания Бога с синей коровой. Бог и корова совокупились в пещере, и родились предки Цырена, сильные люди поднебесной Гоби.

Цырен жил в самом сердце Армагеддона. Чем он был занят там? Я была занята своей работой и своей славой; победоносной Музыкой – звездным обвалом и водопадом Органа, снежной вязью Клавесина, подземным рокотом и птичьим клекотом Певцов, бураном и ураганом Гитары, первозданным хаосом Оркестра. Мне за Музыку платили бешеные деньги, и я летала на Ее крыльях, и мне вроде больше ничего не нужно было, так я была свободна и довольна. А чем был занят он? И почему я в лучах славы и признанья, в потоках гармоний и мелодий всегда искала любви, мучась, расшибаясь в кровь, в лепешку? Может, замочек с секретом просто открывался, и мне надо было попросту выйти замуж и жить жизнью толстопятой и толстозадой клушки – печь блины на Масленую, заворачивать пироги с грибами, закручивать банки с соленьями и вареньями, тетешкать и лелеять свое Святое Семейство? Тогда я была бы счастливее. Только вот беда, Сильвио: я не знаю, что такое счастье. Иной раз мне кажется, что счастье – это тот медный медальончик с арийским иероглифом на голой груди Цырена, который можно открыть, подцепив его ногтем или зубом. И оно – внутри. В темноте, как в животе. И ему никогда не выбраться наружу. Не родиться.

Я попала к Цырену случайно. Друзья завели. Моим друзьям он казался колдуном или тайным жрецом, и они меня волокли в незнакомый дом, как в зверинец. Цырен был для них экзотическим монгольским зверем, стреляющим опасностью и электричеством, убивающим не расстоянии. И они, друзья, сладострастно ждали, что разряд попадет в меня, преуспевающую, выхоленную, гладкокожую красотку, уверенную в себе. Я вошла в длинный коридор, десятки нищих обшарпанных дверей деревянными слепыми глазами воззрились на меня. «Ваш колдун здесь живет?» Да, да, закивали мне послушно, да, именно здесь. Ему не нужен сервис. Он не заботится о внешнем. Он с причудами. Он приобщается грязи. Он – алмаз в нечистотах. Стукнули в приземистую дверь, ободранную кошками. «Эй, буддист, открывай!»

Дверь заскрипела, створка отошла.

Я все-таки думаю, что он был никакой не буддист, никакой не армагеддонский хиппи и лентяй, а просто шаман. Настоящий шаман в утратившем правду мире. И первое его камлание заключалось в том, что он навис надо мной, как скала, взял свою косичку и мазнул ею меня по носу, как бы в насмешку. И дикие кони бескрайних степей горячо и стремительно заскакали, вызванивая обжигающими твердыми копытами, подо мной, надо мной, во мне.

Я любила проводить время в его захламленной коммунальной каморе, заваленной пустыми ящиками из-под пива, самодельными мольбертами, трехногими табуретами, уличными вывесками и плакатами, сдернутыми с рекламных насиженных мест, шандалами в застывших натеках воска, детскими ванночками, в которых жили ручные вороны, – они говорили мне детскими голосами: «Мяу!» – клетками с синими попугаями, шкурками апельсинов и лимонов, разрезанными луковицами, расколупнутыми чесночными головками, монгольскими кожаными мешочками, куда зашивают священные камни, и костяными бурятскими амулетами. На стенах, нарисованные рукой Цырена, шли сверху вниз старомонгольские надписи, как идет дождь или снег. Цырен, в добром настроении, пел мне гимн Внутренней Монголии. «Дзугасан дзаласан-хан, айя-ху, айя-ху!» Так могли разговаривать древние звери. Я засыпала под эту колыбельную на обляпанном вином и кровью ветхом матраце, уволокнутом Цыреном с армагеддонской свалки. Я не видела грязи, не чуяла безобразия запахов. Цырен среди смрада сиял чистотой, масленой смуглостью, отрешенной лаской. Кожаная лента в косе, кожаный мешочек на шее. В мешочке шуршали священные сердолики и янтари. Он мне так нравился, мешочек этот, но я Цырену боялась сказать.

Когда я заболела, заболела тяжело, с диким, отрясающим корни и землю кашлем, с вулканным жаром, пряным бредом, – Цырен появился в моих апартаментах, молча схватил меня на руки, так, со мной на руках, спустился по лестнице, так шел по улице, так принес меня к себе и уложил на старый измазанный матрац. Я, сквозь застланные красным паром бреда воспаленные веки, увидала, как он снял с шеи мешочек, пошептал над ним, поцеловал, а потом встал у клопиного матраца на колени и надел реликвию мне на шею. Мне полегчало через десять секунд. Через пять минут я уже сидела на матраце, беспомощно улыбаясь. Через полчаса – пила вместе с Цыреном за уставленным пустыми бутылками столом его любимое пиво, доставая бутылки прямо из ящика под ногами, закусывая грубо нарезанным репчатым луком и рваными кусочками рыночной воблы. Через час – неистово обнимала Цырена на этом самом дырявом матраце, жадно ощущая его ребра на своих, свой разверстый живот – под его первобытным рубилом, рыбьим острием. Начиналась пахота любви, оборванная в веке, где люди делали каменные лодки и медные бусы. Цырен был Бог. Я была синяя корова. Мы повторяли древний обряд. Мы искупали свою вину перед нынешним племенем. Грудь моя нагрубала молоком и звездами, и Цырен пил из моих сосцов пустынную силу, хрипло смеясь. Отлив судорог сменялся приливом, мы бешено содрогались и вплывали друг в друга; и я чувствовала себя выменем, сосцом, каплей, семенем, горячим камнем, золотой стрелой. Я чувствовала себя тенью Стрелы. «Тень Стрелы Отца!» – шепнул Цырен мне в пылающее, многажды меченное любовными укусами ухо. И я дернулась и закричала – этот крик вышел в разбитое окно коммуналки и широко раскатился по Армагеддону, и люди изумленно поднимали головы и глядели ввысь, молясь и плача.

А на самом деле за стеной, должно быть, пузатая неопрятная соседка в заляпанном жиром фартуке, не вынимая изо рта папиросы, глумилась и хохотала над любовниками, что так громко орут, совокупляясь, и даже не стесняются жильцов.

Цырен, целуя меня, грубо и больно вдавливал мне в ребра своею медной грудью мешочек со священными камнями. Он хотел его вдавить туда, где сердце. Заменить мое сердце – намоленным камнем.

Я носила, не снимая, его. Когда мне было особенно плохо – я брала в руки мешочек, и плохое уходило бесследно, а я нежно улыбалась, и вокруг, в бешенстве, злобе и болезни, люди недоумевали, откуда во мне столько холодного, поднебесного терпенья. Я потеряла священный мешочек, когда в заросшем бурьяном овраге крутилась и кувыркалась с человеком с улицы, бандитом, вызвавшим во мне вожделение, мгновенное желание неодолимой силы. Я привыкла исполнять свои прихоти, никому, и даже себе, их не объясняя. Бандит тоже не спрашивал ни о чем. Он стащил с себя штаны: в одном кармане три ножа, в другом – пистолет Макарова. Мы провалялись в овраге, на окраине, близ последней станции метро, до позднего вечера. Он не узнал меня, знаменитую. Я не спросила у него имя. Свечерело. Я выбралась из оврага, с травою в волосах, с безумным, искусанным ртом. Оказавшись в метро, я обнаружила, что у меня на груди больше нет кожаного мешочка.

Холод обдал меня. Я рухнула на колени под землей. Вокруг меня был ледяной камень, мясной, в разводах, мрамор. Мелькали, бежали спешащие люди. Я зарыдала так, как никогда, ни по кому, нигде. Я легла брюхом на мраморные плиты. В грязь. Народ шел мимо меня, обтекал меня, как остров, шагал прямо по мне. Распластанной. Ревущей. Мокрой, как мышь. Я плакала не по святым камешкам – я рыдала по восточному колдуну, так навечно овладевшему мной, так быстро мною забытому.

И старикашка в тулупе, с узелком в кулаке, один изо всей толпы, низко наклонился надо мной, погладил крюком выжженной руки по трясущейся моей голове: «Не плачь, бедная!.. Бросили тебя?.. Ну и ладно! Никто на свете не стоит наших слез. Все перемелется, будет мукой…»

Зажмурив опухшие веки, я вспомнила, как мы с Цыреном просеивали муку для монгольских пооз, или мантов, таких мешочков из теста с перченым мясом внутри, – их надо готовить на пару, – и завыла на все блестящее белизной подземье, завыла грозно и обреченно, как перед смертью волчица.

ОВИДИЙ

Да, друг мой Сильвио. Сумасшедший дом моя жизнь. Мне только кажется, что я сама, без помощи, без детских держалок по ней иду. На самом деле – меня запросто берут под мышку и тащат и волокут, и я даже не пикну, не говоря уже о том, чтоб подраться. И вот так-то однажды, разве вспомнишь, давно ли, меня схватили и повезли: сначала в грязном поезде, потом – на лакированных высокомерных машинах, потом – на лошадь заставили сесть, сказали, дальше в горы только на лошади можно, а я боялась, била лошадь пятками по бокам от страха, – а она ржала и ходила ходуном, и задом подбрасывала. Я вцеплялась ей в гриву.

Меня увезли в горы, чтобы я отдохнула. Ха-ха! Знакомо ли мне это слово? Ни при какой погоде я его не знала, отдыха. Но меня увезли в горы, и я вынуждена была с этим согласиться.

Это были не горы. Это было не небо. Меня будто опустили на дно огромного хрустального стакана. Я затихла, позволяла делать с собой все что угодно. Меня снова посадили на лошадь, от ее широкой пошехонской спины пахло потом и мокрым бархатом, и мы медленно тронулись дальше, выше. Мне сказали: там, выше, в горах, пасека. Мед – объедение. Овечий сыр. Круглый, лунный. Много спокойных, красивых лошадей. Розы, много роз, и красных и белых. И два пасечника: одного зовут Овидий, другого – Ишхан. Они сами пекут лаваши. Они будут кормить меня медом, наблюдать меня, мои ужимки и повадки, трогать, как диво.

Я думала, у меня вместо сердца давно уже – ветер, а тут вдруг оно сжалось малым розовым бутоном. Время пошло вспять. Ульев на пасеке было без меры. Я не могла сосчитать. Может, сто. Может, двести. Высокий худой старик в густосетчатом наморднике от пчел ринулся ко мне, разрезая хрустальный воздух руками и головой. Схватил меня за руки. Потащил. «Идемте, идемте скорей!.. Я вас угощу самым лучшим медом, майским. И самым лучшим сыром сулугуни. Я видел вас в фильме. Вы в жизни… здесь!.. у меня!.. Я с ума сойду, я с ума сойду», – кричал он весело, и я слышала, как хрипло, от восторга, сбивается его сильное дыхание. Он завел меня то ли в палатку, то ли в шалаш, заставил сесть на старые ковры и на ветхие тряпки, дрожащими руками наливал мед – коричневый, золотой, белый, оранжевый – в глубокие щербатые миски и чашки, он заполнил медом всю утварь, которая только нашлась под рукой, он готов был вылить мед мне на голову! Я смеялась, зачерпывала древней деревянной ложкой то из одной посудины, то из другой. Овидий тащил белые пышные круги сулугуни, похожие на золотые, ледяные слитки. Отрезал щедрые куски охотничьим ножом. «Вы попробуйте только, госпожа!..» – «Какая я вам госпожа», – пробовала я отшутиться, отмахнуться. Не тут-то было. Непрочная сеть уже была растянута, и меня толкали вниз – с высоты. Овидий придвинул лицо. Серебряная, короткая и злая, ханская борода, вязь морщин на волчьем лбу. Властная сцепка старых челюстей – римская, имперская. Наконечники стрел – глаза: один серый, другой черный. Мамка во чреве забыла одинаково покрасить. Цепкие коричневые руки: их резали Солнце и ветер, кусали женщины и пчелы. Овидий наклонялся ниже. Усмешка вздернула углы легионерских губ. Он дохнул в меня медом. «Ну, тогда я твой господин», – бесповоротно сказал он одними твердыми губами и припал древней их, пустынной сухотою к мгновенно увлажнившейся безумной розе – моих.

За тонкими тканевыми стенами пасечного шатра слышались голоса, хрустели по каменистой земле торопливые шаги, басил Ишхан: «А барашка!.. Барашка заделаем на костре!.. В честь гостей!.. В честь нашей царственной гостьи!..» – мемекали бедные овцы, тихо, нежным ржаньем, переговаривались лошади, доносились простые и великие звуки земли. А мы были в шатре. Мы уже ничего не слышали и не видели. Мы вернулись на прародину; мы вернулись в лоно. Он раздвигал мне губы губами, вонзал язык, и я пила с его остро-дрожащего языка мед и молоко. Он раздвигал мне лоно, упорно и властно входил в сутемь, зажигая ее, и я билась древней рыбой на остроге, а он совал мне свои пальцы меж зубов, и я кусала их. Он изливался в меня медом, чистым сладким медом высокогорий, и я воском и медом плыла, таяла в его жестких, жилистых, старых руках. Время остановилось. Я была всегда; я была вечной, как горы, небо, мед. Старик лепил меня, как детскую игрушку из старого воска, размякшего на Солнце. Я забыла, с кем и для чего сюда приехала. Возможно, нас искали. Когда зашло Солнце и наступила ночь, мы тихо выползли из шатра, прокрались к лошадям, вспрыгнули на них – и ускакали от всех. Ускакали далеко в горы. Еще выше. Еще. Стояло очень жаркое лето. Нам были не нужны ни одеяла, ни подушки, ни посуда, ни вся лишняя людская чепуха. Мы были одни. Сколько дней? Мы были там всегда.

Мы и остались там, Сильвио.

Мы спали, разметавшись, на земле, на траве, на розах; мы вообще не спали. Овидий приносил мне разные ягоды, я грызла травы, как овца. Умываться он водил меня на водопад, и я стояла под ледяным серебром голая и кричащая от ужаса и страсти. Без пчелиной сетки, без заштопанных штанов и зацелованной Солнцем рубахи, нагой, Овидий вставал рядом со мной, и мы купались в водопаде вместе, прыгая, фыркая, поднимая руки. У него было жилистое, молодое тело. Я вставала на колени, облитая водой, и целовала его, куда можно и нельзя. И старое лицо всходило над сильным телом, как Солнце. А глаза, прищуренные, острые, глядели вдаль – и там, вдали, видели смерть.

Затем время, отпущенное нам двоим, закончилось; а может, оно и не начиналось даже. Думаю так, что мы могли перепутать века. Наши лошади наелись на горных пастбищах травы до отвала. Когда мы вернулись на пасеку, обнаружилось, что те, кто меня сюда привез, уже уехали. Они просто плюнули на меня. Овидий притиснул меня к себе крепко и сказал горько: «Значит, у нас есть еще несколько дней». И у нас были еще несколько дней.

Он отвез меня на лошадях до красивого абхазского города, где на улицах растут эвкалипты, а девочки на маленьких лодочках плавают по речкам, впадающим в море, и продают хозяйкам сыр и свежие яйца. Там был грязный, дымный вокзал. Лошади подошли прямо к поезду. Овидий сгрузил на перрон банки и кувшины с медом. Я должна была везти мед с собой в Армагеддон. Мы занесли мед в вагон. Овидий сел на полку и посадил меня к себе на колени. Слезы текли по его щекам. Я пила его слезы, слизывала их. Тоже плакала. Мы терлись друг об друга мокрыми лицами, он сжимал меня в руках. Он любил меня. Я любила его. Мы расставались навсегда.

Из окна вагона я глядела на него, сидящего на лошади верхом, пока не отошел состав.

Я уехала навсегда: с его телом в своем теле. С его душой в моей душе.

Но мы, Сильвио, клянусь тебе, мы остались там, в горах. Мы и сейчас там. Человек живет в древности; его место во Всегда. Хочешь – проверь. Поезжай туда. И увидишь. И водопад и все остальное. Ревновать ты не будешь: это было до тебя, и будет после тебя, да и быльем поросло.

ЮРГЕНС

На разбойника я все-таки нарвалась. Все-таки сумела. Эх я и незадачливая, Сильвио!

Я всегда была смелая, Сильвио, я смеялась. «Она идет по жизни смеясь». Это так, а все рыдания – это дорогой женский антураж, не более: плачь, плачь, галка, мне тебя не жалко. Есть жизненные сроки. Баба их проходит, и ее обуревает отчаяние: отчаяние замужества, отчаяние любви, отчаяние одиночества, отчаяние смерти. Отчаяние любви я вроде бы проехала: и такое, и сякое. И у меня наступило отчаяние замужества. Ударило, как в гонг, в меня. Я поздно поняла, что все мои грандиозные апартаменты, шелковые занавеси, вся моя коктейльная, изюмная свобода – гроша ломаного не стоит перед каждодневной крышей мужских рук над твоей головой. Ах, отчаяние! Оно-то мне и помешало. Я хотела всего как можно скорее. Торопыжка был голодный? Да нет, просто внятна стала чудовищная быстротечность жизни. Только начал смотреть фильм – тут же ленту оборвали. От яблока откусил – его выхватывают изо рта. Одна попытка замужества; вторая; третья. Четвертая. Все мимо кассы. А я должна попасть именно в десять очков. В десять. И ни на очко меньше.

Я понимала, что на мне хотят жениться: это было так заманчиво – ведь я была владелицей, обладательницей: славы, богатства, красоты. Джентльменский набор. Вернее, дамский. Все при мне. Кто хотел поживиться. Кто – погордиться. Кто – погреться, успокоиться душой и телом в довольстве, достатке, близ милой и ухоженной меня. Я понимала этих людей. Я их не обвиняла и не оправдывала. Я знала, что я их не люблю, хотя хотела я любить их. Точнее – пробовала. Все они были живые люди, и каждый из них был достоин любви и семьи со мной. Я всех оттолкнула, Сильвио. Всех.

Вот рассорилась я с последним женихом и махнула к морю. Ты никогда не видел, как я плаваю, а плаваю я классно! Женщина, которая не умеет хорошо плавать и хорошо танцевать, не годится и для любви. Это не я придумала, но мне нравится.

Я прилетела к зимнему морю. Оно было изумрудно-зеленое, как Гварабиево кольцо. Густо-зелено-синее, тяжелое, со скользкими и широкими холодными волнами, с густой бахромой пенных кружев. Море лежало в снегах, как в оправе, в шерстистых снеговых горах, медленно и страшно переливалось гранями, искрами. Я поселилась в татарской сакле. Неведомый городишко состоял из странных домов – там были нищие сакли и мраморные дворцы, китайские пагодки, японские бумажные скворечники, маленькие храмы с головками золотого лука. Я бегала по городку к морю, раздевалась донага, купалась – никакого дурака нельзя было загнать в ледяную январскую воду, я резвилась одна, ныряла, дух захватывало, а после растиралась пушистым полотенцем и, сидя на снегу, на камнях, уже укутанная в шубу, распевала всякие песни. Меня здесь никто не знал. Я не знала никого. Армагеддон остался за спиной, в небытии.

Плавала я далеко, ну, и однажды заплыла. Там была бухта, круглая такая, и я проплыла между мысами и ломанулась в открытое море. Так, весело, рьяно, шутки ради, холод собачий, плыву себе, плыву, и захотела обернуться, поглядеть, что же там, сзади, осталось. Что я оставила за спиной. Отфыркнулась, дернула вбок головой… ух! Берега нет. Нет ничего. Белая пелена. Черно-синяя вода. Да дымка, сетка снега – крутится, нежно зависает над затылком. Все растаяло. Умерло. Там, сзади, ничего нет.

Страх – тяжелое чувство. Я его испытала. Я поняла, как мне безумно, до боли, до вопля, до постоянного мучения и пытки, хочется жить. «ЖИТЬ!» – закричало все во мне, скрутилось в судорогу. Вода била из недр преисподней. Я уже ненавидела это море. Я повернула к берегу, не зная толком, где он, и, далеко вымахивая руками, поплыла. Я не плыла, Сильвио, нет. Я царапалась, грызлась, матерно ругалась, хрипела, молилась. Ноги мои превратились в две ледяных култышки. Я знала рассказы моряков о том, что человек в холодной воде живет десять минут, что ли, не помню; а если эти минуты пройдут, тогда… Врешь! Голыми руками меня не возьмешь!

Я катилась отчаянным, глупым умирающим ежонком по изумрудной смертной воде. Когда руки стали выбрасываться вперед с трудом, я поняла краем сознания, что мне каюк. И ты думаешь, я увидела Бога в небесах? Как бы не так! Я поняла, что сдохну, и ток последней ненависти и ужаса прошел по спине, по нутру и ударил в темя.

И когда я уже была готова разжать юродивые пальцы, вгрызающиеся в воздух и воду, и сказала себе: «Все, Клелия, стоп. Хватит цепляться за жизнь», – мою руку схватила рука. В холодном пустынном море, зимой, это впечатляет. Рука сжимала мою как клещи, хуже клещей. Я была почти без сознания. Другая рука перехватила меня за загривок и сильно потащила за волосы, вперед и вверх. Я извивалась. В ухо мне сказали: «Не валяй дурака, ложись мне на спину, я с тобой поплыву. Я знаю, где берег». Я подчинилась. Остальное не помню. Очнулась в гостиничном номере; рослый мужик, с длинными волосами ниже ключиц, черный, страшный, бородатый, растирал меня чистым спиртом, спиритус вини, девяносто шесть градусов, набирая в горсть жидкость из фляги, а остатки ухитрился влить мне в рот. Потом он лег со мной.

Мне было все равно, кто он, откуда. С виду – разбойник. На деле – тоже. Он шатался бродягой по дорогам. Занимался всем на свете. Крал. Возможно, убивал. Подбивал людей на авантюры. Сочинял подложные документы. Забивал оленей на Севере. Был сутенером на Юге. Это был настоящий бандит, и тюрьма плакала по нем, но вышло так, что он спас мне жизнь, и, когда мы еле отдышались после объятий, я спросила у него его имя. Он криво усмехнулся, вслепую на тумбочке нашарил пачку сигарет, всунул мужскую вонючую соску в зубы. «Зачем тебе?.. – выцедил. – Ну… ладно. Зови меня просто… Юргенс».

И вся моя жизнь полетела к чертям собачьим!

Вот так вышла Клелия замуж! Вот так захотела составить партию кому-то! Черное страшное бородатое лицо волчком закрутилось надо мной. Меня буравили. Резали ножами хищных, лживых рук. Меня ломали и кусали. Мной пользовались походя, меня пихали каблуком в грудь. Меня то хотели, то не хотели. Обдавали то жаром, то холодом. Юргенс таскал меня по всем морским трущобам, по всем приморским притонам, где добрая половина проституток – это были его женщины; он пил там бесконечный кофе, бесконечный джин, ром, заставлял меня пить вместе с ним. Я давилась, но пила. Он сажал мне на колени замызганных кошек. Дергал меня за волосы, оттягивая голову книзу. Издевался, как мог и как умел. Я поняла, что его кто-то когда-то тяжело и плохо обидел. И это была женщина.

Но я ему была нужна. Нужна; иначе зачем он спас меня в ледяном море? Он прислонял ко мне тяжелую, как гиря, бандитскую башку и мурлыкал, как чудовищный кот. Он и был на самом деле похож на кота, на хищного черного, в полоску, оцелота, на опасную рысь. Я не желала знать, чем он занимается. Приходили дружки. Номер наполнялся звоном коньячных бутылок, шумом воды в ванной, гулким и визгливым говором, руганью, смешками. Людская каша варилась, булькала на огне глаз, мелькающих рук, секунд, часов, – на синей горелке Времени. Юргенс выхватывал меня ложкой руки из котла, вываливал, как добычу, перед своими: «Вот. Глядите. Я люблю эту женщину. Но я люблю ее… – он презрительно всматривался в часы на запястье, встряхивая их, – …от семи до восьми вечера. И ни минутой раньше, ни минутой позже. Вот так. Достаточно. Баста».

И толкал меня, бил по лопаткам: иди, иди, сучка, вон.

Однажды я возмутилась, выкрикнула: «Дрянь!» – схватила со стола бокал и выплеснула питье ему в рожу. Он слизал клопиный коньяк с усов, нагло утерся. «Ну, постой». Вцепился в меня, тряхнул, как яблоню трясут. Вышел прочь. Я побежала за ним. Он уже толкал свои воровские вещички в рюкзак. И рюкзак он тоже у кого-то вчера украл. «Ухожу! Счастливо оставаться!» – бросил в меня, как камнем. Я хваталась за него, как за воздух, за ледяное море в тот, едва не последний мой, день. Я упала к его ногам. Обняла его за щиколотки, за туго зашнурованные военные сапоги.

Я уже не могла без него.

Приморский городишко звенел всеми пагодами и церквушками, источал запахи жареных бычков, водорослевого йода; с небес медленно падал синий снег и тут же таял – на моих ресницах, на усах и бороде Юргенса. У него, кроме меня, еще были женщины. О двух я знала; остальных я не смогла разгадать. Да и незачем было. Я странно, про себя, улыбаясь, гордилась тем, что была всего лишь одной из тысячи баб Юргенса. Однажды я сорвалась. Он увез меня на дачу к дружку, такому же бандиту, как и он сам. Когда все нарезвились, упились и вповалку спали на роскошных мраморных плитах дачи, Юргенс широким жестом пригласил меня сесть вместе с ним за круглый, заваленный королевскими недоеденными яствами стол – чашки, рюмки, бутылки, сервизы, снедь, чайники и сковороды вперемешку усеивали белое камчатное пространство человечьей трапезы, – и, наливая в бокал темного питья, уставил в меня свое черное мохнатое лицо, припечатал: «Клелия, я тебя не люблю. Что ты ошиваешься около меня! Не понимаю. Это бессмысленно. Я люблю других женщин. А больше всего – Лукрецию. Лукрецию Перебейнос. Ну, ты знаешь ее. Видела в кафе. Поэтому сваливай-ка ты скорей в туман. В свой Армагеддон. Катись колбаской». И, действительно, чтобы показать мне, как мне надо катиться, прошвырнул по столу круглый ломтик копченой колбасы. И белозубо, тигрино засмеялся мне в лицо.

Сильвио. Я света не взвидела. Между глаз у меня стало темно, потом вспыхнул ослепительный свет. Я положила руку локтем на стол и провела рукой по столу. Зачерпнула всю посуду. Вольно, сильно, резвясь, смахнула ее со скатерти на пестрый мраморный пол. Звон зазвенел изумительный! Уши заболели! Юргенс отшатнулся, глаза его стали круглыми, оранжевыми. И, чтобы уж довести дело до конца, я заорала. Заорала страшно, натужно, как орут бабы при родах, до боли в неистово натянувшихся связках, с визгом, с хрипом. И плашмя, как поставленная на черенок лопата, с железным стуком затылка о мрамор – упала на пол.

Крик выходил из меня, кровавился, лез наружу, обратного хода не было. Разбитый затылок ныл. Я перевернулась на живот, билась голым лицом о камень. На языке моем солонела моя кровь. Я ненавидела себя. Я любила Юргенса? Если б кто меня спросил тогда об этом, я б расхохоталась ему в рожу.

Юргенс, кажется, напугался, хоть был не из пугливых. Он кинулся ко мне птицей. Скрутил мне руки за спиной. И стал тащить меня из отчаяния, как тащил из холодного моря.

Он сильно старался. Связал мне запястья и щиколотки веревкой. Бросил на кровать. Намочил старую чужую штормовку и прикладывал, мокрую, к моему лбу. Налил остывший чай в блюдечко и разбрызгал его мне в лицо. Бил по щекам. Навалился на меня всем телом. Плакал вместе со мной. Смеялся, блестя жадными зубами из-под усов. Кричал мне в ухо: «Да красивая ты… Красивая! Уймись, дура, заткнись, я и тебя люблю, и тебя, ну как же я буду без тебя-то!..» Я насилу успокоилась, содрогаясь волнами, как море. Он так искренне кричал! Как страшный зверь в лесу, воплем выкликающий женское, кровавое.

Еще много всякой всячины было у нас с Юргенсом. Не упомню всего. Поле далекое, небо широкое. Едешь, едешь, песню поешь. Первая встреча, последняя встреча. Милого голоса звуки любимые. А слабо, скажешь, последнюю встречу вспомнить? А вот и не слабо. Я забеременела – ну да, это было, конечно, последнее хулиганство – и с ребенком Юргенса в животе захотела улететь от него прочь в другую страну, в другую часть света, в Америку. Почему-то Америка казалась мне для этой цели, улететь и не вернуться, наиболее подходящей. Я знала, где Юргенс скрывается. Он всегда скрывался от меня, уползал в нору, как паук. Ненавидела я его паучье логово. Но пошла, как на заклание, зубы крепко сцепив.

Прихожу в гиблое место. Дверь открыта. Никого. Пахнет Юргенсовыми сапогами, рыбьим жиром, всюду лужи разлитого в драке вина – запах хороший, домашний такой, родной, сладкий. Меня тошнит, в сон клонит, и дрожу я как в лихорадке, и не знаю, что делать: то ли говорить Юргенсу про ребенка, то ли нет. Паспорт и билет у меня в кармане. Платье на мне черное, траурное. Юргенса нет как нет. Сижу в сердцевине ужаса и думаю: «Что за жизнь у тебя, Клелия. Что за жизнь».

И вот ввалился он – сапоги до ушей, два револьвера за поясом, оскал ягуарий, белки бешеных глаз – синие молнии. «Что ты тут забыла, дрянь?!» – «Да уж забыла». Встала, медленно пошла на него – грудью, животом. «Дай мне денег. Дай мне денег на жизнь. Ты мужик или не мужик». – «Такой богачке!..» Он злобно хохотнул. «Расскажите вы ей, цветы мои!..» Я осклабилась, показала зубы не в улыбке – в хищной гримасе. «А тебе слабо своего сына прокормить». – «Что ты брешешь, дура!.. Какого!..» До него дошло, он побелел и глухо выцедил: «Врешь, собака». Я помолчала выжидательно. Дальше молчать было бессмысленно и бесполезно. Опускалась глубокая, мрачная ночь, погибельная. Я вскочила и стала стягивать с себя платье. Оно черной ночью свалилось на холодный грязный пол. Я хотела последний раз побыть с Юргенсом вдвоем.

И мы были вдвоем – той прекрасной мрачной ночью, пахнущей сапогами и рыбьей чешуей, – я, беременная баба, видавшая виды на земле, и прожженный бандит, уставший от баб, – мы сплетались так неистово и так нежно, что никакому Богу было бы не разодрать такое вечное сплетение, таких Адама и Еву, такое Грехопадение, такую Любовь. И поэтому я знала – и сердцем, и печенкой, – что эта ночь последняя, и поэтому я любила Юргенса как никогда, обливая его и потом, и кровью, и слезами, и все, что в человеке горит и льется, мы изливали друг на друга, мы лили друг в друга, удивляясь себе, изумляясь любви, молясь на наше прощание, как молятся люди в церквах на чудотворный образ; и он брал в кулаки и сжимал мои груди так, как сжимают два камня, чтобы бросить их в лицо Тому, Кто из дали запредельной, смеясь, наблюдает за нами, живыми.

ВСЕ ОНИ – И СИЛЬВИО

Ах, Сильвио! Хрю-хрю! Ку-ку! Холодно на зимовье-то. Воспоминания – не дрова, не пшенная каша в горячем котелке. Ими не согреешься. Они для других целей придуманы. Если б я тебе, Сильвио, про всех рассказала, ты бы тут и умер тотчас от ужаса. Да, я великая любовница, Сильвио! Но я ведь не лупанарка, нет! Не презренная блядь! Я их всех любила. Ну, что же ты не вопишь в исступлении: «А меня?!.. А меня, значит, не любила, а только притворялась, потаскуха?!..» Вопи! Вопи так! Истинно так! Это же мужской вопль. А ты же мужчина. Ты должен завопить именно так. Бледнея, дрожа от вселенской обиды: а я?! а меня?! а мне?!.. Нет?.. Не хочешь вопить?.. Ах ты мой умница. Ты, значит, победил свое, мужское. Ты у нас кто же, а? Ангел?! Эльф?! Живешь в эмпирее, жилище блаженных?!

Все они, Сильвио – все они! – и старый Луиджи, и Бертрам, и Уголино, все были мной любимы; и наездник Микеле с головой золотой, как подсолнух, драчун и пловец и чудесный гитарист, все пел мне песни под гитару о прекрасных гусарах и белых конях, и Сандро, худущий бомж, живший под Катехинским мостом, от непогоды приходивший прятаться на мои концерты и целовавший край моего роскошного платья за кулисами, а я потом, дома, когда он был голый и показывал мне все свои мослы, поила его горячим, дымящимся, как кровь, глинтвейном, – и придурочный композитор Нико, кропавший для меня песни и сонаты, набивавший ими мои вышитые бисером наволочки, и милый молчаливый посол Квартер, хотевший увезти меня с собою то ли на Гавайи, то ли на Мальдивы, то ли еще куда к черту на рога, а я все брыкалась и упиралась: к чему?.. – уехала бы с ним, и все, забыла бы родину, не встретилась бы с тобой!.. – и чернявый горбоносый Гарден, плакавший у моей двери, лежавший на пороге, как древняя собака, и густобородый, широкий в плечах Генрих Восьмой, убивший двух своих красивых жен и не смогший убить меня, вовсе не жену, – а убить меня он хотел, уже и топор приготовил, и полотенце, и ванну чисто вымыл, чтоб кровь на белом была лучше видна, а я пришла – и он меня увидел, бросил топор прочь и заплакал, от радости заплакал, что я – есть на земле; и смешливый мальчик Халли, повторявший слова Христа, учивший меня есть хлеб и пить вино, учивший меня любить и жить, – он был вдвое, а может, и втрое младше меня, я купала его в медном тазу, как купала бы сына, и белые волосы его солнечными лучами торчали в разные стороны, но нет, Сильвио, не научил он меня ни любить, ни жить; и лысый скульптор Юлий с тяжелой челюстью пророка, желавший меня как никого на свете и убивший себя из-за меня, не оставив ни предсмертной записки, ничего, кроме кома белой глины на столе, так и не ставшей живою мною; и попутчик в долгом дальнем поезде, беспалый машинист – он паровозы водил, ему в крушенье оторвало пальцы, а у меня от памяти напрочь оторвало его бедное бесследное имя: он втыкал беспалую руку в меня, как в сугроб, как в пирог, хватал мое несчастное тело, как блокадник хватает хлеб, как приговоренный хватает ртом воздух помилования; и все они, все они, все они, Сильвио, были безумно, до конца, до скончания века сего и моей малой жизни в нем, в моем веке, любимом мною, возлюблены многажды и высоко, распяты на дне сердца моего и вознесены – далеко, в свободные, широкие, холодные небеса. И ты был возлюбленней всех, и тебе я молилась неистовей всего, и тебя я любила не многажды, а единожды – единый в жизни моей был ты, а их было много; один ты и остался надо мною, выше и превыше всех, царящий, парящий надо всеми, – успокойся, ты всех победил.

Что я написала тебе? Свиток, список древних имен? Говорила ли я с тобой, или это мне только казалось? Зимовье сурово, располагает к бреду. Толкаю руки в вытертый мех, закутываю ноги мешком из-под муки. И щиколотки мои становятся белыми, белесыми; призрачными становятся они, как если бы шли ступни мои по облакам. Да, Сильвио, и по облакам я пойду, настанет час. Я вернусь к себе домой, туда, за облака. Там узнают меня. Поймут. Вот когда станет еще холоднее и дров совсем не останется, и крупы тоже, и собака умрет, немного и пусто повыв, подергав сухими лапами, – тогда и я буду собираться в дорогу, складывать немудрящие пожитки свои. Что останется после меня, Сильвио? Я останусь, я одна. После меня останусь я – в сердцах тех, кого любила; в этих корявых буквах своих, тебе адресованных, хоть ты их никогда не прочтешь, – сверчки, жуки на зимовье, таежные твари все дотла источат, съедят, искрошат в мелкую пыль.

Прости! Я мертва. Я была живая много лет. И я буду жива там, на небесах. А теперь все мертво. Пустота. Тишина. Нет брода в жизнь. Я думала, что брод есть – твое далекое лицо, целованное мною. И лицо твое заволакивает туманом, морозным узором. До свиданья. Я знаю, что ты меня не покинешь. Мы притворились, что расстались. Чтоб не сглазить. Чтобы там, в запределье, быстрей узнать друг друга: по страшной гримасе последней любви, по жуткой контрактуре разлуки последней, исказившей наши нежные, веселые лица.

Я буду Ангелом, ты тоже, наша судьба не уйдет от нас, и мы от нее тоже не уйдем, как бы ни убегали, как бы ни неслись на всех парах. Мороз усиливается. Дыхание мое, излетающее изо рта, становится скульптурой пара. Это скульптура души. Вот она, душа человечья: маленькая, жалкая, белая, холодная, – светящийся комочек в черноте пустой избы.

Прости меня, родной, за моих любимых.

Ты был и есть любимее всех.

Но перед тем, как я уйду туда, за облака, прошу тебя об одном: полюби их, пожалуйста, полюби их так, как я любила их на земле, пойми, как они любили меня, прости их, пожалей, согрей, накорми. Накорми собою и любовью своею их голодные, странствующие души.

А мне пора собаку кормить. Вот она воет, морду подняв. Есть просит. Пойду. Боюсь, что в кухоньке еще осталось на дне котла немного поеденного мышами пшена.

Будь здоров и люби меня.

Не забывай меня.

Всегда твоя Клелия.

Всегда твоя.

Всегда.

В……………………………………………………………………………………..

ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ

Северная ледяная река плоско, покойно и печально несла свои воды, как на подносе несут кутью. Отражения лодок в тихую погоду напоминали серые грозные цветы. Иван жил здесь давно, сколько помнил себя. Помнил себя он не с детства. Там был провал в памяти, пустота, прогал небесный. А так все вроде бы шло путем. Выцветали до света облачного испода жемчужно-карие доски избы. Ловилась рыба – хорошая, белая, жирная рыба; часто Иван извлекал из водной глуби осетров и радовался удаче. Иной раз охотился, и тоже удачно. Глаз у него был меткий, хоть годов ему стукнуло немало. Люди в поселке его побаивались. Ни с кем особо он не балакал.

Зимним утром в полынье тонул ребенок. Он барахтался, визжал, хватался за лед жизни, потом ушел под воду, и жители поселка, сбежавшиеся к реке, с ужасом глядели, как из черной воды плывут, лопаясь, пузыри последнего детского дыхания. Люди смотрели на безвременную смерть с косогора. Они опоздали помочь. Иван бежал по снежному косогору вниз, на ходу скидывая полушубок, треух, сапоги. Нырнул в полынью, и река приняла его покорно, как тюленя или водяного. Горы времени спустя он выплыл с мертвым мальчиком в объятиях. Вытащил его на снег. Встал. Протянул над тельцем вытянутые руки и властно сказал: «Встань, во имя Господа нашего». Люди увидели, как натужно перекосилось его лицо. Потом никто не мог вспомнить, как сделалось так, что бледно-синий, уже поцелованный смертью мальчик, в мокром леденеющем тулупчике, разомкнул глазенки, вскочил и заревел пуще прежнего, поднял визг и крик до неба. Иван развернулся и пошагал, в жестяной ото льда рубахе, босой, с мокрой бородой, домой, в избу, по следу шины грузовика, возившего в поселковый магазин крупу, сахар и иную тюремную снедь. Бабы и мужики молча двигались за ним, как волхвы, неся одежду к его калитке.

Девка поселилась в его избе. Ей присоветовали. Нашептали: «Хороший, спокойный хозяин, справный работник, и без жены, а ты, заезжая, учителка, можа, и мужа себе в ем отыщешь. Не робей».

Девку звали мятежным именем Долорес, в честь вождихи далекой мертвой революции. Поселковые бабы, не кумекая в мировой истории, кликали ее просто: Даша. У Даши вдоль щек висели ярко-рыжие косы, ее краса и гордость, красные канаты толщиной в человечью руку. Глаза горели по-волчьи, как из чащобы. Широкие скулы всходили опарой. Девка была что надо. Детей она не умела учить совершенно. Она читала им вслух сказки Андерсена и сказы Бажова. Дети зевали, но слушали.

Завершив унылые сказочные уроки, Даша возвращалась в избу Ивана, делая вид, что помогает ему по хозяйству, на деле мешая: приносила воду и опрокидывала ведра, драила нехитрую посуду мукой вместо соды, кипятила молоко, а оно то убегало, то пригорало. Даша ахала и вскрикивала: «Ох я неловкая!.. Вы простите меня, дядя Иван!..» Он рождал сумрачную складку меж бровей. «Руки у тебя крюки, – возвещал он, – а сама ты славная. И за что имя тебе такое мамка с тятькой дали?!»

Долорес была деревенская. Как она выучилась в городе на учительшу, она и сама не поняла. Беда с ней была. Руки у нее были вправду не тем концом вставлены. От хозяйства она отвыкла за время учебы в странном городе с черными гранитными домами и милицейскими громкими свистками; разотдыхалась, обленилась. Из ручонок у нее все валилось, все под ней горело и трещало. Иван терпел ее, щурясь на ее рыжие косы.

«Ах, я все же деревенская, дядя Иван, – крикнула она ему однажды, – пойду-ка на реку, наловлю вам рыбы!.. А то все вы да вы ходите, сидите там часами. Потроха выстудите. Льды еще не сошли». – «А ты не выстудишь?» – беззлобно огрызнулся Иван. «А я – нет. Я молодая и железная. Железнее лома. Я же пешня, дядя Иван. Мной можно лед рубить, налимы сами приплывут. Что вы на меня так смотрите?!..» Иван сладил ей снасти, вручил садок, и Долорес побрела на рыбалку, а мерцали в зените звезды исхода зимы.

Снег горел на закатах розовыми рыбьими плавниками. От красоты мира спирало дыханье. Даша надергала разноперой рыбы полный садок и, румяная, радостная и гордая, приволокла в Иванову избу. Когда они вместе высыпали рыбу в ведро, голые руки их соприкоснулись, холодно вздрогнули и заиграли, как рыбы.

Рыбы завихрились вокруг них звездами, метельной гуделкой; рыбы били их хвостами в грудь, в горячие животы, меж ключиц, под ребра. Сияли и сверкали. Слепили глаза жестким, невыносимым блеском чешуи. Слепые, они нащупали мокрыми руками лица и плечи друг друга. «Мы большие рыбы?..» – спросила рыжая девка, горя и вздрагивая всем телом. «Мы большие небесные рыбы», – был ей ответ, и Иван навек запомнил, как вплыли в его бьющиеся губы жаркие, серебряные и скользкие рыбы, как задергались, вспыхнули, засквозили, канули, втекли в глубины Внутреннего Моря. И никто не наколол их ни на вилы, ни на острогу.

Даша отбежала от Ивана, забилась в угол, за сундук. «Теперь вы меня выгоните, дядя Иван». Ее щеки, ее ладони и ступни горели как в огне. «Эка! Загнула. Куда я тебя прогоню. И за что. За что», – говорил он, горя, дрожа и вытирая со лба пот жилистой рукою. «Это вышло так просто, ну и больше не будет. А как хорошо было. Это ведь не грех, девка, это Господь так устроил, это Господу угодно. Прости меня!»

Молчание билось и уплывало. Молчание висело, грузно провисало гирькой ходиков до половицы. Зимняя, снежная тишина.

Ворочанье с боку на бок ночью. Кровати в разных каморах. Рыбы, налимы, сомы, плотва, густера, и те любятся. Где, далеко – большая жизнь? Вот она, великая жизнь. Зимние леса, пьяная от счастья река подо льдом, хрустким и смертным. На снегу огнем горят рыжие косы. Дарья! Дарья! Долорес! Тихая девочка, горе-рыбачка! Беги прочь от Ивана. Зачем тебе лесной человек, угрюмый лешак, его глаза-костры, его руки-грабли?!

А зачем живому – живое?!

Для любви?!

Любовь; зачатие; роды; крестины; соборование; похороны. А венчание где же? Да, таинство. Да, пребудет всегда. С каждым сотворится. Так уж и с каждым?! Здорово живете, граждане, если каждый из вас… А рыб бьют багром по головам – из-за нее?! А оленей бьют по лбам дубинками, чтобы забить скорей поголовье, – из-за нее?! А моржей… в полыньях… бивни отрежут, отломают, выдерут, а шкуру даже не снимут, так гордого зверя на берегу бросят, в крови и гниении, – тоже из-за нее?!..

Из-за любви.

К кому… к чему..

Ночь брызгала чешуей звезд, порскала искрами, скрипами, хрустами, пугала тенями. Прихватил мороз, выбелил алмазным крошевом инея крыльцо и ставни. Долорес кралась по одной скрипучей половице, огненные волосья ее рассыпались по голой спине. Она была голая, без ночной рубахи, и тело сметанно, сливочно светилось в грязной черноте избяной душной тьмы. Вот дверь каморы Ивана. Вот дверная ручка, в виде головы льва, под потной ладонью. Вот он сам – спит, поди. Нет, нет. Глаза широко открыты. Но ведь можно спать и с открытыми глазами. Так спят лошади. Кони, кобылы. О, конь. Иван. Конь Божий. Пропахай меня. Вспаши меня. Старый конь, старая борозда. Горячее, резко пахнущее древними соками любви тело. Душа, Иван. Есть ли у тебя душа. Девке тело потребно. Но в тот дикий миг, когда она станет женщиной, ей немедленно станет нужна твоя душа. И ее она захочет нацепить себе на шею крестиком нательным.

Даша наклонилась, мягкие груди ее, два толстолобых налима, коснулись лица Ивана. Он застонал и лицо отвернул. Женские пальцы впились в костистые мужские плечищи. Мужские губы поцеловали, затем зубы укусили опаловую плоть девичьей руки. Девкино тело легло на вытянутое стрелой тело мужика, и два тела, превращаясь в одно, о двух спинах, начали бороться и отвергать, молить и одолевать друг друга: начали неумело, по-детски, коряво и страшно делать любовь, ту любовь, которую так радостно заповедал Бог, а на поверку она оказалась черным тестом, рыбьей чешуей, соскобленной в судорогах и криках, в извиваниях и изламываниях, острым, как бритва, рыбацким ножом.

Все звучало и лепилось молча. Они слепились – и разорвались; слюбились – и разрубились в ненависти. Снова вошли друг в друга, как две рыбы, друг друга пожирающие в обжигающе-ледяной бездне белого зимнего океана, и друг их был Левиафан. Она была Кит, а он был Иона; и она пожирала его, вбирала его, и так было три дня и три ночи, и долго и мучительно он жил в ней, в Рыбе, в Китихе, в ее Чреве, чтобы набраться там духа и любви и выйти наружу обновленным, преображенным.

Они побеждали друг друга, ломая друг другу ноги и руки сильными, крепкими, как рыбацкие сети, объятиями, и он безжалостно протыкал ее разверстое, кровавое Святое своим кровавым Грехом, и она любила этот грех, и кричала от боли и жалости к себе, прободенной, и думала, становясь женщиной, корчась на сырой посконной постели в крови, что вот оно, каково это, стать женщиной, это похоже на Распятие, нет, это пострашней Распятия будет, ибо это совершается со всеми девками, а Распятие было одно, и, значит, Господь тоже принял и женское страдание, не только мужскую муку казни, войны и пытки, чтобы узнать все и вобрать все и искупить вся и всех – одним Собой. А кого искупит она болью, кровью, криком?! Младенца будущего?! Вот пораженье, и она плачет. Она проиграла бой. Она лежит ничком, вмятая в соленый, меченный кровью комок давно не стиранной простыни, и ее спину обжигают поцелуи.

Так, жизнь ее кончена. Глупое тело испещрено морщинами. Они – рыболовная сеть. Она — рыба. Ее поймали, сейчас съедят. Зачем жить? Этот длинный, худой и жесткий человек родил ее, искупав в теплой крови, как в красном молоке, прожил с ней жизнь в любви и теперь наблюдает, глазом кося, ее уход. Такая маленькая жизнь, вдохнул – а уж выдохнуть надо. И не перехитрить. Не задержать дыхание. Жизнь утекает из белого тела, как кровь, и нету жгута, перехватить выше кровотока. Пусть бежит. Все совершилось. Сейчас он перевернет мертвое ее рыбье тельце на спину и прочтет отходную молитву.

– Прощай… прощай, – вырыдала она и забилась, задергалась.

– Экая дура, – бормотал мужик, не переставая целовать дрожащую влажную девкину спину, – куда прощай?.. Зачем прощай?.. Что брешешь?.. мы еще долго жить будем, и ты у меня на кухне – хозяйкой… дура страшная… пусть твои горшки из рук валятся, бьются… мне наплевать… Я стар тебе, вот беда…

– Ты?!.. Ты стар мне?!.. – завопила, привскочив, и к зареванным щекам его счастливое лицо свое прижала. – Ты?!.. Да моложе и сильнее тебя в свете нет!.. Да я от тебя теперь… никогда…

И захохотали оба громко, громко! Заиграли, запрыгали на ложе! Упивались, услаждались друг другом, мокрыми ресницами, сладким потом грудей, пупков и локтевых извивов! Радовались: ах, тело, тело, милое тело, какое же ты Солнце, какая же ты – душа! Душа – любой пальчик, любая заморщинка-складочка, грудной всплеск, горные кости хребта; душа – восторг и прижиманье плоти, судорога плеч, огненные печатки лядвей и пяток. И все это в подарок, и все это даром, и все это – заклятьем: жизнью после смерти, упорством жить и жить снова и снова. Снова и снова жить! Дать обет умереть – и жить опять! И, снова образовав горячее кольцо крутящейся и стонущей плоти, узреть в центре объятия сверкающий, подъятый золотой язык огненного Духа, – и, увидев сей огонь, почуять, не узнав, двунадесять языков земли, тьму тем наречий любви – без единого крика, без единого стона.

– Я видел однажды диво, – шепчет он ей в самое ухо, – пошел ночью к реке на косогор, лето холодное, темное небо… ясно, в Стожарах все до звездочки вижу… и вот они, в небе: один в белых одеяниях, другой в розовых, третий…

– Ой, не надо, – зажимает она ему испуганно рот рукой, ладошкой, – ой, я боюсь!.. Поцелуй меня лучше…

И выгибается вся к нему, и по крутому мосту ее тела идет тусклый ночной серебряный свет из окна.

– Хорошо, не буду… – соглашается он покорно и тонет жарким лицом в ее лице, а через минуту опять заводит, ему жаждется высказать, ему не терпится выдать ей, сужденной, тайну:

– А ты знаешь, я помню… мы беседовали прямо на развалинах… Град был весь разрушен, камни дымились, я видел молнии, они ударяли в меня… Он шел ко мне босой… Голос помню – тихий, внятный… Он обнимал меня, вот так же близко, как ты сейчас…

– Кто?! – Она кричала, едва не визжала от страха и радости, закрывала ему рот своим ртом. – Боюсь!.. Боюсь!.. Не хочу!.. Замолчи!.. Я с тобой, я с тобой, – бормотала она внутри поцелуев человечье, исконное, – и, совсем уже тихо, шелестом души:

– Я люблю тебя…

И так, в ночном леденистом воздухе, висело и плыло: «Я люблю тебя… Люблю тебя…» – качалось, сияло, перекатывалось, шумело порогом, откатывалось назад чужою водой, далеко, за пески.

И наутро поздно разлепила почернелые, соленые веки, встала хозяйкой Долорес, ухватила пятерней рыжину позапутанных кос, огляделась – Ивана не видно было. Она испуганно закатала бельецо в комок, на стирку, покраснела гуще малины. Накинув на себя родимые тряпки, приладив изляпанный фартук, она направилась на кухню – постряпать, сварганить вкусное из невкусных суровых круп и картох. Вот и горшки уже парили и источали прорву запахов, вот уж и остывали под щитами крышек, а Ивана все не было. Солнце белым гвоздем вбилось в стиральную синеву зенита. Ивана не было. «Рыбачить пошел», – предположила Даша и села за стол, уперев подбородок в кулак. Медь кос горела в лучах.

Когда Солнце, став цвета Дашиных тугих кос, клонилось к закату, она не на шутку затревожилась. Она женой тосковала по нем, по муже, стершем себя с горизонта дня, словно плохую надпись. Где он? Ловит, охотится, – умирает?.. Жена, сохни, изводись по муже, никто тебе не поможет. Если он тебя любит – придет, приползет отовсюду, раненый, убитый, оставляя на снегу и льду длинный кровавый след. Мертвый притащится. Не плачь!

Она плакала долго, долго. Небо вызвездило. Даша оделась потеплее и пошла на берег реки. Деревня спала. Кое-где, по дворам, взлаивали собаки. Даша щурилась, глядела вдаль. Слезы ее не успевали скатываться – замерзали сразу. Она сковыривала льдинки со щек ногтем. Хватала колкий воздух ртом, как рыба. Ее вытащили на смертный берег из родной воды. Ее пронзили гарпуном и положили белым брюхом на снег – умирать. И никто не пожалел, по голове веслом не пристукнул, чтоб не мучилась, чтоб повалила изо рта на чистую белизну рыбья кровь.

– Где ты… где ты, – выла Даша, ужасаясь своему волчиному вою, захлебывалась, втыкала кулачок в зубы. – Где ты, Иван. Зачем ты, у-у-у!.. Зачем ты так…

Она, спотыкаясь, брела по гребню косогора, вязла в чисто-розовом снегу, теряла варежки, платок со лба.

Звезды, звезды! Зачем в мире любовь и жизнь! А затем, что все Бог сотворил. А зачем Он сотворил нас человеками, а не тварью бессловесной!.. А затем, что по Своему подобию нас захотел слепить, ведь у Него детей не было, а Он очень деток хотел, ну вот мы и получились, да только не в Отца… не в Отца… а в проезжего… молодца…

– У-у-у-у!.. У-у-у-у!..

Речная излука тянулась далеко и плоско под звездами. Тихо было. Даша стала в сугробе, размазав по лицу слезы, лед и кровь с прокушенной губы. Через линзы слез она углядела, – далеко, далеко, еле ухватит глаз, человек шел по снежному ночному берегу. Она быстро протерла слипшиеся на морозе ресницы и вгляделась острее. Ей показалось, что это Иван и в тулупе. Еще, еще сощуриться. Неважные вы лампы, звезды!

Нет. Не Иван. В чем-то белом, длинном, летящем по ветру шел сумасшедший и босой. Босой?.. А может, в сапогах?.. Летят, летят волосы… борода по ветру… Стекла слез, приблизьте его еще, дайте впиться глазами в него напоследок… Иван! Иван! Трава мерзлая, ночная! Пята ледяная!.. Сухой рукой меня крести. Никто не верит больше в Бога так, как в Него верил ты. Он любил тебя. А мы забыли и тебя, и Его. Ох мы дряни. Мы будем каяться еще, и много раз. Эх, раз, еще раз. Но зачем тебе, на кой ляд сдалась рыжекосая девочка, которой теперь вся земная любовь – один седой волос с твоего векового лба?!

Она следила за идущим вдали до тех пор, пока зима не поглотила живое, шевелящееся, белое.

Побрела домой. Падала. Ползла по снегу. Цепляла голыми крючьями красных пальцев наст косогора. Плакала. Хотела умереть. Не умерла – доползла. Дотянулась. Дверь в избу открыла бревешком застывшего тела. Шлеп-шлеп на кухню, разжечь огонь, скорей руки к теплу, обмороженные, исчерканные кровью и солью щеки. А на усыпанном густо, серебряно высохшей рыбьей чешуею столе, на деревянных плахах – книга раскрыта.

Наклони голову, девица, чистая голубица. И так, наклони нежную, бедную голову свою и читай, можешь вслух, можешь сквозь рыданья, как уж сможешь. Следи вязь древних букв. Ведь это тебе твоя любовь еще оставила на земле: слово, чтобы ты продолжала его ждать, ждать хоть всю жизнь, хоть сто, тысячу жизней, чтобы продолжала звать и любить.

И вот, Долорес склонилась над пахнущей мышами и маслом старой книгой, и губы ее зашевелились, и старательно произносила она вслух слова, произносимые много раз, за долгие века, вереницей людей, чужих, родных, незнакомых, кости коих уже истлели в широкой земле:

– Хочу, чтоб он пребыл, доколе Я не прииду. Хочу, чтоб он пребыл, доколе Я не прииду. Хочу, чтоб он пребыл…

И, повторив сии слова много раз, она постирала простынку в корыте, развесила сушиться на рыболовной леске, перекрестилась на черную древнюю иконку Ивана, на Божию Матерь Хахульскую, и легла спать, одетая, от слез слепая, прямо на жесткий матрац.

И глубокой ночью пришли Илья и Моисей к ее изголовью, один в розовых одеждах, другой в небесно-синих, и утешали ее.

ХЕНДРИКЬЕ СТОФФЕЛЬС

Мужу моему, художнику Владимиру Фуфачеву;

отцу моему, художнику Николаю Крюкову.

– Вы спрашиваете, досточтимые господа судьи, как я жила с ним?.. Лучше не придумать, как жила. Как познакомились мы, я уж не припомню. Помню только, я купалась в ручье, рубашку задрала, в воду вхожу, а тут девчонка бежит, соседка Мемлингсов, кричит: Хендрикье, беги скорей, тебе место служанки предлагают, тут дядя Харменс пришел, в доме ван Рейнов хозяйка преставилась, Царство ей Небесное, а хозяйничать некому! А я на всю округу слыла поварихой – лучше всех сладкий кухен стряпала, да и чистить-драить мастачка была. Узелок собрала да и явилась. Позвонила в колокольчик, медный да кургузый, звяк-звяк, звук такой, будто конь по льду идет, – и мне навстречу выбредает, мрачный, весь в черном – он траур по жене носил потом еще долго, не снимал, я уж и рубах свежайших, белоснежных наглажу, и камзол парчовый начищу – нет, опять все черное пялит!.. – выходит, значит, и стоит передо мною, и брови искривлены, и губы плотно сжаты, в ниточку. Я представилась, мол, такая-то я, служить прибыла, возьмите. В комнаты вхожу. Вижу: медная доска, и на ней иголкой нацарапано из Евангелия – Благовещение ангелов пастухам. Там ветер, и свет, и руки пастухи прижимают к груди. И я заплакала, глядючи на эту исцарапанную медную доску. И в ребрах у меня что-то перевернулось, тяжело и больно, и вспыхнуло.

Стала я служить у него. Титуса на руках таскаю, он кроха, вопит недуром, ревет, не слушается. Он меня с ним, орущим, рисует. Когда он жертвоприношение Авраама писал, я ночью подходила к картине и глядела, как в ночной темноте ярко блестит нож, коим Авраам хотел зарезать своего сына Исаака, и трогала этот нарисованный нож пальцем. Потрогаю и смажу краску, и перекрещусь. Ужас и счастье меня охватывали всю – от пяток до затылка. А он наутро встанет в постели, к мольберту кинется: эх ты, Господи, смазюкано опять! Святой угодник Бавон, что это с холстом! Напасть! А я скрючусь, как мышь, в углу кухни со своими кастрюлями, и молчу. А по щекам слезы льются, льются сами, счастливые. И палец, весь в краске, нюхаю.

А те холсты, где уж масло подсохло, где жена его покойная была изображена в виде Флоры, в виде Афродиты, я каждый день протирала сухою тряпкой, разговаривала с ними и крестила на ночь, так же как и Титуса. Его покойная супруга была очень счастливой – во-первых, она происходила из богатого фрисландского рода, а во-вторых, она стала его женой. Я складывала руки лодочкой и молилась за ее душу перед брюхатой Флорой, перед увядшей Афродитой с седыми прядями и отвислой грудью. И старая Флора и старая Афродита улыбались мне и любили меня, и я знала, что они радуются, что я тут есть, рядом с ним: кручусь, вожусь, кашу варю.

Господи, вот радость моя была!.. – он начал меня примечать. То, бывало, сидит угрюмо перед холстом: то начать не может картину, то закончить, то вдруг схватит мастихин и зло, едко так краску соскоблит – и целый мир умрет под ножом, не возникнет больше. Я войду, горшок с горячим мясом перед ним поставлю, нарочно поближе, на рабочий табурет, чтобы он запах зачуял и поел хоть немного. А он лишь усом поведет, ноздрями воздух втянет – да и вдруг цап кисть, и присосется к полотну, как пиявка, а табурет с кушаньем ногой сердито отодвинет, чтоб не мешал. Я покорно возьму горшок и на кухню снова отнесу. Остынет – разогрею сто, двести раз. Лишь бы он подкрепился. А тут он колючим зраком в мою сторону ведет. Косится. Улыбается. Говорит мне: «Хендрикье, спасибо». Говорит мне: «Милая…»

Писал он тогда «Свадьбу Самсона», большой холст! Я боялась его. Мне казалось: все, кого он нарисовал здесь, – умрут. Все обречены. Я бы сама сшила такие блекло-синие, золотисто-алые одеяния, какие тут он намалевал: я ведь и портнихой расчудесной была – мне заказы все важные дамы с Брееде-страат давали! Подхожу к картине – и тону в кромешной тьме, а из тьмы на меня глядят Самсон и Далила – он необузданный, как жеребец, она бесстрастная и ледяная, как зимняя ночь на Зейдер-Зее, как смерть. Это ведь она его погубит, Далила. Я в Библии эти страницы все слезами облила. Он кисточкой-то в жемчуга на шее Далилы тырк, тырк. И вдруг улыбку ей такую черенком кисти пишет – точь-в-точь, как у жены его покойной. И я поняла, как он тоскует! Как зверь! Как ребенок одинокий, забитый розгами в вонючем приюте! И я подошла к нему ближе, схватила его руками за голову, обняла крепче и голову его к своему животу прижала, прямо к фартуку, заляпанному жиром да рассолом, и ощутила всей горячей, вспыхнувшей враз кожей под фартуком, что он все лицо свое в живот мой бедный вдавил и крепко поцеловал меня, горячую, через все кухонные ткани и перевязи – губами, зубами.

Я, конечно, убежала тогда в смятении. Так много смертей он пережил! Краски его холстов неукротимо жгли меня изнутри. Я была служанкой господина ван Рейна, и я не имела права делить с ним брачное ложе. Я должна была быть довольна, что мне давали за работу несколько флоринов, еду и угол для спанья. Другим девушкам приходилось гораздо хуже, а многие в Амстердаме бросались с моста в каналы от отчаяния и нищеты. Я же была хозяйкой, я умела и хотела работать. Но я хорошо понимала, рядом с кем я работаю, кому так усердно служу. И каждую ночь, засыпая на топчане, укрытом мешковиной, я молилась, чтобы больше ни одна смерть не постигла хозяина, чтоб он был весел и здоров, чтоб краски лились Божиим сиянием, золотым медом на грубые холсты из-под его жилистых пальцев, чтоб его картины и гравюры покупали радостные богатые люди в бархатных шляпах со страусиными перьями; чтобы я любила его.

Да, досточтимые господа судьи, я любила его и знала, что люблю его, не зная, что такое любовь! Я знала твердо – Бог есть любовь. Когда я молилась Богу, я себя понимала, и каждое слово Божье было мне понятно. Но когда, еще не остыв от Христовой молитвы, я молилась на его картины, я понимала, что он для меня тоже Бог, если я гляжу на Божественные картины и им молюсь, а если Бог есть любовь, значит, он, кому тоже молюсь, есть для меня тоже любовь! Все это очень складно выходило. Но я, господа судьи, не знала, что же такое любовь. А сейчас вы меня судите за мою любовь, и сейчас я слишком хорошо знаю, что это такое, и защищаю ее.

Послушайте меня немного! Не выводите из зала! Пить только дайте, а то в глотке пересохло. Он все гравировал то Смерть Марии, то Смерть Иезавели, а Распятий сколько награвировал в то лето – я уж и не считала. И маслом по холсту много писал; и кисти перестал мыть, не успевал, и я кисти ему потихоньку стала мыть сама. Так, видно, смерть жены и детей все его не отпускала. Однажды он пришел ко мне на кухню, лоб насуплен, кулаки сжаты. Сел на колченогий табурет, руку трубочкой сложил и в эту трубочку на меня смотрит, и так, и сяк. Дыхание мое оборвалось. Я поняла, что он мною, как художник, любуется и что-то для себя задумал. «Ну что… – обронил, лоб потер, наморщился страдальчески. – Хочу с тебя, Хендрикье, Вирсавию написать». Я знала про Вирсавию из Библии, и я всегда беспредельно радовалась тому, что хозяин пишет и пишет, как во Господа влюбленный, то из Библии, то из Евангелия. Историю я ту наизусть изъяснить могла, хоть в три часа ночи буди меня. Вирсавию царь Давид увидал – и сразу полюбилась она ему, и он ей письмо послал любовное, и письмо ей служка доставил, в то время, как она в бассейне сидела, купалась, теплой водицей наслаждалась. «Будешь сидеть на краю бассейна с письмом царя Давида в руке, – сказал мне угрюмый хозяин, – а послушный арапчонок в атласах, склонившись, будет ждать твоего ответа». – «Какого еще ответа?..» – спросила я, дура. И тут же щекам моим стало жарко изнутри, и вся я стала как пламя, рвущееся из печи. «Твоего ответа», – повторил он и вскочил с табурета стремительно, и схватил меня за плечи, и прижал к себе. А потом подхватил меня на руки, поднял высоко-высоко. «Пустите! Я же служанка! – крикнула я. Или шепнула – вот уж не припомню. – Вы с ума сошли – меня на воздух поднимать!.. Да я и не игрушка вам, не вещь, что хотите не сделаете со мною!..» Он осторожно опустил меня наземь и поцеловал меня в первый раз – так осторожно, что я даже не услышала: легче воздуха.

И сказал:

«Ты человек, Хендрикье. Ты женщина. Ты мой человек. Ты мой родной человек. Ты моя девочка, ты не мачеха, а мать моему Титусу. Ты царица моего дома. Ты мой ангел и мое сокровище. И я хочу быть твоим. Навсегда».

Вот так, господа судьи! Это и было нашим венчанием. После этого святого поцелуя и этих – из сердца – слов мне не надо было ни пастора, ни пресвитера, ни колец, ни записей в толстой-претолстой книге венчаний, крестин и смертей. Он писал с меня Вирсавию, я сидела перед ним голая, только ноги, чтоб не замерзли, бязью закутывала, а вместо бассейна он наливал в медные и оловянные тазы колодезную воду и воду эту живописал – зимородково-синим, зеленым, голубиным, оливковым. Чудо было, а не вода! Я смеялась от радости, следя, как она появляется на холсте, то вспыхивает перламутром, то сгущается мрачными, как грачиные крылья, разводами. Если бы я была настоящая Вирсавия, я бы все время купалась в радужном, теплом бассейне!

А позади Вирсавии мой муж, господа судьи, написал мою старуху мать сгорбленную! И я очень гордилась этим, и все удивлялась, откуда он узнал, как она выглядит, ведь матушка не с нами жила, а далеко от Амстердама, в деревне, – и, глядючи на нее, я втихомолку плакала, оттого, что мать мою муж мой изобразил такой старой и печальной, как сам наш мир, как… смерть.

И когда мы с мужем моим взошли на наше брачное ложе – а все простыночки я сама отстирала набело, накрахмалила, подушки взбила и перины!.. – и я сняла с себя сорочку, отдавая ему свою жизнь, – он обхватил одною рукой мой стан, другою же отвел волосы с моего лба и шепнул благоговейно, целуя: «Мы с тобой как Святое Семейство, Хендрикье. Святое Семейство».

Не кричите, что я кощунствую, досточтимые господа судьи… Нет! Нет! Каждый удар его кисти по холсту – от Бога! А в ваших черных душах, вижу я, просто скопилась ненависть к тому, что он великий художник! И то, что он нас – меня и себя – изобразил в виде Марии и Иосифа-плотника, говорит лишь о том, что так же свят, как тот, предвечный, был для него наш союз! Он сам выковал маленьким молоточком нам обручальные кольца. А на палец мне… не надел, да! Это только в церкви на палец надевают! Я права не имела… я… продела в кольцо черный грубый шнурок и на груди стала носить. Вот оно. Глядите! Золотое.

И дочку нашу, Корнелию, не троньте. Дитя – от Бога! Ребенка невозможно грязью облить. Христос всех своих чад возлюбил. И вам он сказал: будьте как дети, и тогда войдете в Царствие Небесное. А вы… с бородами, с сединами, – что вам от нас надо?! Ну не пойдет он никогда в вашу церковь! Не пойдет! Ваша церковная община – это не Бог! Вы называете нас сожителями. Вы отлучаете нас от Причастия. А вы знаете ли, что самая Божья радость – мужу краски растирать, палитру подносить, луковый суп готовить, молясь, дочке молоко кипятить, когда в жару лежит, разметавшись?! Разве семья – не Святое?! Разве не видите вы, слепые, это кольцо золотое меж моих грудей?! Ах, не вами надето?! Не освящено?! Да Бог прежде вас, фарисеев, нас присмотрел!

На нас косятся. Плюют нам вослед. Чешут языки эти… женщины, что по воду со мною ходят, что стирают на канале рядом со мною. Завидуют они мне, вот что! Одна меня спрашивает: «И что он в тебе нашел… ты, эдакая?.. дурнушка! толстоносик! глянуть не на что! Он – знаменитый художник, умница! У него знатные бюргеры картины покупают, где дамы в яхонтах, старики в золотых шлемах!..» Помолчала и добавила, ядовито так: «А ты – вонючая служанка!» А я – ну, знаете, не снесла я этого. Вспылила и разозлилась. И крикну ей во весь голос: «Эй, наклонись ближе! Скажу, что нашел он во мне!» Хмыкнула… наклонилась. Ухо к моему рту приставила. Я в это ухо и выдохнула: «А у меня-то дырочка с золотой каемочкой». Простите, господа судьи. Но так больно мне стало.

На одной из его картин бронзоволосый юноша припал к груди старика и плачет, плачет. Я смотрю и тоже плачу – вместе с ними. Понимаете, это для меня не телесные существа, не люди, а – души. Это прощание души с душой. Вот так и мы с ним прощаться будем, когда придет время уходить в веселое, в синее небо. А он у меня так любит весну, господа судьи! Когда приходит март, он просто сам не свой делается от восторга! Как пьяный, ходит! Бежит прочь, на улицу, в поля, на каналы, к лодочникам, на барки, на мукомольни – писать яркий, синий март, церкви, резкие тени, золотые льдины, небритые лица шкиперов, разноцветные флаги на мачтах барок, и небо, небо! Вернется, а лицо все иссечено мартовским ветром, и кричит мне с порога: «Накрывай на стол, Хендрикье, славно я поработал, есть хочу, рыбы давай, мятный пирог, и старого рейнского не забудь!..» Я уж его иной раз рейнским побалую. То рейнским, то мозельским, а то еще есть в погребе бочоночек – купила у торговцев из Фрисландии, с родины его почившей жены, – сладкое, прямо сахар…

Вы – его судить?! Да он же младенец, господа милые! Он – художник! Он как Товий слепой, идет по жизни, руки протянув вперед, воздух и свет пальцами щупая, улыбаясь дуновению, ища ласку, понимание. Я каждым нервом чувствую, что ему нужно, каково ему в сей момент. Если ему худо – я и спешу; тут я как тут. Сама поверхность его холстов дышит и движется! Мне порою кажется, что я сама – его холст: плачу, двигаюсь, дышу, свечусь, – а он пишет по мне, пишет, сцепив зубы, блестя глазами, лоб морща, кусая усы. Господи! Я ли не жена ему! Кто ж тогда женою в подлунном мире назовется… да, не царица я! Не Вирсавия… Не гладкая у меня, не персиковая кожа… И ступни велики, и руки ухватисты. А кто б ему горшки из печи таскал?! Кто бы детей подымал?! Я уж и забыла, что Саския Титуса родила. Это я его родила, я. Мне сдается частенько, что я-то уже старуха древняя, а муж мой – не муж мне, а сын, что я родила его тоже. Это от усталости, наверное. Когда он обнимает меня, покрывает поцелуями – да! да! вы краснеете, плюетесь, прячете глаза!.. – тогда счастливей меня нет женщины на земле.

Ах, господа судьи! Увольте. Не мучьте. Все реже заказывают ему портреты. Он все больше сидит один, перед зеркалом, пишет себя. Кучу уж своих портретов смастерил. А то пойдет в еврейский квартал, самую уродливую старуху выберет, всунет ей в руки книгу и так напишет, что, когда я ночью иду задувать свечу и поворошить угли в печке, она сверкнет в меня белками глаз, как молнией – ну чисто сивилла! Лоб стал повязывать полотенцем – стащил у меня с кухни. Жалуется частенько, что голова болит. Кисти об спину, об живот вытирает – замучилась я рубахи стирать. Какие тайны знает он? Душа его богата, как сундук с алмазами. И нету в ней дна. Мое лицо возьмет в ладони, смотрит внутрь меня, глубоко, глубоко. Однажды ночью вскакивает в кровати. «Хендрикье! – кричит. – Иди послушай музыку! Как он играет!..» Я задрожала, босыми ногами прошлепала в мастерскую к нему – и в меня картина ударила. Царь в тюрбане, с короной на голове, приложил к глазам край кроваво-бархатного плаща, рыдает, а в другой руке зажато смертоносное копье. Напротив – мальчик на арфе наигрывает, пальцы перебирают струны так нежно, будто трогают с исподу крылья голубки. И чудится, что арфа покачивается тихонько, чуть клонится ее позолоченная дека… Муж мой вцепился мне в плечо чуть не до крови. «Музыка!» – шепчет. Я отпоила его водой с лимонным соком. Из глаз его до утра безостановочно слезы текли. И везде, везде, в мастерской, в подклети, в гостиной, в погребце, в комнатах детей, в кухне – его эскизы, рисунки, на которых различаю старика сгорбленного и приникшего к нему, в рубище, в лохмотьях, коленопреклоненного бродягу. Везде я их подбираю, эти ошметки бумаги, эти клочки его души драгоценной. А он мне сказал однажды по поводу этих бумаг страшное. Он сказал: «После твоей смерти, Хендрикье, я напишу эту большую картину». Я зажала рот рукой. А он поцеловал мне грудь и лицо. И чтобы я больше не думала о смерти, в утешение мне написал на темном, как ночь, холсте двух супругов. Их лица грустны и нежны, они спокойно стоят в богатых одеждах, расшитых бисером и сердоликами. Мужчина похож на него, женщина – на меня. Но это не мы. Это богатые люди, с изящными, прозрачными руками. На шее женщины низка жемчуга. Я девчонкой мечтала о настоящем жемчужном ожерелье. Мне грезилось, что я его, купаясь, в ручье найду. И вот он мне его на картине нарисовал: на тебе, Хендрикье, твою детскую мечту. Я сосчитала жемчужинки. Столько лет мне осталось жить.

Мне немного осталось жить, господа судьи. Оставьте нас в покое. Мы чудесно жили. Мы проживем, сколько нам отпустит Бог. Но ведь жемчужин на шее той женщины очень мало. Они крупные… розовые… лиловые… белые как снег. Как мартовский снег, который он так любил писать. И есть одна, отсвечивающая густо-синим, небесным. Жемчужина цвета неба, куда мы все уйдем. Как жаль, что я не увижу ту, будущую его картину, где старик обнимает бродягу. Может, это Отец и Сын. А может, Прощение и Грех. Он думает об этом все время. Он чертит две этих фигуры пером на счетах кредиторов. Мы влезаем в долги. Заказов мало, господа судьи. Я стараюсь хорошо вести хозяйство, я закупаю крупу и сало вместо мяса и фруктов. Но я уже не могу удержать лавину. Дует резкий северный ветер. Мне холодно, я кутаюсь в старую шубу. Мех жрет моль. Я боюсь заболеть и свалиться. Кто будет ходить с мешком на рынок? Кто заплатит молочнице за молоко и кувшины? Титус потерял нательный крестик. Это плохой знак. Он может серьезно заболеть. У Корнелии появляется девичья грудь, и я уже нашила ей множество нижних юбок. Скоро она начнет носить крови. Неужели она выйдет замуж без меня?! Мне приснилось, что ее увезут на корабле далеко, на южные острова в Океане, где растут медовые плоды, а самоцветы собирают прямо в полосе прибоя. Когда я ее сегодня расчесывала, она сказала мне тихо, что, если она выйдет замуж и у нее родится мальчик, она назовет его именем отца.

Мы все так любим друг друга. Мы не хотим плакать, болеть, умирать. Господи! Дай нам силы и жизнь. А вы, господа судьи? Что вы хотите от меня? Не будет мне Причастия?! Эка испугали! Вот муж кашляет, вот он простыл, я варю глинтвейн, сыплю туда корицу, кардамон, ваниль, цедру, и мы из одной чашки пьем напиток, дымящийся, горячий, сладкий, сумасшедший, веселый – вот мое Причастие! А потом он ломает хлеб любимыми пальцами – грязными, в масляной краске, в угольной крошке, с запахом льняного масла, скипидара, печной сажи, и отломанный кусок мне в рот кладет. Вот они, Кровь Христова и Тело Христово. Сейчас тряхну юбками да и уйду от вас навек, от вашего глумливого сборища. Вы все умрете! О вас не вспомнят. Скелеты ваши изгложут черви. А на его картины будут молиться. Будут вставать перед ними на колени. Успокойтесь. Уйду сейчас. Есть лишь одна просьба. Сжальтесь, не мучьте его. Не грызите его душу. Не зовите его на суд, не терзайте. Ведь он и «Снятие со Креста» написал, и «Поклонение волхвов». Он истинный христианин. Да и я крещу лоб свой на ночь, детей в благости воспитываю. Но я люблю его и не хочу, чтоб стегали, бичевали нашу любовь. Все равно не распнете. Все равно он – Рембрандт, а вы… где расписаться? Тут?.. Черно все перед глазами, не вижу… Вот. Вот здесь, да. Крестик поставлю. Грамоте не умею. Да все ж тут меня и так знают. Хендрикье меня зовут. Хендрикье. Подлинно – так.

ИЕЗАВЕЛЬ

Я всем золотыми колокольцами раззвонила, приглашения все разослала – дощечки с надписями. Приезжайте на слонах, на ослах. Сами ослы – так идите пешком. И подарков мне побольше. Так, чтоб с возов свешивались хвосты осетров и финики, и виноград – гроздьями. Еще очень люблю звездчатый сапфир. Привезите мне, мужичонка: круглый, синий, а внутри звезда. И коробку сигарет «Соверен». Дым будет обволакивать мой лоб и волосы, и я буду струиться и колыхаться, как накрытая фатой. Невеста, ха-ха!.. Поцелуй меня – не отравишься. Обман это. Все, кто целовал, давно в бурьяне неживые лежат.

И вот они повалили валом. Телеги скрипят, на полозьях – пыль и грязь, по грязи, по лужам парчу волокут, оксамит, виссон. Кто большую рыбу на руках несет. Кто – куниц, лис. Хвосты песок метут. Один вышел из возка, крепко обхватил канистру, еле стоит. «Хиосское там!.. Хиосское, не сойти мне с этого места!..» – истошно так кричит, подвывно. Ему не верят, смеются: «Денатурат!»

Катились человечьей шерстью, воющим перекати-полем вверх, вверх, я-то под крышей жила. Дом мой роскошный, сыпучий, египетский известняк кривых тюремных плит. Полы я сама выкладывала цветной мозаикой из Гермонассы. В Гермонассе люди жили сто веков назад. Мы приехали тайно, ночью, с мешками, на быках. Ковыряли, отбивали чудесные камни лопатой, ломом, скребницей, нагрузили мешки доверху, взвалили на бессловесных рогатых тварей – и ищи-свищи. Из той мозаики я полы и сложила. Гости удивляются. Ходят босиком. Узоры рассматривают. Дельфинов, леопардов, диковинных единорогов.

Они все богатые. Рыба с таким хвостом стоит кожаный мешок драхм, я уверена. Они меня не любят, нет. Так надо. Это обычай. Тащить, волочь, трясти, воздымать. Если ты без рыбы, без железного щита, без куска виссона, без кошачьего глаза в зубах – то кто ты? Вещь, которую ты тащишь, – твое лицо. Ты без приношения – ты без лица. Безликий. Безлицый. Ты дельфин. Червь.

Стучали по лестнице сапогами, дымили куревом, кряхтели, подымались. Лестница скрипела, гнулась под тяжестью скалоподобных телес. Тянули за собой визжащего поросенка на веревке. Он упирался, верещал пронзительно. Жертвоприношение. Живое. Визжащее. Хоть я и царица над своими рабами, а не переношу вида крови. И когда кричат перед смертью – тоже не снесу. Уж пусть меня удавят.

Топ-топ, топ-топ – вот и набили собою, прекрасные люди, тесные да душные каменные клетки! Роскошно живешь, Иезавель! Мастера не слукавили, строя твой дом из камней. Они знали: ты любишь мощные, могучие пустынные камни. Молчащие. Упирающиеся голыми затылками в черное ночное небо. Освещенные кобыльим молоком Луны. Когда у меня жажда – я пью Луну, как молоко. Когда есть хочу – она для меня яблоко, лепешка. Иногда срез авокадо. Однажды я сидела на каменном карнизе, на окне, и к окну подкралась из пустыни, из ночи, огромная худая пантера, черная, как ночь. Черная шерсть пылала голубым в свете Луны на рыжем песке. Я опустила лениво руку, чернота прошла меж моих пальцев. Я долго, нежно гладила пантеру и шептала ей все любовные слова, какие только могла придумать под тяжко молчащей Луной. Потом зверь встал на задние лапы и лизал мне грудь и живот. Лунно блеснули клыки. Я упала навзничь, стукнувшись головою о каменные плиты спальни. Служанки натирали мне шею камфарой и скипидаром три дня подряд.

Народ, народ, есть хочешь! В ивовых корзинах, в ржавых алюминьевых кастрюлях, на картонных подносах вносили и выносили многажды битые мои слуги персики и инжир, копченое сало и караваи ситного, виноград «изабелла» и банки с земляничным вареньем, перевязанные марлей. Грубые руки рвали, терзали. Раскурочивали, подкидывали в воздух. Пальцы, презрев фамильные ложки и именные ножи, копошились в месиве сладости и горечи, вырывая, выпрастывая из недр роженицы-еды визжащего младенчика – бедную, нищую человечью радость. Я носилась вихрем меж веселящихся, задевая шелковьем одежд за дощатые углы столов, за когти и клювы. Тонкая ткань трещала, рвалась. Я уже была вся в дырьях. Сквозь дыры народ видел блистанье моего белого тела. Я сама на себя любила любоваться в бане. Меня веником щелкают, а я лежу и любуюсь. Бедро. Голень. Пах. Локоть. Сто локтей вам бежать – до моего тела не добежать. А вы… о душе еще толкуете. Гусеницы. Личинки царских жуков.

«Иезавель! – орали. – На тебе систр, спой нам про побег из тюрьмы». Голос хриплый, слова народные. «Иезаве-ель! – кричали из другого угла, там лежали вповалку, друг на друге, там уже все перепились и издавали перепелиные крики, – почему ты не танцуешь?!.. Пятки, что ли, устали?!.. так мы это дело щас поправим!..» – и прямо под ноги мне летела горсть горячих, тлеющих углей. Я вставала на угли босыми ногами и широко улыбалась. Белые зубы мои пылали в сумеречном свете рвущихся на сквозняках светильников.

«О-о, какие губы!.. Какие зубы!..» – стонали из-под стола. Лысые и по-бараньи курчавые затылки высовывались из-под висящей камчатной бахромы, пряный табачный воздух прокалывали пыточные ругательства. Я плясала на углях, но я плясала не для вас, собаки, а для себя. Для себя, собаки! Ибо я привыкла плясать на углях, собаки. Ибо я любила плясать на углях.

Я уже не помнила, пахли паленым мясом мои пятки или это жарили в печке поросенка, смолкшего навсегда. В моей правой руке был граненый стакан, в левой – другой стакан, и в них было налито разное вино: черное и желтое, и я стучала стаканами о лбы и скулы и о чужие кубки, и звенела, и хохотала, и падала на корявые руки; меня ловили, волокли в темный и грязный угол, на расстеленную рваную бумагу с напечатанными на ней надписями, – важная бумага, не к добру ее порвали, и сидят на ней и едят, вот жирную рыбу разложили, кусочками нарезанную, и все печальные надписи испятнались, умерли, – садись, мне кричали, трусливая Иезавель, садись, сюда, на пол, на камни, на бумагу, с нами!.. не хочешь?.. цаца!.. а мы думали, ты своя, своя в доску!.. че ж ты, Иезавелища, а?.. носопырку-то задрала!.. с нами знаться теперь не желаешь!.. а кто прежде тебя на ипподром водил?.. арабских скакунов дарил?!.. кто с тобой, побрякушкой, на другой берег великой Ра на краденой у пастухов лодке переправлялся, осетров ловить и потрошить?!.. ах, не мы?!.. не мы?!.. А ведь это мы тебя там потрошили – вместо осетров!.. Га, га, га!..

Я садилась. Камни холодили мне, громоздясь морозно под тонкой бумагой, содрогающееся чрево. Лиц я не узнавала. Звенела стаканами. Мне лили в один стакан – ночь, в другой – день. И я жадно пила из обоих.

Виссон рвался, трещал под руками. Зубами вцеплялись. Думали, что тело мое близко. Оно было далеко – дальше заката на великой Ра. В воздух тело мое бросали, задыхаясь в восторге. А я глядела на все это дело со стороны, из-под потолка, оттуда, где качался на ветровом потоке тусклый масляный лампион, и усмехалась. Меня пантера научила так: выходить из себя и глядеть на людей сверху. Она мне рычала в ухо, приходя из пустыни: мы, звери, всегда так делаем. И этим, лишь этим мы живы. Иначе бы в песках остались только люди, а зверей бы на звезды давно взяли. А мы еще здесь. Еще терпим и любим вас.

И так, я висела и качалась под лампионом, наблюдая разброд и карусель, и себя наблюдая – видела я, как свисают врозь мои налитые, дынные груди и кабошон янтаря меж них, как стекают по плечам змеи завитых на раскаленные спицы волос, как порвалось и распалось на кусочки и лоскутья мое единственное виссоновое платье, – а я была весела, молода, ой, уже не слишком молода, а так, еще немного молода, нет, конечно, казалось, что молода, а танцевать-то меня заставляли как молодую, без перерыва, без роздыху: танцуй! танцуй! остановишься – смерть!.. упадешь – смерть!.. Видела, как рты кусали зерна гранатов вместе с кожей, банан вместе со шкурою. Зрела, как искажались черты прежде добрых лиц, как неистово бледнели щеки, как наливались алым и багровым шеи, как хищно раздувались зобы. Как вертели меня туда, сюда безжалостные, косноязычные руки. Хватали за косы. Цапали за ляжки. Танцуй! Танцуй! Ведь ты Иезавелька. И мы тебя утопим в бочонке с хиосским, если танцевать плохо будешь.

А хорошо было висеть под люстрой. Покойно. Рядом с сонными пустынными стрекозами, ночующими под потолком, на медных завитках лампионов, в человечьем жилье. Недолог был мой покой. Прощай, покой мой. Идут. Идут. Рухнула я вниз, в тело свое. Проросла в нем. Зашевелилась. Помолилась теплыми губами. Идут. Идут. Вот они. Я их чувствую. Неужели они меня нашли. После стольких лет. После ужаса всех коронований и низвержений. После святого сора, выметенного из алтаря поганой метлой.

Они ворвались в зал, в средоточие песен и бутылей, как врывается боевой слон в гущу пьяных от победы, ослепших воинов. Впереди бежал он, живой меч – я его сразу узнала, он рассекал лезвием вонючую тьму. «Вот она! Взять ее!» – ор десятков глоток потряс известняковые стены. Душонка моя в теле была еще и потому испугалась. Я стала метаться взад, вперед, вспрыгнула на табурет; близ стоящий воин, резвяся, пнул табурет, и я упала с шумом, едва не сломав себе шею. Тут же меня схватили десятки рук, а мне казалось, что это были тысячи. Руки людей были горячи, обжигающи, ледяны. Лед и огонь жгутся едино. Их неостриженные грязные ногти впивались в мою белую кожу, и горло мое издавало верещащие, сиротливые звуки. Я слышала их недавно; это были визги влекомого на заклание поросенка. Живой меч подошел ближе. Из серебряно блестящего, смуглого лезвия лица в упор на меня глянули каменные глаза – глаза камня и железа, намучившегося в руках человека, пытанного огнем и рубилом, истязуемого веками и наконец освободившегося: глаза мстителя. Не мужчина мстил женщине: камень мстил плоти, железо мстило нежной душе. И тебя изрубят в куски, душа. Дай срок. Тело – оно что, Иезавель? Оно скрючится под пытками, изойдет длинным воплем. Пойдет на пищу червям. Но то живое, то, что может выходить из тела и жить в пустыне, под черным небом, само по себе, – вот что, Иезавель, ему надо. Это добыча добыч. Человек, добывший и присвоивший душу другого, по поверью, выбитому железом на камнях близ Моря, дождется Божьего Суда.

Разлепился каменный рот. Возопил: делайте с ее телом что хотите! Меня начали растаскивать – ноги в одну сторону, запястья в другую, рвали меня и ломали, как курицу на арамейской свадьбе. Ребра мои хрустели, воины вставали на подвздошье ногами, босые пятки плясали у меня на грудях, выдавливая из них мечту о молоке. Тупые и зубчатые кухонные ножи вспарывали сгибы моих локтей, оленьи голени. Если рубцы когда-нибудь зарастут, думала я, больше никогда не пойду в баню. Каково мне будет глядеть на вздувшиеся иероглифы. На клинопись смерти.

И тут, словно догадавшись, один из воинов, дурно пахнущий, гололобый смерд, наклонился и хотел выколоть мне глаза, но повелитель остановил его мановением руки: оставь! Пусть глядит на священное уничтожение свое! Пусть пребудет зрячей до конца. Это очень важно для человеков – до конца не ослепнуть.

И мой добрый люд, мой гостевой родимый народ как озверел. С цепи сорвался. Давай меня катать, валять. Тыкать мне в грудь пиками, ножами для чинения перьев; зажженным куревом. Сыпать табак, капать льющийся со свечей – воск, с лампионов – жир в распахнутые глаза, в кричащий рот. Кто-то на мое лицо помочился. Кто-то острым зубом скусил вместе с мочкой – серьгу. А я так хотела Сапфир. Звездчатый. Уши мои были для него, для Сапфира. Кровь из прокушенного уха лилась по шее, и они собирали ее в стаканы и чокались ими, вопя: «Святая Иезавель!.. Причащаемся небесной крови твоей!..» И пили.

Они сумасшедшими не были, и я в своем уме была. Чуяла, что волокут меня к окну. Жесткий квадрат был нацелен в черную ночь, где шевелилось и сражалось огромное воинство звезд. Они тоже убивали друг друга. И так меня, из рук в руки, передавали по голым спинам, по торчащим коленям, накалывая на острия ножей, увязывая запястья и щиколотки бельевыми веревками, приближая к черному звездному квадрату. Рюмки звенели, биясь. Служанка орала и ревела ослицей. Черный квадрат наплывал на мои глаза и лоб, и тело мое дергалось от боли в руках убийц. «Они выбросят меня в окно», – подумала я неистово. Выбросят, и я разобьюсь, как разбивались до меня тысячи людей. Как это больно – разбиться. Я боялась последней боли, и страх мешал мне употребить древнюю мудрость подруги-пантеры – выход из ненавистных врат тела не сбывался, как я ни извивалась в корчах, и потом, от страха я забыла, как надо возвращаться обратно. Зазвенел собачий лай. Они ввели сюда собак, когда?.. Жаркие пасти смрадно и красно дышали мне в нос, в уши. «Возьми!.. Возьми!..» – услышала я клокочущие крики. Одна впилась мне в икру, другая ухватилась клыками за пальцы моей руки, и я могла слышать, как хрустят мои маленькие косточки, исчезая в собачьей пасти. Черный квадрат наехал на меня вплотную, мой истошный крик ввинтился в потолок, и горящий лампион рухнул, разбрызгивая масло, соль и перец. Кипящее масло заливало людей, и они поджаривались живьем, украшенные пряностями, приправленные сельдереем и ревенем. Ох и орали они! Непотребства их глоток рвали духоту не хуже мечей. Я смеялась, разодранная надвое, как лягушка или устрица. Я была довольна. Не я одна. А и вы тоже. И вы вместе со мной. Человек же не может так вот, один. Одному – обида, тоска. А когда все скопом в пекло – радости нет конца. Я умру, но и вы умрете. Вот счастье. Вот утешение.

Хрипы, бульканья, клекот глоток, щек. Этот, с железными глазами, лошадиными зубами ржал в лицо мне. Смейся, череп. Ты тоже весь в гибельном масле. Лампион уже горит посреди залы костром. Я гнулась как прут, била воздух ногами, крючила уцелевшие, не съеденные собаками пальцы. Вырвусь. Все равно вырвусь. Вот сейчас я сходила с ума. Они хотят разбить меня о землю. О камни. А я вырвусь. Я спасусь! Они все умрут, сгорят в кипящем масле – а я одна спасусь. Назло им. Вот посмеюсь я вволюшку внизу, на земле. В мягкость зада и в жесткость изрезанной кинжалами спины вонзились острия. Они вздели меня на пики. Они сорвали с меня последний лоскут. Я лежала голая на остриях пик, и все увидели, какая я худая и некрасивая, бедная Иезавель, с обвислыми ягодицами, с тощими ребрами, напоминающими стиральную доску, и поняли все, что моя красота была обманом. Люди всегда хотят сладкого обмана, легенды. Люди не хотят высохших ребер и горечи под языком при поцелуе. «У-лю-лю!» – загикали, засвистали воины, и один из них затушил горящую сигарету о мой голый хребет, просвечивающий перламутром сквозь частокол пик.

Так, на пиках, меня поднесли к подоконнику. На карнизе сидели две птицы – ворона и павлин, ворковали. Я рассмотрела их глаза, черные, круглые, глупые, чечевичные. У вороны были глаза обреченные. Павлин глядел весело. Дурак дураком.

– Кидайте вниз блудницу! – крикнул кривой железный меч, тряханул головой, увешанной нитями зеленых камней с берегов великой Ра, и произнес пещерное ругательство, доступное лишь устам подземных богов. Я ударила рыбьим хвостом. Меня насадили на острогу. Меня, осетра, потрошили неверно. Не знали повара, где у рыбы пузырь, полный горечи и страсти, где хитрые переплетенья отхожих кишок. Опять глотки заревели не попеременно, а хором. Вопль, руки, копья, пики, собачьи морды, лезвия локтей, селедки ножей, груди, животы, медные лбы и голодные зубы вытолкнули меня на каменный карниз – я ракушку, вмерзшую в известняк, могла приметить на прощанье, – и, вопя и мерцая торжествующе, сияя несмытой кровью, звездами белков и ногтей в жирно горящем квадрате окна, столкнули меня с карниза вниз, и я полетела на землю, бия в черноте ночи голыми белыми ногами, сверкая горящими волосами, пылая полоской не сдернутого с шеи ожерелья, чернея раззявленным в могучем вое ртом, и я была так красива, когда летела с великой высоты вниз, что живой меч и его воины снова закричали, пронзительно и беспомощно, от жалости, любви и бессилья.

А я летела и пела победу; я, низверженная, показав им, холопам и уркам, настоящее, беспогибельное лицо свое и тело свое, радовалась последнему великому царствованию своему, властью своей наслаждалась – живой и посмертной. И смерды мои, рабы мои, собаки и шакалы мои, выли затравленно и мучительно там, наверху, понимая невосполнимость утраты. Они захотели владеть мной и принадлежать мне. Поздно. Летело красивое тело, и вместе с ним летела моя душа, не пожелавшая покинуть его. Я не хотела жить вечно, как звери и боги. Я осталась человеком под горящей в медовой смоле пустынной Луной.

И затих бедлам. И никто не изругался непотребно.

И веял белыми струйками песок с севера, с северо-востока, охватывая браслетами мертвые щиколотки.

А наутро пришли люди собирать мои останки. Они брали, плача и причитая, в дрожащие руки мой череп с выкаченными наружу глазными яблоками и мусором седых волос; кисти рук моих беспалых, прокушенных египетскими псами; собирали, молясь, в нищие котомки и торбы мои тощие ребра; находили поодаль, за барханами, мои ступни с крашенными хной ногтями и подошвами и, благословляя, омывали их слезами. И, собрав все до крохи, до волосочка моего, упавшего с моей головы, на пожертвования и дары от безумно верующих на берегу великой Ра, там, где осокори отражаются в синей, как сапфир, воде, где рыбаки жгут костры, а мальчики и девочки курят запретный табак, целуются, наносят себе на цыплячьи тела священные татуировки, а после сливаются навек, спаиваются живой сваркой, любовным взрывом, и до утра спят в кустах, – там, на краю пустыни, построили храм в мою честь.

Все это запомнила и рассказала грамотная душа черной пантеры, бывшая с душою Святой Иезавели до последнего вздоха.

Славься, славься, славься, великий Ра.

Звери тебя не забудут.

Век воли не видать.

«СМИТ-И-ВЕССОН» ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОГО КАЛИБРА

Я каждый раз вставала перед этим пространством, как перед иконой, помолясь. Нельзя сказать, чтоб это было зеркало. Скорее это напоминало картину. Плоскость холста, нежную, в пупырышках, густо закрашенную. Оно могло появиться передо мною внезапно, меня не спросясь. Где угодно: на улице, во время сутолочной ходьбы из-за добычи пропитания, в кафе, среди ароматных табачных дымов, при отходе ко сну, в любовных объятиях. И я выпрямлялась перед этим пространством, строго стояла перед ним, навытяжку, и молилась только об одном: чтобы та сила, которая его вызывает для меня из неведомого мне бытия, меня взяла туда совсем, ибо тяжело вести двойную жизнь, плохо, невозможно. Отказывает разум, а в груди словно бы два сердца. И одно из них надо вынуть, жестко разрезать грудь, взломать ребра, вырвать его с корнем. Иначе – гибель: двухсердечный человек жить не может, так же, как рожденный в обычном мире младенец с трехкамерным сердечком.

Воздух дрожал, раздвигался. И я вступала туда. Это была просторная, залитая щедро солнечным светом зала в грязном приморском ресторанишке; всюду звучала гортанная птичья речь с раскатистыми «эль» и «эр», веселые песни доносились с улицы, пахло сладким вином, на засиженных мухами и осами столах, на больших глиняных блюдах гроздьями лежал светло-зеленый и густо-лиловый виноград, а на столике, рядом с которым стояла я и куда я старалась не смотреть, – возвышалась фаянсовая ваза с ярко-красными вареными раками, и те двое, те безумные двое отламывали от раков клешни и шейки, очищали их грациозно, клали бело-розовое мясо себе в рот и смеялись при этом, так смеялись, что жить не хотелось на свете.

Я стояла к ним спиной. Я, кося глазом в их сторону, хотела рассмотреть, что они делают, услышать, о чем они говорят. Я великолепно знала, как они выглядят, – все до волосочка, до зубной щербинки, до родинки, до завитка кружева у горла. Я знала, как их зовут: Джорджино и Маринетта, да, Джорджино и Маринетта, именно так. Чего ради я, русская девка, вижу в тысячный раз этот иностранный сон?!.. – неистово спрашивала я себя, когда все это на меня накатывалось, но бесполезен и бессмыслен был этот холодный вопрос: меня с ног до головы окатывало кипятком, когда я стояла вот так, спиною к столику, за которым они сидели, и не смотрела на них, – а видела все. И знала все.

Темно-красный бархат скатерти. Она крутит из бахромы косички, усмехается. Маленькое, собачье, болонкино личико, широкий рыбий рот, свежа, молода. Девчонка. Или молодится? Ноги под столом – в туго обтягивающих икры и бедра лосинах цвета леопардовой шкуры. Это очень модно. Она следит за модой. Носик пипочкой. Росту она никакого: от земли два вершка, – и кичится своею миниатюрностью. «Я карманная женщина», – любит повторять она кокетливо. Ее кокетство – деревенское, наивное. Ее волосы похожи на светлую, тщательно расчесанную мочалку. Они длинные и пахнут всевозможными духами. Она покупает всякие духи, чтобы нравиться ему, чтоб он нюхал ее и удивлялся: опять пахнет по-новому, – и всегда пылко и жадно хотел ее. А он? Он пристально глядит на ее шею, на грудь, на широко улыбающийся рот, поглощающий мясо вареных раков вперемешку с виноградом, глядит-глядит, не выдерживает, приближает бородатое, мрачное, словно бы грязное, лицо к ее беленькому полудетскому личику и шепчет:

– Поцелуй меня.

Она поворачивается к нему всем тщедушненьким тельцем, всем собачьим, меленьким существом своим, и горячо, раскрывая цветочком свои влажные, большие губы, целует его, бородатого, мохнатого. Вот оно, соединение людей. Зачем?! Зачем эта вечная сила, зачем всегда двое, соединяющие уста и тела, – а если сердца? А если жизни?! А если еще есть я, живая я, и кто-то властный втравил меня в их сдвоенную, любовную жизнь, и я расхлебываю чью-то чужую кашу, и я понимаю, что или мне не жить без него, или ей, болонке, мочалке, деревенской малютке, дурочке, не жить на свете.

Нацеловавшись, они заканчивают трапезу. Доедают виноград, старательно ощипывая огромные кисти, – ах, это сорт «кардинал», гляди-ка, у него и шкурка такая… алая, цвета кардинальской мантии, – хитрые лисы все эти кардиналы!.. – досасывают раковые панцири, ногтями больших пальцев, как бывалые жители приморья, вычищая остатки мяса и сладких внутренностей: помилуй Боже, этот рак когда-то ходил по дну, жил среди камней, и вот мы его съели, эх мы, жестокосердые, жуткие монстры, живоглоты мы, вот мы кто!.. – допивают белое вино из узких стеклянных бокалов, щурясь сквозь цветное стекло друг на друга, показывая друг другу язык, рожки, всякую любовную чушь, складывая рты клювиком, посылая воздушные поцелуйчики. Хорошо. И это я претерплю. Только бы они не встали. Только бы не пошли навстречу мне. Иначе мне придется бежать. А я должна их встретить лицом к лицу.

Встают! Скрип ножек стульев, легких, плетеных, белоснежных стульчиков, о заплеванный – якобы мраморный, поддельно-размалеванный – пол ресторанишка. Официант метнулся вбок, еле удержав поднос с кувшином лимонного сока, испуганно от меня шарахнувшись, – видно, лица моего напугался. Я иду мимо официанта, сквозь официанта. Иду к ним. Как хорошо, что сегодня я надела свои самые лучшие, самые новые туфли на каблуках, я красива, я хороша, я еще не совсем стопталась и повытерлась, я не ударю в грязь лицом, – я еще молода, я еще – женщина, и на мне туфли от Пьера Мореля, да, перламутрово-белые, узконосые лодочки, на шпильках, блестят, как на свадьбу. На свадьбу.

Они, переговариваясь и пересмеиваясь, идут ко мне, и я отчетливо вижу, как его волчье, сужающееся к подбородку, заросшее черной шерстью лицо красиво и страшно ухмыляется – он увидел меня, в этом нет сомнения, ну что же, вот она я. Джорджино. Помню запах его дохи, в нее он заворачивал меня, мерзнущую, защищал от ветра на зимней набережной, и густо-сине-зеленое, страшное, как он, море тяжко било всем телом в гранитный набат камней, молов, пирсов, парапета. Заворачивал, как добычу. И когтил. И смеялся. Да нет, не смеялся – хохотал страшно, как море. А я воробьем грелась в дохе, крепко, спасительно – навек – прижималась к нему. Шел вечер. Шла ночь. Шел снег, мокрый снег, заматывал море бинтом. Разлапистые сосны щупали ветвями грудь Луны. Корабли на приколах целовали носами причалы. О как орали чайки! Визжали! Чайки падали из лунного решета, крошились, разламывались надвое, натрое, и синие, темные мантильи бегущих туч накрывали их непобедимыми сетями. И голуби, голуби спускались с небес, как Святые Духи. Они обрушивались из невидимого ковчега, это Ной выпускал из ковчега голубя на землю, и он тут же множился, плодился, разлетался на все четыре, на все восемь сторон света: на Розу Ветров. Голуби садились нам на плечи, на головы, на руки, брали крошки ресторанного печенья из наших ртов, из зубов. Да, вкусное здесь печенье пекли. В этом самом ресторанчике. Овсяное. Сладкое, как мед. «Голуби, прочь! – кричал Джорджино. – Пошли вон!.. Вы – мужики, голуби!.. Мужики!.. А чайки – те – джентльмены!.. Эй, джентльмены!.. Подите сюда, налетайте!.. Откушайте, прошу вас!..» И он склонялся в юродивом поклоне перед чайками, в обеих вытянутых руках протягивая им куски нежнейшего печенья. А я?.. Что делала тогда я?.. Ах, да. Я притворно плакала и кричала: дай мне, мне, это мое любимое печенье, – потом замолкала и восхищенно обхватывала его выпростанными из жара дохи руками, глядя на синее пламя моря. И он совал мне в рот остатки печенья, а потом грубо, неудержно целовал меня.

Так было. Где это все? Прах, все разметано прахом, все пожрано соленой полосой прибоя. И не прах ли, о Господи, эта девчонка, что виляет задиком сейчас рядом с ним, этот их сытый и пьяный, танцующий шаг навстречу мне, мой ход навстречу им в виду гомонящего, светлого, до крыши засыпанного солнечным зерном приморского трактирчика, не прах ли вся наша жизнь и любовь, идущая мимо нас, идущая сквозь нас, как огненный ангел Иезекииля, как огонь Содома, как стрелы ревности того Царя, на чьем кованом кольце с огромным лучезвездным, шестигранным сапфиром изнутри, на металле, объятием пальца, было выбито: «ВСЕ ПРОХОДИТ…» Прах. Пепел. И мудрые люди собирают горстку пепла, зашивают в ладанку и весь оставшийся век носят на груди, гладят любовно: пепел дает им силы жить в тяжелые минуты. А немудрые… А немудрые…

Они ближе. Они все ближе. Я вижу их вблизи, вплотную. Вижу лягушачий рот и подбородок этой девки; мгновенный испуг на ее внезапно побелевшем лице; черный ужас на готовом к презрению лице Джорджино; вижу каплю жемчужной серьги, беззащитно мелькнувшую в зарозовевшем кукольном ухе; проседь в длинных черных волосах и в бороде Джорджино; пот, потекший по его вискам, по шее, за воротник рубахи; огрызок раковой вареной красной шкуры, прилипший к его усу; нательный крестик в яремной ямке, отблеснувший темным золотом на загорелой коже. Потом я уже не вижу глазами, а вижу руками, вернее, кончиками пальцев. Сначала вижу жесткую ткань сумки, потом – замок, искусственно, пошло блестящий, потом – сгусток металла, прочно садящийся в мою ладонь, как пассажир – в кресло. Потом – моя слепота. И его крик:

– Маринетта! Маринетта-а-а-а-а-а!

Я стою перед ним, кричащим, долго, долго, пелена сходит с моих глаз, я уже опять вижу все глазами и понимаю, что это я, такая добрая, такая нежная и светлая, такая милая женщина, в белых свадебных туфлях от Пьера Мореля, на высоких каблуках, только что убила человека, женщину, девочку, возлюбленную и любимую. И я вижу его лицо, лицо Джорджино, перекошенное от ужаса и потери, слышу, как он повторяет, в безумии горя объясняя всем, всему народу, толпящемуся, вопящему: «Это моя жена! Это моя жена, понимаете, моя жена!.. Жена моя, венчанная!..» – поднимаю оружие и хочу выстрелить еще раз, выстрелить в его лицо, столько раз целованное мной, столько раз охраняемое в ночах моей женской молитвой, – но бросаю револьвер на грязный пол, грузно, как старая корова, опускаюсь на колени, закрываю глаза руками и говорю:

– Господи, прости мне, окаянной, Господи, наверное, я сошла с ума, я просто сошла с ума, все это мне снится, снится, снится, этого нет на самом деле, да, Господи?!..

А он стоит передо мной со своей мертвой женой на руках. Прижимает ее к груди. Глядит на меня. Глядит волчьими зрачками, тяжело, пристально. Бесконечно. И когда бесконечность кончается наконец, он разлепляет сухие губы, и из потного, в крови – он успел поцеловать простреленную женину грудь, – черного стога, из месива его бороды, рта, усов доносится до меня кимвальное, бряцающее:

– Я же тебя никогда не любил. Я тебя использовал. Ты была мне нужна для моих целей. Мне нужна была не ты, а твои деньги. Я пользовался твоей любовью сколько мог, потому что ты меня любила больше жизни, поила и кормила меня, делала все мои дела, отдавала мне всю себя. Тогда мне это было очень надо. Я должен был выжить. И ты помогла мне выжить. Но твое время вышло. А я всегда любил свою жену. Всегда. И вот ты сегодня убила ее. Я обманывал тебя. А ее – никогда.

– Так убей меня теперь! – кричу я и затыкаю пальцами уши от своего крика.

Молчание мне ответом. Около его ног из тела девочки капает кровь. Нет, это гранатовый сок. Вон сколько гранатов в ресторанных вазах. Сколько винограда, гроздьями навален. И джентльмены, джентльмены и мужики вперемешку летят на нас с неба, валятся, падают, вцепляются когтями нам в волосы, в лица, облепляют плечи, бьют крылами по щекам, застят глаза, клюют в горло, там, где голос и жизнь, засыпают, заваливают белою перьевою копной, укрывают, погребают нас.

…и, очнувшись, – царапая ли ногтями простыню, качаясь ли в душной толпе гремящей повозки, стирая ли с век и со щек железный, бьющий наотмашь снег, скользя старыми сапогами по налипшей дорожной грязи, – я всегда отдираю от горла, от того места, где прячутся голос и жизнь, этих чаек, этих голубей, эти перья и клювы, и всегда произношу одну и ту же молитву: «Господи, Господи, дай Ты ему силы жить на свете без меня».

ЦАРСКАЯ СЕМЬЯ

 Я знала их всех.

Не верите?! Лешу по волосикам гладила, Тату... гладью вышивать учила. А Руся?!.. Знаете, какая Руся была милая! Милая, милая... Молчала все. Она была способная к молчанию. Ее молчание такое сладкое было. Каждый слушал и сам говорил, говорил. А Руся молчит – как серебро на тебя сыплется. Глазки как озеро. Они со мной играли, катали меня, валяли в снегу. Снег сыпался ватой, застревал в щелях досок. Мы играли всяко. Рубили из досок крест, привязывали к кресту сначала куклу, потом – друг друга. Красной акварелькой рисовали на ладошках, будто кровь льется. Гри-Гри нас за это ругал. Ругался и плакал. А потом уж ничего не говорил, плакал и все.

А Леля?! Какая Леля была умничка! Она щебетала на всех языках: и на островитянском, и на пустынном, и на мертвом, и на живом. Я еле успевала слова ловить. Я ничего не понимала из того, что она лепечет, но так умненько она глядела, умненько и смышлено, и я сразу смекала, чего Леличка хочет – того, сего... кашки ли гречневой, гусиного ли перышка, чтоб стихи писать. Она стихи знаете как слагала?! Глазки слезами нальются, она задерет головенку-то и держит лицо к небу поднятым, чтоб не вытекли слезки-то, значит. И шепчет, шепчет про себя, бормочет на языке горном, облачном. А потом головку к бумажке наклонит и запишет, живенько нацарапает. Я скошу глаз, хочу буквочки разобрать. Напрасно. Ни бельмеса не пойму. А придут Ника с Алей, все в алмазах, на темечках короны золотые, перчатки лайковые к носу подносят – духи, знать, нюхают, – Леличку слушают, кивают, улыбаются и вскрикивают: “Господь, Господь ей дар послал! Господь ей дар послал!” И Леличка довольная, и папа с мама. И я тоже.

А Стася меня била. Вот вам крест. Не хотела про это я. Но и сокрыть тоже не могу. А что такого в битье? Ну, била. На то у ней и власть была надо мной. И то била не больно. Когда расшалится, разыграется уж сильно. Щечки побелеют. Рот сойдется в ниточку. Руку занесет. Я согнусь, спину подставлю. Завизжу притворно, вроде как мне больно. А ей и нравится. Хлесь, хлесь меня. Визгу! С люстр фальшивые камешки осыпались. Бешеная была она, Стася, так я думаю. Уродилась такая. Аля, когда ее носила, все финики ела. А финики это ведь заморский фрукт, в чертовой пустыне расцветает, ядом песчаным напитывается, чернеет. Не от Христа ягода, не нашей веры. Нельзя ее брюхатым бабам жрать. Хорошо еще, Стасю родила, не жабу и не змею. Но красотка Стаська была, это да. Сама с собой в зеркале кокетничала. А один раз... ух, я сама засмущалась, когда увидала... я голову просунула в щель между дверьми, а Стася перед французским зеркалом на цыпочках приподнимается, личико умильное, мордочку к отражению тянет и сама себя, личико свое отраженное, целует. Да как целует. Не просто так целует. А так целует, что я залилась горячим с головы до ног, губу закусила и убежала. Потому что еще немного – и я подбежала бы к ней, прижалась бы лицом к ее лицу и так же медленно и страшно ее целовала.

Хорошо мне было с ними жить. В радости! Аля и Ника радость любили. Бывало, Аля заплачет, а Ника уж тут как тут, с кружевным платочком бежит, песенку поет: “Счастье мое, и слезы это радость, это милость Господня; тот, кто плачет, уже радостен и блажен и осиян Духом Небесным!” И мокрые щечки Алины утирает, крепко растирает батистом, аж нежную ткань порвет, вот как любит. Аля и плачет, и улыбается. Все радость. Во всем радость. Ника поехал на море – лодку большую строить, чтобы всех покатать – и Тату, и Стасю, и Русю, и Леличку, а превыше всего Лешу, потому что Леша мальчик и ему лодка должна быть в самую большую радость. Начал строить, а рубить дерево не умеет. Не научили. Он уж и на ладони плюет, и об голенища руки вытирает, и ахает, и крякает – не рубится дерево, и все тут. Но чего ни делает с людьми любовь. Срубил все-таки! Вот где радость была!

А потом все как по маслу пошло. В два счета лодка была готова. Паруса Тата шила. Она искусница была по части шитья. Шьет и приговаривает: “Уплыву в Венецию. Там буду ходить в большой белой шляпе с полями. У меня глаза синие. Встану на площади святого Марка, голуби меня облепят. Я хлеба на плечи насыплю, чтоб клевали. И так меня увидит и полюбит один человек. Он в это время в Венецию приплывет тоже. Он кинется ко мне, голуби улетят со страху! Обнимет всю, обхватит! Прижмет к себе! Крикнет: не отпущу тебя от себя никогда!.. никогда... никогда...” А я слушаю, разливаю молоко по стаканам и представляю себе этого одного человека. Вижу его таким: высоким, худым, быстрым как вихрь, стрижка солдатская, глаза смеются, спина прямая, ворот рубахи распахнут. Я бы такого полюбила тоже. Я первая. Я. Я ему на шею брошусь. И повисну. И задушу. И выдохну ему в ухо: ты мой. Мой. Мой. Мой, а не Татин, хоть она и царская дочь. Я тебя сильнее люблю!

И так у нас с Татой появился невидимый любимый. Один на двоих. Мы ночами разговаривали с ним: она и я, попеременки. У нас кровати рядом стояли. Я все боялась заснуть, пропустить Татино бормотание. Звезды ярко вбивались в жаркое небо, гвозди. Днем мы загорали в лодке, тело горело. Горел живот, и там, ниже, в развилке ног, горел женский жемчуг. Тата, в белой ночной рубашке, изгибалась на постели, хватала ртом воздух, пыталась поймать скользкий жемчуг рукой. У меня умирало дыханье. Я следила путь ее руки, дрожь пальцев. Я молилась за нее и за себя. Тата жадно открывала рот и горячим ртом целовала свою руку, лизала розовым языком. Я слышала стоны и шелестенье: “Ты здесь, любимый. Ты на мне. Ты во мне. Я умру от тебя. Не уходи от меня никогда”. А я лежала рядом, и, хоть я знала и чувствовала, что он на ней и в ней и томится в счастье, я держала его за горячую руку, клала его руку себе на грудь, и его крепкие пальцы сжимали мои загорелые соски, будто кусали их. И так он, любимый, был ночью с Татой и со мной сразу, с нами обеими. Мы с ума сходили от счастья и тоски.

А утром приходила Лешина нянька и расцепляла наши руки, намертво скрещенные ночью в слепоте любви.

Нянька хорошо готовила. Я ей не уступала. Я помогала ей стряпать, и однажды, по страстной просьбе Таты, мы сделали итальянское блюдо – великую торту, которую вкушать обожал итальянский художник Микель Анджело. Сначала мы зажарили цыплят на вертеле и колбасу на костре. Изрезали все это на куски. Потом слепили пельмени с сыром. Потом смешали в дикую смесь пельмени, колбасу и цыплят и запекли в громадный, величиной с лодку, пирог. Он не влезал в печь, и его нам пришлось печь на берегу моря, на горячих камнях и каминных жаровнях. “Торта! Торта! Мы испекли торту!” – вопил Леша на весь берег. Турки с турецкого берега слышали его.

Мы разложили скатерть прямо на сыром песке, вывалили на белоснежный атлас торту и стали резать ее, кусать, смеяться! Вот это была радость так радость! Лешка скакал вокруг торты в матроске, как конь, и бил по ней хлыстиком! Ника принес вино в бутылях, оплетенных лозой, и всем, даже нам, девчонкам, дали попробовать. Аля ахала, а Ника делал вид, что хмурился, и возглашал: “Все приморские народы поят детей своих хорошим вином, и ничего!”

А чего?! А чего?!

А чего вы криво усмехаетесь?! Не верите?! Да, верить человеку труднее всего. Кругом один обман. И вы обмануты. И вы. И вы тоже. И вы тоже, не плачьте. Вам ведь кажется, что вы смеетесь. Вы плачете. Не надо. Вам легче не верить? Не верьте. Если вы поверите, вас вера разорвет в куски. Такая она сильная. Сильнее всего на свете.

Я их всех любила и верила в них. Я была рождена не от них, а как же мне было с ними хорошо! Каждый день с ними помню, каждый час. Аля иногда злая была. Лешка вдруг кисель за обедом разольет, заканючит. Аля зубки оскалит, ну чисто кошка. И ну его по-заморскому ругать! Да только ведь мать. Долго не наругаешься. И Гри-Гри тут под локоть ее толкнет. Она наклонится и из-под юбок проворно так книжечку достанет. Раскроет, странички к груди прижмет. Я все думала – молитвенник! Однажды через плечо ей заглянула. Аля меня книжкой по носу как ударит! Я отпрянула: “Простите, извините”. А успела заметить, что на страничках-то не церковная вязь, а рисунки. Ночью – к Тате на подушку, на ушко: “Татусик, что у мамочки за книжка с рисунками? Так уж любит она ее! К сердцу прижимает”. Тата, в сорочке, молча, босиком, бесшумно, по половицам – в материну спальню, за книжкой. Вернулась белая, с поджатыми губами, трясется. Книжка в руках. Мы в нетерпенье раскрыли – на бумагах рисунки живые. А на первой странице надпись по-ненашему: “Микель Анджело”. Мы носом в рисунки – одна любовь там! Везде любовники, обнявшись, летят. Вверх летят и вниз. И сплелись в клубок, и играют, как рыбы. И целуют друг друга там, где нельзя. И кричат. И становятся одним – одним телом, одной плотью, душой единой. И так это было красиво, что мы с Татой заплакали. Тата нос утирает и шепчет мне: “Значит, в свете только и есть, что любовь?! Одна любовь?! Всюду лишь одна любовь?! И мы... и мы окажемся в ней?! Внутри нее?!.. И она нас сожрет, погубит?!.. И мы ведь так полетим, точно так! И от нее не уйти никуда! Никогда!” Я соглашалась, меня трясло как в лихорадке: “Никогда. Никуда”.

И мы крепко, до боли, обнимались с Татой в постели, прижимались друг к дружке солеными мокрыми лицами, дрожали, боялись, страшились любви – вездесущей, одной в мире на всех нас, бедных.

Я пыталась приучить их к грубой работе, будто чуяла что. С Лешкой по дворам мы собирали старые железки – из них после Ника мастерил вешалки и столики для летних дач. Русю я научила стирать. У нее были такие белые ручки. Как фосфорные, светились. Русенька, где, где рученьки твои сейчас. Я выносила во двор корыто, доску для оттирания белья, синее тяжелое мыло, золу, щелочь в банке, китайскую соль. Солнце било нам в глаза. Руся с интересом наклонялась над корытом, нюхала запах, источаемый грязным бельем. Молчала. Я кидала белье в радужную пену. Брала обе Русиных ручки и окунала их по локоть в горячую мыльную воду. Стирай! Стирай! А вдруг война! Вдруг злая, тяжелая жизнь! Это тебе пригодится! Твой народ стирает так! Ну и ты постирай! Не переломишься! Так! Так!.. Отлично! Еще бойчее! Танцуй! Играй в игру! Стирка, ведь это игра такая! Звени корытом! Бей громче! Выбели дотла всю грязь мира!.. А Руся стонала, морщилась, плакала. Тяжела была ей стиральная шапка Мономаха. И надевала она ее задом наперед.

А Леша сдергивал свою матроску, стаскивал с плеч, хоть на дворе уже зазимок льдами хрустел, и первый снежок летел на его голые лопатки, и он бросал одежку в лицо Русе и кричал: “Прачка!.. Отстирай мне воротничок!..” И ротик его перекашивался, обнажая кровоточащие десны и заячьи зубы.

Аля научилась восстанавливать свежесть старых фолиантов – протирать выцветшую и потертую замшу спиртом, маслом, касторкой, водкой. Иногда, протерев лоснящуюся кожу и налюбуясь вдоволь игрой ожившей книги в ее руках, как брызгающим на Солнце брильянтом, она сама прикладывалась к водочке – тщательно нацеживала стопарик, долго на просвет глядела, нюхала. Перекрестив лоб, выпивала. Я сидела на корточках за диванным валиком, широкими глазами следила исчезновение водки в Алином горле. Она глотала, как птица. Как птица-синица. Выпив, блаженно жмурилась. Я знала: через пару минут она будет качаться из стороны в сторону, петь старинные немецкие песни, и по впалым белым щекам ее потекут две дорожки белых, как водка, слез.

Входил Гри-Гри, заросший, черный, прядал волчиными ушами. “Гри-Гри, ведь будет война”, – жестко рубила я перед ним воздух. Он гладил меня по голове, целовал Алю в пробор. “Молитесь Васе Блаженному, девочки, – хрипел он: у него была неизлечимая болезнь глотки, после тяжелой операции у него вместо гортани свистела железная трубка-флейта. – Он зла не попустит. Он нас не подведет. А если подведет – туда нам всем и дорога. Судьбина, значится”.

И прижимал мою щеку к своему животу.

И верно, в воздухе сгущалось. Гремело, ворковало; грохотали булыжники разрывов; свиристели, прямой наводкой, снаряды. Вдалеке. Не рядом. Рядом звучали охи и ахи в подъездах, на улицах, в сырой темноте карет. Кареты делали теперь из железа, под потолком горели подвесные лампочки. Я любила кататься в новомодных каретах. Они мчались очень быстро. Земля мелькала за оконцами. Деревья сливались в клейкую ленту. “Не езжай дальше, Ванька, – истошно кричала Аля кучеру, – там нас придавят!.. Там стреляют, взрывают!..” – “Сейчас везде взрывают, – спокойно отвечал дородный сонный кучер, косясь на бледное искаженное страхом Алино лицо, лисье высунувшееся в проем каретной дверцы. – Вы бы лучше из бутылочки успокоительного выпили, барыня”.

Дети не отпускали меня от себя ни на шаг. Они все сразу, как сговорившись, стали говорить тихо, шепотом. А то и вовсе беззвучно шевелили губами, и я должна была догадываться о значении слов. “Мы боимся умереть, – однажды прочитала я по Татиным губам. – Мы должны сидеть тихо, как мыши, потому что за нами охотятся. Мы дичь. Мы жирная добыча”. Я, тоже одними губами, повторяла за шевелящимися губами Таты эти слова. “Это игра такая?..” – спросила я вздрагивающим ртом. “Это не игра, – отвечали мне сухие Татины губы. – Это очень даже не игра. Нас отловят, свяжут, зарежут и съедят”. – “Застрелят!” – поправили Тату сумасшедшие Стасины губы. “Застрелят”, – безразлично согласился Татин рот. “Вы обе дуры”, – беззвучно сказала я. В светлую комнату вошел Леша. Волосенки его торчали, вымокшие в соленом поту. Он задыхался. “Я долго бежал, – проговорили его пухлые губы. – Я бежал от чудовища. Я сбежал от него. Оно идет за мной. Оно идет сюда. Прямо сюда”. – “Будем прятаться?” – шевельнула губами Руся. Мертвая тишина матерински обняла нас.

И все они посмотрели на меня, как в церкви на священника смотрит народ.

“Не будем! – крикнула я в голос. – Пусть выкусят! Пусть нако-ся выкусят! Чудовища! Дрянь они бумажная, а не чудовища! Коровьи лепешки! Разве вы, дети царей, должны дрожать перед ними?!”

Дети глядели на меня, как на больную. Леша сощурился: “Белены объелась”. Тата подошла ко мне и нежно взяла меня за руку, вспомнив наши поцелуи. Руся повернулась ко мне задом. Стася больно ткнула меня локтем в грудь и вылепила мне в лицо: “Эта корова останется жить, а мы все умрем”.

И эхо завопило в углах комнатных анфилад: “...умрем!.. ...умрем!..” И большие часы с маятником и оленьими рогами забили медно и тяжело: “...Мрем... Мрем-м-м-м...”

А Леличка лежала на полу, на пыльном половике. У нее болел живот, и она охлаждала его холодными досками половиц. В одном глазу у нее был зрачок широкий, в другом – узкий. Это выглядело страшно. Доктора сделать ничего не могли. Аля закапывала ей в глаза белладонну, крепкий чай. Все зря. Узкий зрачок с каждым днем все уменьшался и сужался в ослепительную точку. В звезду.

“Лелька, у тебя в глазе звезда!..”

“Я освещу вам ваш путь”.

И когда затарахтели в расписанные позолотой двери и ввалились чудовища, гогоча и гомоня, и Ника, облысевший, поседевший враз, с трясущеюся губой, вбежал в залу через раскрытое окно, пятная грязным следом сапога безупречной белизны подоконник и налокотники кресла, и с него стали чудовища сдирать аксельбанты и всякие другие милые его сердцу украшения, и стриженая по-тифозному Аля, без парика, в утреннем халате-распахайке, визжала как поросенок, связываемая по рукам и ногам, а с шеи у нее зубами срывали белые жемчужные бусы, купленные ею за много тысяч лир в отчизне Микель Анджело, и скусывали у нее зубами серьги, подаренные ей правнучкой великого компониста Моцарта, и зубами терзали белую холеную кожу ее больших ласковых рук, чтобы сочилась и брызгала в разные стороны кровь: “Красная... Красная!.. А не голубая!.. Не голубая!.. Все нам наврали!.. Врали, что голубая, а она красная!.. Красная, как у всех!.. Как у всех нас, у чудовищ!..” – весело и довольно кричали и рычали чудовища, и почему-то у чудовищ были человеческие лица, но я видела, я-то видела, как одно из них присело под столом и, пока никто не видел, сдернуло человечью маску, а потом, отряхнув ее от пыли и крови, опять наклеило на чудовищную, черно-алую харю, – и Лелю поставили на голову и раздернули ей ножки, и глаз ее отчаянно засветился звездой, а Тата мелко крестилась, и у нее разодрали рубаху на спине и нарисовали острием столового ножа крест меж лопаток, а Руся ругалась как извозчик, отборно, и плевала чудовищам в морды, пока они не увалили ее на пол и не наступили сапогом на ее красивое куничье личико, превратив его в красную кашу, а Стася держала на руках Лешку, как держали матери Спасителя на старинных картинах, висящих в спальне у Али, и одно из чудовищ, вырвав Младенца из рук Богоматери, подвесило его на крюк над позолоченной дверью за грязный, так и не отстиранный воротник матроски, и Аля с бешеным воплем: “Сы-но-чек!” – бросилась, чтобы отцепить его, и напоролась на выставленный ей навстречу штык, и все, что кипело и шевелилось и билось внутри нее живого и скользкого, вывалилось наружу, лиловое и багровое, а Стася заорала басом, как великий бас в Царской опере, это у нее перед смертью голос мужской прорезался, и ей в орущий рот вогнали живой кол из расстегнутого наспех тряпья, а Никину голову держали за волосы, приклоняя к хрипящему лицу Стаси, чтобы он перед гибелью насмотрелся на дочерин ужас, настрадался вволю, – тогда я бросилась наперерез чудовищам и завопила, заблажила, разбросив руки вон из тела, наступая грудью на гадов:

“А я! А я! Вот я! И меня! И меня вместе с ними!”

Меня не слышали. Не видели. Сквозь меня проходили руки, ножи и штыки. Сквозь меня свистел холодный сквозняк, пахнущий кровью и временем воздух. Где ты, Микель Анджело? Где твои любовники? Воины твои?! Не тебе это доведется описать. И не мне. Ибо меня нет. Я прозрачна. Я стала невидимкой. У меня ни голоса, ни тела, ни вкуса, ни запаха. Бросайся к чудовищам, цапай их за бороды, тряси и царапай, плюй им в глаза – все напрасно. Тебя нет. Тебя больше нет. И не будет никогда. И имя твое забудут. И кто ты такая, чтобы жить во времени, чтобы рассказывать людям тайны Благородной Семьи, которую нынче убивают на твоих глазах, а у тебя и глаз-то уже нет! Ни глаз, ни ушей, ни рта! Как у тех иранских обезьян, про них со смехом говорила Аля, раскуривая вечерами пахитоску у камина: “Одна обезьяна слепа, другая глуха, третья нема, и как им хорошо живется всем втроем!..”

“Руся, Тата, Леша, – шептала я одними губами, беззвучно, – Леша, Стася, Ника... Леля, Аля... и Леша опять... я запомню, сколько вас было и как вы умирали, и я запомню, как исчезла я – ни тела, ни духа, лишь одна последняя любовь. Я простая девка, а вы благородные, но я не различала, кто вы и кто я. Я не умела этого никогда. Потому что я любила вас. Я запомню вашу кровь на половицах, ваши разорванные жилы, ваши разрезанные руки и ноги, глотки, перехваченные петлей. Я все запомню и людям расскажу. Но не сейчас. Не теперь. А когда? Не знаю. Разве я могу это знать. Я и поклясться-то вам ни в чем не могу. Ведь меня нет. Кто будет вам клясться? Но есть моя память, и она сильнее всего. Она сильнее чудовищ, сильнее всех вас, сильнее времени, сильнее крови. Она сильнее меня. Она одна осталась вместо меня. Царские дети! Не плачьте!.. Память моя будет с вами вместо меня. Она укроет вас на ночь батистовым одеялом не в гробу – в живой, теплой постельке. Таточка, родная, она поцелует тебя лучше и горячее, чем все твои возлюбленные и мужья, которых у тебя никогда не будет. Руся, Леля, она нальет вам молока за завтраком из фарфоровой молочницы, наложит в тарелки густой овсянки серебряным ополовником. Лешка, она всунет тебе в кулаки лучшую рогатку для отстрела лучших воробьев, но ты, со слезами на ресницах, сожжешь ее на костре в овраге, ибо тебе станет жалко живую тварь, ибо ты вспомнишь, как прицельно метили в тебя там, в зале с позолоченными дверями. Стаська!.. Память моя придет и подставит тебе спину: бей! Бей ее, Стася, лупи что есть сил, не жалей!.. А ты согнешься в три погибели и заплачешь. Ты не станешь ее, спину мою, память мою, бить. Ты будешь кусать себе ладони и биться головой о стену. Толсты кирпичи. Тонким черепом ты их не пробьешь. И к Нике и Але, печально стоящим в царских венцах, подойдет моя гордая память, протянет им руки, кинется им на шею. Примите, ядите, сие есть Тело Ея и Кровь Ея, еже за вы... во оставление... грехов... Аля, Аля, как натрудилось брюхо твое, когда ты рожала их, детишек своих, вон ведь их сколько, тебя Бог не обидел...

И память моя им век вековечный будет колыбельную петь: спи-усни, спи-усни, эй вы детушки мои, ваша нянька не спит, вам все песню гудит... ваша память не спит... ваша память не спит... ваша память не спит... ваша память не спит...

СВЕТ НЕБЕСНЫЙ

ЯСТВА ДЕТСТВА

Я так помню всю эту еду.

Я так помню всю нашу еду, черт возьми, что слезы текут и текут по щекам, безостановочно. Будто я снова, опять, как тогда, в зале старого Художественного фонда, где сильно пахнет краской, олифой и известкой, сижу у гроба твоего, и гляжу на твое мертвое лицо, и еще не верю, что ты прошел Путь, что ты совершил Переход; Переход Суворова через Неведомые Альпы, что никто не изобразит никогда, ибо когда живой изображает смерть, у него и перо, и кисть падают из рук, и, чтобы не сойти с ума, он изображает лишь подобье смерти, лишь ее картонную куклу; лишь предгорья ее, не вершины; лишь ее ноги с ледяно-синими ногтями, как Мантенья на холсте выпятил, приблизил к зрителю ноги снятого с Креста Иисуса, – не лицо ее, в кое нельзя поглядеть.

Нет сил, чтобы не плакать над той едой. Над тем, что мы ели, чтобы жить.

Человек ест, чтобы жить, ну да; разные народы варят разное варево, у всех оно свое. Котел – священен. Очаг – это жизнь. Все смерти на свете искупятся очагом. Когда я буду умирать – что я захочу поесть, что возжелаю, чтобы мне положили на язык?.. Последнее лакомство этого света… Что?.. Мандарин?.. Новогодний орех из папиных рук, там, под колючей черно-зеленой елью, где я впервые ощутила чувство безвозвратно уходящего времени, перебирая в руках бумажные игрушки, на которых была начертана четырехзначная цифра навек ушедшего года?.. Клюквенный кисло-сладкий морс?.. А может, беляш, мамин беляш из маминых рук – ведь там, на небесах, они никогда не истлеют, руки, и никогда не перестанет пахнуть жареным мясом румяный круг запеченного теста?..

Они так пахли. Так сильно пахли. Крупные, толстые беляши, если укусить – пряный луковый и мясной сок поползет по пальцам и подбородку, и надо громко втянуть в себя воздух: “У-у-у-уп!” – чтобы сок втек в твое жадно дрожащее зверюшкино нутро. Беляши. Матушка пекла их в праздник. Праздник был окрашен по-разному: то в красный цвет, кровавый, с мотающимися на ветру флагами, то в белый – снежный, ледяной. Белый искрился разноцветьем, радугой Новогодья.

В Новый Год делался обязательно холодец. Он варился из телячьих ножек. Матушка шла на Мытный рынок с большими сумками; охая, возвращалась, – радость: добыла! вырвала последние ножки у торговки! – перед целым воинством гневных баб, жаждущих холодца тоже. Нити цветных ламп, развлекательно-праздничных гирлянд, трепались в черном ночном воздухе на ветру, над бледными городскими фонарями, на худых, тощих проводах. Это был праздник. Пахло чудом. Холодец варился всю ночь в громадной кастрюле. Матушка вставала, сонная, в ночной рубашке, поглядеть на варево. Помешивала ополовником, пробовала. Соли мало. Или: напротив: соли много. Тогда бухалась в кастрюлю еще кружка воды, крошился зубочек чеснока. Смуглые толстые руки мамы, высовывающиеся из раструбов ночной рубахи, были двумя живыми танцующими дамами, карнавальными масками, и они веселились отдельно от строго, постно-монашьего спящего лица. Крошили, сыпали, резали, взлетали. Сверкал нож. Я вставала в проеме кухонных дверей, тоже в ночной сорочке, и дух мой стеснялся: и от запаха еды, и от созерцанья волшебной матушки. Сказки, кухня, Золушка в золе, Матушка Гусыня… Очаг – утлая газовая плита с синими языками пламени – заменял мне средневековый вертел, баранов и гусей, политых в гостеприимном замке Кота в Сапогах лимонным соком.

“М-м-м, какое чудо холодец”, – выдыхала наконец матушка, захлопывая крышку кастрюли. А в другой кастрюле, на обшарпанном подоконнике, всходило тесто, опара. Кислое тесто – для беляшей. Если прижаться носом к стеклу, можно увидеть черные крыши и тощие трубы, серое небо, мышиного цвета кота на узкой, как гимнастическое бревно, лавке и белый ослепительный снег, жалящий глаза снопами и перевязями красно-сине-золотых искр. “Алмазный снег, сверкай, велик твой бег, широк твой Рай”, – шептала я снегу. Я не знала, что я шепчу стихи. Вот так же сверкал снег и год назад. И тысячу лет назад. И сто, двести, триста тысяч миллионов триллиардов лет назад. И…

Пахло беляшиным тестом; пахло холодцом, и утром его уже разливали в длинные прямоугольные формочки, чтоб поставить застывать в холодильник. Отец готовился тереть хрен. Он повязывал голову полотенцем, в рот брал горящую сигарету, а живот обкручивал старой рубахой, которой уже особо не дорожил и собирался ею вытирать кисти. Отец брал в руки мелкодырявую терку и терпеливо, долго, бесконечно, с заунывными песнями, тер хрен. Сигарета его дымилась, он стряхивал пепел в раковину, в грязные тарелки, по его огромному, загорелому на рыбалках лбу тек пот, лицо заливали слезы. “От хренок!.. От хренок!.. – стонал он с наслаждением. – От я герой!.. Який же ты лыцарь, колы ты нэ можешь холою рукою узять ежака и пидложить пид сэбэ!..” Отец, родом из станицы Марьевки, виртуозно изъяснялся по-украински. Готовя еду, он живописал ее, как если б это была картина. Жаря утку, он крошил в нее и вокруг нее, кроме яблок, еще и: сельдерей, морковь, петрушку, финики, хмели-сунели (“съели-сумели!..” – весело кричал он, рифмуя), раскисшие дрянные помидоры, лук, перец, шматочки старого сальца и вообще все, что в доме нашлось и под горячую смелую руку художника попалось. Боже! Как это было вкусно! Объяденье! В московском ресторане “Прага” не едали этакой пищи. Сам же ресторан потерял, в лице отца, лучшего своего шеф-повара.

Опять же отец был добытчик. Он добывал нам рыбу. Всякую. Шкодливых карасей, золотых тяжелых, как утюги, линей, узкую ножевую чехонь, – он ее вялил, сперва замачивая в соленой воде под гнетом, а после развешивая на тонких лесках, и с хвостов чехони капал жир, – язей и лещей, – этих мы жарили, но и сушили тоже, в зиму, – отец бесстрашно рыбачил на Оке, Волге и Суре, бывало, и стерлядок хорошеньких вылавливал…

Стерляжья уха… Тройную мы варили – на костре. Сначала отваривали мелких ершиков. Сливали через сито, ершишек костлявых выкидывали; далее в той ушице варили подлещиков и сорожек и, наконец, перекрестясь, закладывали в котелок крупную длинную стерлядь. И еще клали – непременно! – перо дикого, из лесу, лука и листочки черной смородины – для вящего запаху. Варилась тройная уха на костре в закопченном отцовом рыбацком котелке. А костер-то горел в Пандиковском лесничестве, в сердце Чувашии, рядом с рекой Сурой, и, кроме варки ухи, отец писал тогда маслом на холстах чувашек в черных нарядных платьях и богатых золотых монистах, чувашскую свадьбу – невеста в розовом, на спине бант, грудь вся блестит от сусального золота монист, золотая крупная чешуя падает на плечи, на живот, гармонист наяривает танец, девушка вертится перед озером зеркала… маленький этюд к большой картине, я помню его, как помнят запах молока по утрам; где этот холст?.. в каких бурях жизни сгорел?.. Холсты, картонки, бумаги, краски – в крупных красивых загорелых руках отца, перед моими восхищенными глазами… Холст с черной чувашской лошадкой, – не лошадь, а конь, коняга по кличке “Тупняк”. “Тупняк, Тупняк, поть сюта!” – “Что это ты его, дядь Ваня, как кличешь забавно?.. Тупой конь у тебя, что ли?.. Дурачок?..” – “Та нет, миленькай, этта он под тупом ротился. Пот тупом, кофорю!.. Сначит, имя ему – Тупняк…”

Под дубом, слышите ли, под дубом, – ласковый черный конь вечно стоит теперь на картине, и нежная серебряная зелень наметанных стогов, и серебристое дерево старой телеги, из которой конь осторожно ест сено, поют мне о том, что душа отца счастлива и спокойна там, на Небе.

А карасей он жарил в сметане, а мне было жаль их, маленьких круглых, похожих на чувашские монисты, рыбок, – и я плакала, но ела, потому что вкусно было! Запах от сковородки с карасями летел по округе, мешаясь с запахом цветущих вишен и яблонь, а окна были открыты в лето, распахнуты в свежесть и синь. Душа, если ты есть, – помнишь ли ты это?!.. Я верю, что ты есть. Я верю, что ты, душа, слышишь меня. Важно успеть МНЕ. До своей Смерти успеть – запечатлеть все дорогое, живое, – чтобы тебе, душа любимая, ТАМ хорошо было.

Когда отец умер, по углам все трещало, будто растрескивались сухие доски, будто трещали от сильного мороза стены деревянного дома, – а мы с матушкой жались друг к другу, зареванные, дрожащие, под одеялом, одним на двоих, на диванишке, – в доме каменном. А на третий день после его смерти мы, трое, стояли на кухне, готовя еду, нам не лезшую в глотки – мама, я и мой сын, – и сверху, НИОТКУДА, на наши руки капнули мелкие капельки, и сделались на коже рук такие странные дорожки из капелек. Сын слизнул. Соленые? “Это слезы! Это слезы чьи-то!” – закричал. Мать перекрестилась. “Это он, он”, – шептала.

И я поцеловала свою голую руку, то место, куда упали посмертные слезинки отца, по нас по всех, осиротелых, заплакавшего.

Луна, не гляди, отвернись. Твое холодное белое око пронзает меня насквозь.

Не умею я думать об этом. Не умею молиться.

Господи, научи.

Он оглядел палату пристальным взглядом. Его сосед, раскосый татарин, подворачивал рукава больничной пижамы: короткорукому пижама была велика, он скалился, щелки глаз маслено блестели, во рту посверкивала тюремная фикса. Он глядел на все, жадно вбирая глазами, запоминая. Зачем помнить?! ТАМ ты ничего не будешь помнить. ТАМ тебе не нужно будет помнить. А что будет ТАМ?! Он вспомнил, как мудро говорила его теща, гордая, как старая актриса, затянутая в черное – Ермолова, Пашенная, – полная достоинства старуха: “Для кого там тьма, а для кого – и свет”. Что Бог уготовил ему?! Не думать. Нельзя об этом думать. А задыхаться – можно?! А звать сестру, чтоб прибежала с уколом, временно облегчающим дикие страданья, – можно?!

Беспомощность появилась в его взгляде. Он закрыл глаза и вдруг увидел себя со стороны, сверху: будто его душа вышла из него и увидала его, распластанного на железной койке, всего – бледное, отечно-синюшное лицо, исполосованный морщинами высокий медно-загорелый лоб – он всегда сразу и крепко загорал летом, особенно на рыбалках, а в это лето ему не удалось порыбачить, он уже хватался за сердце, сидел в саду, так солнце и обожгло ему лоб – под яблоней. Сигарету бы в зубы. Если долго не курить – чувство, что уши пухнут. Они запрещают ему курить. Они вкалывают ему в жилы всякую гадость. Зачем внутрь человека вбрызгивают разные яды? Есть только одно старое лекарство для мужика – водка. Сейчас бы рюмку-другую, и закусить соленой рыбкой, селедочкой, скумбрией. Об этом даже запрещено мечтать. Ну-ка выбрось из головы всякую жизнь. Завтра придет грустная жена, будет глядеть на него соболезнующе, а у самой будет такой цветущий, яркий, веселый вид, и она будет стыдиться того, что так цветет, и они будет понимать, что он умирает, а она – цветет, еще живет и будет жить, и она будет скрывать это от него, вздыхать, поправлять одеяло, улыбаться, говорить бодряцки, возбужденно: “Ничего, Коля, ты скоро поправишься, гляди-ка, у тебя и щечки пополнели”. А у самой в глазах будут стоять кипящие слезы. Какая дикость. Зачем люди обманывают друг друга. Она же прекрасно знает – он умирает. Зачем же врать – и себе, и ему. Если бы она протянула руку, погладила его по щеке. Приблизила постаревшее, тоже отекшее, с бездной мелких морщин, родное лицо, – с ним он так свыкся за тридцать лет. И сказала тихо: Коля, я знаю, ты уходишь, прощай. Я все тебе прощаю. И ты мне, пожалуйста, если можешь, все прости.

Как в Прощеное Воскресенье, – усмехаясь, подумал он. Люди же выдумали Прощеное Воскресенье – репетицию смертного Прощанья. Если бы жена так сказала! Или ничего бы не сказала, а просто молча взяла его руку. И пожатьем руки обожгла бы: да, я все понимаю; да, родной, я с тобой. А то – лживая улыбка на устах, фальшь ненужного утешенья. Доколе люди будут обманывать друг друга?! Как верно сказал Царь Николай, его тезка, последний наш Царь, обнаружив, что генералы перекидываются на сторону восставших, красных: “Всюду измена, и трусость, и обман.” Хватит обмана. Дочь ни разу не пришла к нему в больницу. Когда он уходил в больницу из дому – своими ногами, – она бросилась ему на шею, расцеловала его, будто бы он уезжал на этюды, в Рикшино или в Бармино, а не уходил умирать, и залепетала пошло-весело: “Папочка, подлечись, ты скоро воспрянешь, тебе надо чуть-чуть подколоться, две недели, и ты как огурчик”. Огурчик, помидорчик. Его лицо искривилось. Господи, какое страданье. Он задыхается. Все что угодно, только не задохнуться. Он смертельно боится задохнуться. Господи, пронеси мимо меня чашу сию.

Вот она, его Гефсимания. Больше всего он боялся умереть в больничной палате, безликой, белой, грязной, равнодушной, среди чужих людей. И вот это настигло его. Господи, зачем?! Чем он так сильно провинился перед Тобой, Господи?! Он перевел дух. Отдышался. Сосед-татарин исподлобья глядел на него. “Николай Иваныч, а-а?.. плохо?.. может, сестричку позовем?.. укольчик…” Он закрыл глаза, откинулся на подушки, помотал головой. К черту укольчики. Так вот лежать с закрытыми глазами, не шевелиться. Обкрутиться тьмой, как рыболовецким плащом. Как в дождь на рыбалке; темно и тепло под плащом, из-под капюшона видна темная зеркальная поверхность озера, по ней колотят крупные капли, чуть подрагивает перо поплавка. Да, подергал он рыбки на веку. И помалевал красивых женщин, красивые цветы, красивые деревья и озера на тысяче холстов. Кто сохранит эти холсты? Кому они будут нужны? Дочь?.. Нужны они ей. Она вертихвостка. У нее своя жизнь.

У КАЖДОГО СВОЯ, НИКОМУ ДРУГОМУ, ДАЖЕ РОДНОМУ, НЕ НУЖНАЯ ЖИЗНЬ.

Так мрачно?! Тьма, глаза закрыты. Татарин бубнит. Стук каблучков по коридору. Что делать врачу в больнице в поздний час? Сестра прошла, в чужую палату. Все мы, люди, в палатах. У каждого свой врач. Счастлив тот, кто попал к хорошему доктору. Не залечит; не запорет; не убьет. Тьма сгущается. Из тьмы – выступом – свет. Как кусок золота. Как… голый живот женщины, Данаи…

И внезапно перед его закрытыми глазами вспыхнул свет беспощадной правды. И он содрогнулся – от ясности указующего света, от бесповоротности всего, что вырвало его из утробы матери, что поставило на ноги, что толкнуло в спину: иди и приди.

И он шел и пришел. Сегодня будет конец.

Свет, вспыхнувший победительно вокруг него, внутри него, безмолвно сказал ему: Николай, сегодня твой конец. Ты кончишься сегодня. И тебя, художника Николая, больше никогда не будет на земле. Будут другие художники и другие Николаи; а тебя больше не будет никогда. Готовься. Да, сегодня. Ночью. Скоро.

Он затаил дыханье. Ему стало страшно, и в то же время странное радостное волненье, какое бывает у актера на сцене, когда он выходит под струи света софитов, перед огромным черным скопленьем народу, охватило его. Он открыл глаза. Татарин лежал на своей койке, подогнув ноги к подбородку; может быть, он спал.

– Эй, Хурмат Наилевич, – тихо позвал он спящего, – проснись-ка, я тебе что скажу.

У него был такой странный голос, что спящий мгновенно встрепенулся, рывком сел на кровати, свесив худые, под пижамными штанами, ноги, и уставился на него, лежащего на высоких подушках.

– Вот что, Хурмат, – задыхаясь, тихо проговорил он, и ему так было странно, дико, страшно и радостно выговаривать эти невозможные слова, – я сегодня ночью умру. – Это он сказал твердо, без обиняков, и Хурмат понял – он говорит правду, ОН ЗНАЕТ. – Дай мне листок чистой бумаги. У тебя есть в тумбочке, я знаю. И карандаш. Я напишу письмо внуку. Последнее.

Татарин забеспокоился, зашарил в ящике тумбочки: “На, на, дорогой, тут и правда листочки есть… да ты не бойся!.. Это ты зря в голову взял – помирать!.. Тебе просто сильно худо нынче, сильно худо, да… ну да потерпи, милый, завтра докторица придет – и живо на ноги тебя поставит!..” Он не слушал, не слышал утешений. Опять ложь. Все они лгут ему. Все они знают правду, как знает ее он сам.

Он вывел на листе бумаги дрожащей отчаянной рукой:

“МОЕМУ ЛЮБИМОМУ ВНУКУ КОЛЕНЬКЕ.

БУДЬ ВСЕГДА ДОСТОЙНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. НЕ РОНЯЙ ЧЕСТИ. НИКОГДА НЕ ОГОРЧАЙ МАМУ И БАБУШКУ, ЛЮБИ ВСЕ ЖИВОЕ, ЛЮБИ ПРИРОДУ, ЛЮБИ ЛЮДЕЙ. НЕ УТОНИ В ЛЮДСКОМ МОРЕ. ПРЕЖДЕ ЧЕМ СТАТЬ ХУДОЖНИКОМ, Я БЫЛ МОРЯКОМ, Я ПЛАВАЛ ПО МОРЯМ И ВИДЕЛ МИР, И Я ВИДЕЛ, КАК ЛЮДИ ТОНУТ НА ЗЕМЛЕ. КРЕПКО СТОЙ НА ЗЕМЛЕ И ПОМНИ МЕНЯ, ТВОЕГО ДЕДА. НЕ ГРУСТИ ПО МНЕ, НО ИНОГДА ВСПОМНИ ОБО МНЕ. А Я ВСЕГДА БУДУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ”.

Он написал коряво, торопливо последние слова и опять задохнулся – такой невыносимой показалась ему мысль о том, что вот он будет любить внука вечно, а ощутить эту любовь и передать эту любовь, вскрыть тайную жилу и перелить кровь уже не сможет: не сможет обнять и прижаться, поцеловать и заплакать. Каково все ТАМ?!.. может быть, ТАМ и чувствует душа что-то, но как же она достучится до оставленного?!.. Он долго, тяжело, глубоко, хрипло дышал. Татарин пристально глядел на него. В его раскосых глазах застыл древний ужас.

– Да что ты и правда такой бледный, Николай Иваныч!.. как полотно… щас сестричку…

– Не трудись, – сказал он хрипло, строго и властно, – не надо больше. Не надо.

И татарин понял. Он услышал: “Не мучьте меня больше, не надо. Время пришло”. Татарин глядел остановившимся взглядом, как он непослушными, уже негнущимися пальцами сворачивает из листка с каракулями… что?!..

Из-под пальцев умирающего выходил, вылетал почтовый военный треугольник. Белый треугольник. Похоронка. Как это было тогда, на войне. Ну да, полевая почта. Он художник, вот он и рисует в углу треугольника полевой штемпель, печать. Круглую печать. Господи. Потом, позже, спустя сколько лет, внук обольет слезами маленький белый треугольник, самодельный, неловко свернутый?! Тише… тише… что вы все так кричите… ведь какое молчанье… как всем теперь надо молчать. Как много шумов, разговоров.

Он все слышал – шумы и разговоры, скрип железных панцирных сеток, бряканье вилок и ложек, посуды с пищей, несомой к ужину, смешки и шепоты больных, но все доносилось будто издали, будто заволокнутое сизой дымкой. Сфумато. Это было Леонардовское сфумато, как же он сразу не узнал. Господи, вот она, Тайная Вечеря. Вся стерлась, осыпалась; краски слезают со стены дырявым чулком. Христос разводит руками: мол, дорогие мои, вот и кончена жизнь. Вот и все. Недолго поцарствовал Я, Царь Иудейский, недолго поучил вас, как надо ломать хлеб и пить вино. А каково Мне было учить вас, дорогие, как надо любить?! Вы любили придорожных девок, расставлявших ноги под каждым кустом смоковницы; вы любили смирных жен, кормящих грудью ваших детей; вы думали, что вы любите Бога, правителей, священников и друг друга, но вам всем, бедные, это только казалось, и вы обращали на Меня робкие взоры свои: научи нас, научи!.. Дай нам силу, дай нам мудрость, дай нам – жизнь!.. Я дал вам жизнь, да; а теперь что же?.. Я должен научить вас умирать. Искусство умиранья, самое великое искусство, и Я не дал вам его. Хорошо же. Я дам вам его. Я умру на ваших глазах, перед вами. И вы поймете все – поймете, как надо умирать и зачем человек умирает, зачем не вечен он.

Кисть гладила стену все ниже, ниже, велась по выступам и щербинам, по шершавой коже штукатурки. Ах, любимые ученики. Любимый Марк; любимый Иоанн, мальчик, румяный мой. Волосики вьются. Помнишь, как мы с тобой ходили ловить линей. Огромных, толстых линей, темно-золотых, зелено-изумрудных, блестевших, как откопанные слитки старых кладов; и, принеся рыбу в избу на кукане, ты клал ее на раскаленную черную чугунную сковороду, и поливал маслом, и посыпал солью, и тебе помогала женщина… так похожая на мою дочь, а!.. я до задыханья любил эту девочку… до задыханья… А ведь и ты, Иоанн мой, тоже любил ее. Погляди, вспомни, какие у нее большие карие, чуть раскосые восточные глаза – точь-в-точь как у ее матери; какие смуглые румяные щеки, и вся она смугла, желта, черна, как Суламифь; и бедра ее тяжелы, и щиколотки ее тонки, как у породистых кобылиц; и красивые руки ее нежны, а разве самое красивое у женщин, Иоанн, не руки и глаза?.. Она помогает тебе готовить. И Вечеря еще эта не Тайная; это простая наша трапеза в черной избе, и бревна сруба тяжелы, огромны, как черные медведи; и, если распахнуть дверь из сеней на крыльцо, то снег, вечно идущий с черных ночных небес, опалит, обожжет тебе разгоряченное у печи лицо, – Иоанн, мальчик мой, не пора ли перевернуть линей на сковородке?!.. подгорят ведь…

И женщина – нет, девушка – нет, девочка – с разбросанными по голым, выступающим из-под платья плечам темными длинными волосами, с пылающими щеками, тонкая, юная, веселая, порывистая, подходит к нему и радостно говорит, обнимая его за шею, приближает родное лицо и шепчет: нет, папа, рыба не подгорела, Иван уже перевернул ее и тот бочок посолил, а водочку я сейчас достану из погреба, ты не бойся, я сама слазаю, я не разобьюсь, как матушка – она по глупости в погреб упала, а я не разобьюсь никогда. А апостолы уже за столом, и они хотят вина. И я еще лепешек испекла. И еще они хотят, чтоб ты их на холсте написал, у тебя же стоит в каморке загрунтованный холст, ну пожалуйста, они так ждут и просят, они уже сели за трапезу, будто позировать, – а я тебе помогу, я сама тебе красок надавлю на палитру, я все, все тебе сделаю – и кисточки с мылом вымою, и льняного масла в вазочку налью, только садись и рисуй!..

И он соглашался: да, конечно, я нарисую вас всех, – и выходил в горницу, а все уже сидели за столом, так, как всегда, как обычно сидели: Учитель посередине, с раскинутыми на столе, ладонями вверх, руками, рядом с ним – юный Иван, справа – седой кудрявый, лысый Петр, загорелый на рыбалках дочерна, и Андрей, а там – все остальные, тонут во тьме избы; и не видно лицо Того, Кто предаст, лишь красным светится во тьме щека, лишь зловеще горит старая золотая серьга в ухе. И Андрей раскладывает по доскам стола испеченные в печке хлебы. И никто не называет по имени девушку, девочку, что тащит на стол в сковороде жареных линей, улыбается, а справа, под глазом, у нее недостает одного хорошенького, белого, как речной жемчуг, зуба.

Как он любил рыбу!

Матушкину – фаршированную…

Да что это я все, Господи, о еде да о еде, – да ведь живее еды нет ничего на свете, только любовь; и любовь – пища души и тела; и люди в любви друг для друга – причащенье, яства Божьи. Тело – хлебы, поцелуи, что пьются, – вино. Хлеб и вино, таинство Причастия. Хлеб и виноград, вечный ужин влюбленных. А рыба?.. И почему ее надо фаршировать?.. Ах да, ведь это по-еврейски, по-иудейски, и там, в пустынях, они, древние, делали так… Мама наловчилась великолепно, как Бетховен – симфонию, сотворять вкуснейшее еврейское блюдо; соседка-жидовка обучила, как и что – через мясорубку, куда – толкать-пихать, где – сдобрить-посыпать… “Лучше всего щучка, благородная рыбка, сладкое мяско, таки-да!..” – пела старая хромая киевлянка с Подола, чудом выжившая в Бабьем Яре, добрейшая Екатерина Марковна, качая квадратной тяжелой старой головой, как китайский бронзовый бонза. Мы с мамой бежали на базар, выбирали щуку покрупнее. Однажды купили громадину – еле дотащили. Взрезали ножом брюхо – а там икра! Скопленьем янтарей икра вывалилась из щуки на драную клеенку стола, и мы жадно и весело собирали ее руками в пустую банку, бешено, взахлеб смеясь, и тут же густо солили, перемешивая деревянной хохломской ложкой… А рыба светилась солнечно, искрились топазами и янтарями икринки – это теперь я думаю о том, сколько же рыбок явилось бы на свет, а человек, хищник, поймал рыбину и выпотрошил ее для потехи утробы своей… А тогда – я веселилась. Икра была праздником, драгоценностью. Икру ребенок любил больше других яств. Икра – мечта и вожделенье; при одном слове – “икра” – набирался полный рот слюны, и ноздри расширялись, ловя неслышимый – воспоминальный – дух. Икру мы покупали, как и щуку, на базаре. И зернистую, и паюсную. Паюсную торговки из Ахтубы и Астрахани продавали в виде плотно утрамбованных икряных хлебов – круглых и квадратных кирпичей, как настоящая буханка ржаного с виду. Вот стоит торговка за лотком. Лежат перед ней на промасленной газетенке – “Правде” или “Известиях” – икряные “ситные” и “ржаные”. Млеют, черно и маслено блестят на летнем Солнце. Баба отирает пот с лица. “Эх, беритя, бабочки!.. – поет. – Беритя, Господь с вами, отдам по дешевке!.. Робенку вить надо!.. Вить это сколь полезности!.. А вы блинчиков, блинчиков-та ей спекитя, а зверха – икры, икры, да завернитя в блин-та!.. Оно будет как чудесно!.. И всего-та червонец кэгэ!.. Червонец!.. по пятнадцать утречком продавала… Беритя – даром вить!..” Торговка, смуглая, сухопарая, красивая цыганской ли, казацкой красотой – иссиня-черные кудри, ярко-алые губы, красная капелька серги в мочке, жилистая шея, высохшие воблой хитрые воровские руки, и на безымянном пальце целых два обручальных кольца: свое и мужнино, – тянет ко мне, к лицу моему, на ладонях, заскорузлых и сухо-изрытых, как кора осокоря, черный, круглый, огромный, тяжелый, пахучий икряной каравай: кого хочешь, выбирай!.. Пущай мамка не жмется!..

Мамка – жена художника. У нее в кошеле то густо, то пусто. Такая жизнь. Такая песня. Широкая, на всю реку. Может, за круг паюсной икры… твою брошку отдать?.. – это не я предлагаю, мама, это глаза мои говорят, кричат. Тихо. Достается кошелек. Выходит, у нас денежки еще есть. Значит, папа продал картину! Ура! И у нас будет икра! Этот красивый черный жернов! Я буду отрезать по кусочку, по щебеньку… по прозрачной ма-аленькой пластиночке, ведь это очень, оч-чень дорогая еда…

…сфумато. Да, эта дивная, синеватая призрачная дымка. Как все легко и радостно обволакивается ею. И раскосое, с бровями вразлет, лицо татарина, наклоненное над ним. И белеющие во тьме наволочки, мятые снежные комки сбитых простыней. Неужели все в палате еще живы. Может, это уже Царствие Небесное, и он уже возлежит на пиру. Раньше люди, когда ели, возлежали. А почему же тогда его апостолы сидят за столом вокруг Учителя. Как он качался в деревянной люльке, рядом с железными лесами, расписывая стену. Свежая штукатурка так резко пахла. И краска, растворенная скипидаром и белым маслом, стекала по стене живыми потеками, как слезы. Или кровь. Красная – как кровь. Судьба художника такая: пиши свое – своей кровью. Иначе, если будешь обмакивать кисть в чужую кровь, – твое созданье не выживет. Оно умрет быстро и навсегда. А если ты себе вскроешь жилы и свою кровь на стену ливанешь – ну, тогда можешь успокоиться; это еще может выжить. При условии, если храм, расписываемый тобой, не взорвут. Если он не разрушится и не сгорит в пожарище новой войны, уцелев во всех прежних войнах.

“Что тебе принести, Коля?.. – услышал он, как из тумана, голос татарина. – Ведь ужин разносили… Может, поешь чего-нибудь?.. Чего бы ты хотел?..” Он медленно повел головой на подушке – вбок, еще вбок. Ничего не хочу. Потом разжал губы. Татарин приблизил ухо. Он прошептал: пирога. Хочу пирога. Поел бы пирога горячего. Татарин беспомощно огляделся. Эк хватил, пирога!.. Если б поварихам на кухне заказать, ну, может быть, они бы и теста нашли, и начиночку какую заложили… А теперь – поздно… поздно…

Он опять закрыл глаза. Увидел новую картину. Он еще такой не писал. Старый город, и Солнце заливает – из черпака густо-синего, радостно гудящего ветром: “Весна!.. Весна!..” – неба – деревянную резьбу хохлатых промерзших домов, их темные от людских слез, сырые на ветру доски, битые рыжие стекла – и слепили они осколками детские глаза! – последний мятый – ватой – снег на коньках крыш, ветхие застрехи и кучи воробьев и голубей на них, и он понял, что город – это огромный деревянный храм, где под ногами у прихожан – снег, где под куполом – сине, а старые доски ниш и апсид прогнили и вольно, через дырки, пропускают горний, Фаворский свет. И дочь его стоит в сем храме на полу босиком ли, в сапогах – не все ли ей равно, – стоит и крестится на санный, на машинный след, на мертвый – в синем небе – голый осокорь, на красные лапки голубей, похожие на кресты, и на настоящие, в полнеба, кресты – ослепительного золота! – Рождественской церкви, – она тоже внутри весеннего деревянного храма! она меньше неба, Солнца, крыш, половодья!.. она даже умещается вся на дочериной ладони, и она видит ее всю, как Моцарт – симфонию, как пирожок за пять копеек, с повидлом, – с синими луковицами, усыпанными поддельными самоцветами, лалами и золотыми полумесяцами, с лепниной, изображающей гроздья винограда, с красными резными каменными карнизами, с черными пчелами прихожан, клубящимися у летка теплого, пастью разверстого входа, – Господи, какая же благодать все Твое, и за что это ему – и живая, скользящая синь рыбы-Волги внизу: плывет куда-то на юг, нереститься, несет на ледоходной хребтине ветра и снега!.. – и пересыпанные солью последнего, грязного снега заволжские дали – слой рыже-золотого, слой небесно-зеленого, слой мышьего, слой грязно-белого, слой дрожаще-голубого: мир – это Пирог, это большой Пирог, и благодарю Тебя, Господи, что даешь мне вкусить от края сего Божьего Пирога, насытиться им, наплакаться над ним вдосталь, – и – дашь силы?!.. ей, его несмышленой дочке, никакой не хозяйке, еще под стол пешком ходит, еще мать ей пальтецо из старого, прошлогоднего, на вырост перешивает!.. – испечь его, заново смесить, смешать, всыпать новые дрожжи в старое, древнее тесто, влить свои пряные слезы, вдунуть свой великий восторг перед грядущим Пирогом и упоение Им, незримым, будущим, чтобы тесто закрутилось, взошло, чтобы дочь, теряя дар речи, вытирая со лба и лица обильно текущий пот, совала Его, Пирог, все глубже и глубже в раскаленный зев, прикладывала – все в масле, крови, ржавчине, дождях – прожженное огнем полотенце ко рту, считала часы и минуты, трогала корочку сломанной спичкой, протыкала насквозь: когда испечется?.. когда?.. – и, наконец, голая и разъяренная перед голыми, ржущими, жрущими, пьющими на похмельном пиру, ждущими ее Пирога, – голыми, обожженными, в саже и синяках, рабочими руками вытаскивала из гудящего огненного нутра Его, главное и бесспорное свое Яство, слепленное и выпеченное ею из биения телесного теста своего, из сласти-горечи души и крови своей, – “примите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов; пийте Ея вси, сия есть Кровь Моя, за вы проливаемая…”

Аллилуиа!

Свечи в церкви пахнут теплым медом.

– Хочу пирога… и меда, – сказал он слабым, неслышным голосом, беззвучно, и татарин понял его, закивал: меда, как же, да, у меня есть, в банке, в тумбочке, жена принесла!.. зять сам гнал!.. а кураги тебе неохота?.. тебе жена принесла, тоже в баночке, вон у тебя на тумбочке стоит… меда именно?.. на, покушай… на, сердешный…

Он почувствовал, как в рот ему, в сгнившие зубы, втыкается ложка, и из нее на язык, в глотку льется сладкое, нежное, душистое. Мед. Вот что последнее дано ему вкусить. Он хотел рыбы; он хотел пирога; он их не получил, зато получил мед, – а уж как он любил в жизни живых пчел, суетящихся в изготовленьи своей древней амброзии. И Христос любил сотовый мед. Вот, он перед Уходом своим ест пищу, что ел Учитель; это хороший знак. Он проглотил глоток меда, улыбнулся татарину, не открывая глаз, и по его впалым щекам из-под закрытых век потекли жаркие слезы, прожигая борозды на коричневой сморщенной коже – два соленых прозрачных резца, прорезающих на живом лице панихидную кириллицу Смерти.

Мед мне дают в болезни, с ложечки. Хвостик у ложечки витой, серебряный. Мед, бело-желтый, засахаренный, выковыривается – сугубо для больного чада – из толстостенной банки, куда был налит стариком-пасечником, бородатым старовером, на зимнем Мытном рынке. Заметеленный Мытный, нищенка сидит в сугробе, с костылем. В ее шапке просверкивает медь. Мы идем через густоволосую метель в ряды, где написано над головами торговцев: “ЦВЕТЫ. МЕД. МОЛОКО.” Там стоят бабы в белых нарукавничках, с Гималаями творога на лотках, с лопаточками в красных от холода пальцах, с бочонками сметаны, в которой торчком стоит ложка, и перетаптываются угрюмые морщинистые староверы с топазовыми слитками меду на жестяных пластинах, в бидонах и банках. Зима, и мух нет, не жужжат они. Мороз. Мед течет на морозе тягомотно и клейко, нескончаемо; бесконечно. Его не нацедить. Слежу – птичьим зраком – как образуется, вслед за каплей, свисающий с деревянного черпака медовый волос еле видимой толщины. Вот и он оборвался. “Вам придется еще лимон приобресть!.. Лимон к медку-то!.. От всех скорбей!..” Берем и лимон. Меня заставляют есть его с кожурой. Скорби, где вы?

Хвороба настигает за грехи мои. Лежу пластом, горло обвязано марлей, махрами, жаркими платками. Хорошо, сладко болеть. В болезни тебе прощают все обиды. В болезни тебя кормят с ложечки. От меда ноют сладко, поют за щеками зубы. “Доченька, вот я ставлю мед и чай на табуреточку, около кровати. Захочешь пить – попьешь. Не уронишь?.. Ты слышишь меня?..”

Я слышу – слышу – все слышу – только уже в бреду, в сонной горючей красноте. Красные круги плывут перед глазами, красные нимбы – над плывущими во тьме головами: это же картина, это икона “Церковь воинствующая” из Третьяковки, у нас такая репродукция в кожаной папиной папке есть. Слышу позвякиванье ложки в чашке – чай остыл – долей ей, Коля – у нее сильный жар – ох, надо бы в больницу – я врач, я сама справлюсь – какой ты врач, ты голый врач – Николай, не смей меня оскорблять – дай же ребенку градусник – не видишь, она вся малиновая – еле дышит – как бы отека легких не было – что ты мелешь – лучшие средства народные – липовый цвет – малина – мед – мед – от меда все пройдет…

…а ангелы с красными кровавыми нимбами из “Церкви воинствующей” все плывут и плывут, все держат копья наперевес, собираются проткнуть остриями кого-то плохого, неверующего, – Фому Неверующего, быть может. Боженька, Ты есть. Ты в отцовой книжке “Бiблiя въ рисункахъ Гюстава Дорэ”, 1897 года издания, разрешено Св. Синодом и Московской Патриархией. Ты слышишь меня. Ты не дашь мне умереть. Я люблю Тебя, но я не хочу к Тебе на небо. Рано мне. Это не мое время. Не бери меня. Мне страшно умирать. Я же не воскресну, как Ты, золотой. И Фома Неверующий, тряся козлиной белой бородой, улитой мелкими слезами, ни за что не вложит свои персты в мои распахнутые, как красные окна, рваные раны.

“Лапонька!.. Лапонька!.. Она спит…”

“Я сделаю ей куриные котлетки…”

Как это прекрасно – сидеть в подушках, горло обмотано, смазано чем-то гадким, на коленях, на одеяле – кружевная салфетка, и на салфетке – тарелка с куриною котлеткой (как из старинных романов!..), а в ней торчит косточка, ну прямо Диккенс, а мать даже не садится рядом, она стоит в проеме дверей и умиленно глядит, как спасенный ребенок ест.

– Можно добавки?..

– У курочки только две ножки… Пошла на поправку!..

Еще не скоро осмелюсь я испечь свой Пирог.

Еще – ой, не скоро – я своему ребенку в глотку буду глядеть, молоко кипятить, мед от днища банки трясущейся от страха рукой отколупывать.

Еще меня самое – пекут, и подхожу я тестом на опаре, и румянюсь со всех сторон, и Адамова, Евина глина обжигается в печи, то оглашенно пылкой, то смертно ледяной.

Еще не стою я на коленях – в снегу, в комьях мерзлой грязи – перед отцовой могилой, затерянной в декабрьских полях. Не чую в гортани, сведенной судоргой позднего рыданья, под праздным, вельми много болтавшим чушь языком, жалкий столовский студень со свеклой закрашенным хреном и черствые – дурные – “с котятами!..” – сиротские пирожки поминок, их черный рис, их казенный компот, их ртутно горящую в зеленых глупых бутылях, слепую водку, от которой немеют лоб и пальцы, как от хирургической анестезии, – хоть режьте, ничего не почувствую, – нет, чувствую, все – с болью. С кровью. С любовью. Чувствую все, вижу. Светлую улыбку отца в гробу; “он – в Раю!..” – глухо, сотрясаясь от сухих слез, шепчет мама. Красный кумач и трубную медь зимних похорон. И то, как на ремнях могильщики опускали гроб в ямину, а земляные срезы были рыжи, золотисты, – как красивый, из ведра, на солнечном Мытном рынке, огромный груздь, – и я рванулась вперед, сжала кулаки и твердо подумала, жестко, что вот ЭТИМ, только ЭТИМ все и кончилось – вся жизнь, огромная, дымная, залитая Солнцем всклень, шумная, любовная, вкусная, с поцелуйчиками – после стопочек муската либо хереса – в сладкие вишневые губы матери моей, с полночной рыбной ловлей, с художническими пьянками-гулянками, когда всего откушавшие и хлебнувшие – и грибков, и зельца, и расстегаев, и перцовки – заросшие лесными бородами художники, с пылающими безумьем глазами, орали на весь опьяневший с ними вместе подлунный мир:

“Только Евдокимов,

Только Крюков длинный

Могут четвертную вам достать!..” -

на мотив: “Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза”, – с писаньем в мансардах питерской Академии, в заваленных древними креслами и гнилыми – на растопку печей – досками подкрышных мастерских – нагих замерзших натурщиц, и одну из натурщиц звали Фрина, и у нее от отца родился ребенок, – брат мой, брат мой, стал ли ты художником на этой земле?!.. лишь художник на земле счастлив и свободен!.. – с игрой на гитаре, перебором ее медных струн, от которых хоодело и плыло молодое сердце, с рожденьем беспутного сына – весь в шалого отца пошел!.. – с оплакиваньем уходящих женщин, с рожденьем дочки – долго жданной, после внематочной присмертной беременности второй жены, и с дочкиным крещеньем, совершенным просто от отчаянья, когда младенец орал, не смыкая рта, безостановочно без малого целых два месяца, и ее, чтобы Дьявола в ней унять, понесли крестить в осеннюю грязь, и бабушка с завернутым кокончиком на руках поскользнулась в грязи и упала, чуть не раздавив крохотного живого червячка, а в церкви батюшка зажал ребенку нос и на вопль матери: “Не окунайте!.. Простудится!.. Заразится!.. Ангина, дифтерит!..” – нарочно окунул ее с головой в ледяную купель трижды, как и положено по Закону, а прогундосив: “Крещается раба Божия Елена…” – поднес к губам младенца чайную ложку кагора, а она ртом ложку-то ухватила и кагор весь заглотала, и все люди в церкви выдохнули: “Сомлеет!..” – и она спала потом без просыпу двое суток, как хороший, в миру, мужик-пьяница; вся великая, смелая, хулиганская, с драками и праздниками, с Новыми Годами и Днями Рожденья, с укусами гадюк, упавших с дерева в сапог, в густых лесах, с дрожаньем мелкой дрожью на дочкиных концертах, когда она училась на фортепьяно, а после на органе, – люстры, свечи, зал, рев органа под родными, любимыми, хрупкими пальцами, и где-то далеко, на последнем ряду, чтоб не видно было, как он любит, как страдает и гордится, – плачет лысый, с серебряными крыльями волос вокруг медной коричневой лысины, старик, – а ведь он похож на святого Николу, на Николая Чудотворца, как его обычно малюют на иконах по канону, как две капли воды похож, как это никто раньше не догадался!.. – вся проеденная, пропитая, промотанная, продутая в бумажные и деревянные трубы, вздернутая на рыбацкие лески и бельевые веревки, проспанная до полудня, проспоренная, профуканная в азартные игры до полуночи, похмельная поутру, проклятая, возлюбленная, трижды, по староверу протопопу Аввакуму, благословенная жизнь кончится у всех только ЭТИМ, вот ЭТИМ, когда на ремнях тяжелый молчащий гроб в могилу опускают, а вся жизнь – там, внутри гроба: маленький комочек, почти зародыш, ссохшийся, нежный, любимый. Он внедряется в чрево земли. Он будет там расти.

Он упокоится там, Господи.

И я никогда не узнаю, какую еду…

Он проглотил мед и слабо шевельнул рукой, и этот жест означал: уйди от меня, человек, оставь меня наедине с собой. Все. Я не хочу никого.

В палате было темно. Тьма обступала. Тьма обнимала нежно и неуклонно. Морозные узоры вились, цвели по стеклу – стоял лютый декабрь, а он раздумался о весне, зачем. Увидел внутри себя синее небо. Синий цвет. Да, как он любил синий цвет. Он всегда разбавлял белилами густой, почти черный ультрамарин на палитре, и из-под кисти вырывался сноп синих лучей, и он гроздьями, ляпами бросал, швырял синие лучи на белый грунтованный холст. Когда он умрет, никто не займется его холстами, – пронизала яркая, грубая мысль. Никому не будет нужна синяя кровь сердца его. Эти нарисованные синие озера и реки; эти синие купола с золотыми крестами и звездами над слепяще-синими снегами – как много раз он писал их с натуры. И по памяти, бывало.

Нет, весна еще далеко. Он умирает зимой, ледяною зимой. Лютость зимы безгранична. Он так и знал, он предчувствовал, что уйдет зимой. Плохо хоронить зимой, трудно. А на поминках все набросятся на водку, будут согреваться, согреются и будут, краснорожие, смеяться, а не плакать. Как все просто, Боже. Как все страшно. И его жена, с которой он прожил тридцать лет – или больше?.. – поднимет граненый стакан и скажет громкую речь, благодарность выскажет: спасибо, мол, что пришли, помогли, простились, почтили память. А где будет дочь?.. А дочь будет тут же. Как много своей крови, и красной и синей, и белой и золотой, он взбрызнул в нее. Неужели она его не повторит?! Не сделает того, что он не смог, не успел сделать?!

Она сделает. Он верит в нее. Она забудет обиходить его холсты, но она продолжит то, что он начал. И доведет его дело до конца.

Ах, дочь, родная, обернула бы ты мое бездыханное тело в кусок такой ткани, чтобы… Он содрогнулся. Смертный не может помыслить о своем воскрешении – таком, какое было у Господа. Плащаницы не будет тебе, смертный. Я же трудился, работал, изнемогал во Имя Твое! – почти крикнул он молча, приподнявшись на жесткой больничной подушке на локтях. Неужели Ты меня не сможешь воскресить?! Меня! Меня! Только меня!.. Пусть я грешен, да. Пусть я и пил горькую, и буянил, и говорил одно людям, а делал другое; пусть я обманывал; пусть я изменял жене, пусть от моего семени беременели разные случайные женщины, и красотки и нищенки; но я работал, работал как вол, напрягал мышцы, видел внутренним виденьем то, что не всякий художник на земле видит!.. Я отработал Тебе, Господи!.. Есть, правда, еще один грех… Я – убивал… ибо я – воевал, Господи… А убить на войне – это разве грех, Господи?!.. Разве грех?!.. Я же защищал свой народ… я врага не пускал внутрь моей святой земли!.. Но, Боже мой, как я помню это тело на укрытой снегом земле… эту кровь на снегу… этот раскрытый хрипящий рот, эти содроганья – он дергался… я убил его в упор из автомата… я… расстрелял его… и другого, что выбежал из лесу навстречу мне… Я защищал Москву, Господи!.. Нас всех, моряков, с Северного морского пути бросили под Москву, в леса, во Ржев, в Волоколамск, и, Господи, как мы бились, знаешь только Ты, и сколько там парней полегло, ведь мы были мальцы-моряки, ведь мы не умели воевать на суше, но, сцепив зубы, мы шли в атаку, и это Ты хранил меня, сохранил для жизни…

Он заскрежетал зубами, повернул голову, уткнулся лицом в пахнущую его потом подушку. Все верно, Бог не воскресит его, ведь он убивал. Воскрешают только святых. Он не святой. Он просто побыл на свете сначала мальчонкой, вкусив голод и холод, затем моряком, матросом на кораблях в северных жестоких морях, затем солдатом, затем художником; еще он побыл мужем и отцом, и это уже очень много, дожно быть – вон Микеланджело, несчастный, так и не побыл на земле ни мужем, ни отцом. Он сподобился счастья – живописать в храме, расписывать храм бешеной и веселой, нежной и молитвенной кистью. Он малевал вечные сюжеты. Художник и создан Богом на земле для того, чтобы малевать вечные сюжеты. Если художник продает себя рынку, разменивает себя, как медную монету, продавая слащавую дуроту безмозглой, жаждущей развлеченья толпе за большие деньги, он перестает быть художником, он превращается в торговца. Не бойся, договаривай: в проститута. Ты не стал проститутом, Николай. Ты остался художником. Ты зарабатывал деньги на жизнь в церкви, корчась в деревянной люльке под куполом, над железными кольями лесов. Ты малевал виденье пророка Иезекииля. Ты, слезши с лесов и похлебав картофельный постный суп, принесенный тебе прямо в трапезную почтительно потупившими глаза монашками, открывал огромный том с золотым обрезом в черном кожаном переплете и читал, шевеля беззвучно губами:

“И бысть на мнъ рука Господня, и изведе мя в Дусъ Господни, и постави мя средъ поля, се же бяше полно костей человъческихъ,

и обведе мя окрестъ ихъ около, и се многи зъло на лицы поля, и се сухи зъло.

И рече ко мнъ: сынъ человъчъ, оживутъ ли кости сiя; и рекохъ: Господи Боже, Ты веси сiя.

И рече ко мнъ: сынъ человъчь, прорцы на кости сiя, и речеше имъ: кости сухия, слышите слово Господне.

Се глаголет Адонаи Господь костемъ симъ: се азъ введу въ васъ духъ животенъ,

и дамъ на васъ жилы, и возведу на васъ плоть,

и простру по вамъ кожу, и дам Дух Мой въ васъ, и оживете, и увесте, яко Азъ есмь Господь.

И прорекох, якоже заповъда ми Господь.

И бысть глас внегда ми пророчествовати, и се трусъ, и совокупляхося кости, кость к кости, каяждо к составу своему.

И видехъ, и се быша имъ жилы, и плоть растяше, и восхождаше, и протяжеся мъ кожа верху, духа же не бяше в нихъ.

И рече ко мнъ: прорцы о дусъ, прорцы, сынъ человечь, и рцы духови, сiя глаголетъ Адонаи Господь: от четырех ветров прииди душе, и вдуни на мертвыя сiя, и да оживутъ. И прорекохъ, якоже повелъ ми, и вниде в ня духъ жизни, и ожиша, и сташа на ногахъ своихъ, соборъ многъ зъло”.

Перед ним, перед его закрытыми глазами легла та желтая, изъеденная червем, обильно заляпанная на протяжении столетий воском страница Библии – зрительная память художника хороша, крепка, что на цвет, что на тексты. В его сознании старинные буквы проявились, замерцали красно, будто написанные киноварью, кровью. Да, ведь и Библию писали кровью. Потому она так долго и живет; и будет жить; нет! Не только кровью! Духом, духом писали! Вот кости составились, восстали из могил, ожили, – а что бы были они, мертво гремящие, если б не Дух?!

Дух. Куда уйдет его дух. Близок переход. Он надеется: окунется во тьму, а там его вынут из тьмы, как… как Лазаря. Он не Лазарь. Лазарь был братом Марфы, которую Учитель ценил; и Марии, которую Учитель любил. Скольких женщин любил Учитель?.. Многих. Плох тот мужчина, что не любит многих женщин. Но одна должна быть. Одна-единственная. Так заповедано. Да прилепится жена к мужу своему… Он поморщился. Вот, пирожок разламывается надвое, и просфора разлепляется. Все разъединяется на свете, все. Даже то, что казалось высеченным из одной глыбы мрамора.

Лазарь был в пеленах. И пелены развернулись. И пали на холодную, мерзлую землю. А разве не было так, что из могил восставали? Из штабелей расстрелянных; из трюмов затопленных барж; из катакомб, где осажденные прятались, забыв давно про хлеб и воду. А если он просто уснет, а потом оживет?! Там, в гробу… Он застонал, представив это. Господи, он не думал, что так страшно умирать. Он никогда не был готов к этому. Ни там, на войне; ни на обледенелой палубе сторожевика “СКР-19”, где, лежа около пулемета, он скусывал зубами с палубы соленый, горький лед; ни в лесах подо Ржевом, под Вязьмой, под Москвой, где под градом огня он, скрючившись на дне траншеи, не молился Господу: оставь мне жизнь!.. – а смачно, грязно, страшно матерился, руганью отгоняя, убивая смердящий страх. Он неистово хотел жить.

И сейчас – хочет?!

Тьма подошла ближе. Тьма навалилась на него. Его лицо исказилось, он попытался отбиться. Он вытянул впереди себя руки, поднял над одеялом. Открыл глаза. Больные спали. Палата погрузилась во мрак, прорезаемый из-за зальделых окон вспышками поздних трамваев, белым мертвенным огнем уличных фонарей. Один. Ни жены, ни дочери. Ни сына. Ни других детей. Один, как тот древний мужик… как Иов. Смотри-ка, он даже имена вдруг вспомнил их всех, бешеных мощных стариков – Иезекииль, Исайя, Иов. Значит, он скоро переступит порог и очутится рядом с ними. Совсем рядом, близко. Слабое утешенье. Ему неохота ТУДА. Он же не знает, что ждет его ТАМ. А если он страшный, непоправимый, непростительный грешник, и ТАМ и вправду есть геенна огненная, и он будет гореть, гореть в Аду, гореть вечно, как вечно горят в ночи рыбацкие костры на излуках?!

Его татарин спал, похрапывал. Человек живет. Храпит. Сопит. Ворочается. Плачет. Усмехается. Ругается. Пьет ночью воду из стакана. И стакан вдруг вываливается из руки, падает на пол, летит медленно, непоправимо. Не остановить.

Иов, сидящий при дороге. В рубище, покрытый песью, паршой… проказой. С протянутой рукой. С шапкой, лежащей у его колен: для милостыньки. Снег сечет его, ветер бьет. А он все сидит при дороге с протянутой рукой. И он счастлив, ибо он – живой. И он никогда не станет мертвым. Ибо он вступил в разговор с Богом; он попытался воспротивиться Богу; и ни на один миг он не переставал любить Бога, даже когда Бог испытывал его медленным умираньем. Так, значит, сейчас, когда он станет умирать, он должен всемерно благодарить Бога. За то, что он жил на свете. За то, что он умирает теперь. Ибо Бог – Истребитель. Ибо вечен только Он. И, любя Его, ты причастишься Его. Ты останешься жить. Рядом с Ним. В Нем.

Как?! Как это может произойти?! Не знаю! Не верю! Как!

Сильная, невыносимая боль обхватила его крепко. Не отпускала. Он задохнулся. Хватал воздух ртом. Я рыба, я вытащен на берег. Я выпростан из сети. Меня сейчас зажарят на костре. В пищу Богу моему. Ведь Он проголодался, Бог мой. Ведь Ему нужна душа моя. А куда уйдет тело мое?! В пищу червям… червям!..

Червям на пищу… о, это невозможно перенести…

Он застонал громче. Со стоном усилилась и боль. Она выросла неизмеримо; она проткнула его тысячью кинжалов. Вот она, тысяча гвоздей Распятья. Каждого, каждого в свой черед распинают. Он вдруг все понял. Неистовым светом высветился весь темный ранее мир. Каждый, кто умирает, должен в полной мере ощутить то, что испытывал Господь на Кресте. Каждый человек идет по земле своим Голгофским Путем, и у каждого в конце Пути – Лысая Гора, лысый земляной череп, и седые волосы вьюги, несомые ветром, летят по нему. Земля ведь тоже думает, Николай. Она думает так: сколько же людишек живет и копошится на мне, и как же они мне надоели. Хорошо еще, хоть умирают. А то я б от них задохнулась. Рыбу мою ловят… в водоемы мои гадят… взрывают меня, мнут гусеницами танков, кровью поливают – и думают: любовь взойдет… Идиоты. Любовь взойдет от любви. Не от крови.

Нет! Не воскресит! Грешен…

Какая мука. Какая огромная мука смерть. Вот она какая, его Голгофа. Пустая палата. Храпящие рты. Острый лекарственный запах. Одиночество. И высокая ледяная звезда за морозным окном, и золотая Луна, равнодушно глядящая на последние земные минуты его.

Так было. Так будет. О, какая боль. Господи! Подержаться бы за что-нибудь! Нет ничего под рукой.

Он, ища вокруг себя руками, схватил, сжал, рванул край одеяла. Слепо шаря, схватился за никелированую решетку кровати у себя над головой. Скорей бы кончилась эта дикая боль. Надо прочитать молитву. Он зашевелил губами, и тут все его длинное, долгое, как вся его жизнь, тело выкрутило, как прачка отжимает белье; он весь выгнулся в дикой судороге, и понял, что оскалился, что прикусил себе язык от боли, и лишь Луна видела, как сверкнули во тьме его старые пожелтелые зубы. Усмешка Смерти. Луна ответила ей. Он схватился за решетку изголовья другой рукой и выгнул спину, как в столбняке. Вся его жизнь пробежала перед его глазами. Растаяла во тьме. Осталась только боль. Великая боль – и великая тьма, что надвигалась со всех сторон, брала в кольцо, как охотники настигают загнанного собаками волка. Один! Он умирает один. Такая судьба. А ведь все могло быть иначе. С родными не так страшно. Девочка… ее глаза, ее нежные пальцы…

Пелены. Пелены. Заверните меня в пелены. Может, я и сам силен. Я излучу сиянье. Я испущу свет. И пройду светом сквозь плащаницу свою. И воскресну сам. И никого мне не надо. Не надо мне Бога. Я сам! Сам!

Что ты делаешь. Гляди, какая боль идет по тебе огромными волнами, смывает тебя. Один ты не справишься. Ты хочешь уйти, а если ты не будешь молиться, то убьют и унесут тебя. Туда, где такая боль будет длиться вечно.

Вечно?! Разве есть вечность?!

Он опять схватил воздух ртом, зубами, как зверь хватает кусок последнего мяса. Они все! Те! Те, кто умер до него! Раньше него! Их убивали! Там, на аренах, в цирках, и весь амфитеатр глядел, как в грудь вонзали трезубец, как лев наседал на несчастного его брата, вбирая орущую голову в пасть, и зубы смыкались на висках, на темени, и кости хрустели, и кровь лилась! Вот им было страшно, да! Горящие живые факелы на крестах! Верую, Господи, и вечно буду веровать! Их сжигали живьем во Имя Господне, ты, жалкий раб, маловерный смертный! Ты мог бы так, как они?!

Бог, родимый… прости… я же не знаю, каково это… и я больше никогда, никогда не пройду Этот Путь, ибо он – последний… помоги мне!.. укрепи…

Он отцепил руку от блестящей стальной решетки, поднес, дрожащую, к лицу. Хотел перекреститься. Рука уже не повиновалась ему. Он только успел приложить сложенные щепотью пальцы ко лбу и к груди, а до правого плеча кисть уже не донес. Кисть. Живая кисть. Сколько холстов… сколько стен, храмов, фресок, церквей… какой черный, угольный фон, на таком фоне надо бы фигуры все прописать золотом, чтоб они горели, выступая из мрака, и нимбы намалевать тоже ярко-золотые, сусальные, чтобы входящие во храм сразу озарялись вышним светом, поднимали головы, крестились… крестились… он уже… не успел…

Мука мученическая подошла, подкатилась от ног через живот к его голове. Голова вспыхнула. Он, не открывая глаз, увидел – во тьме палаты разлилось гордое золотое сиянье. Радость. Сколько радости. Да, ему удалось все же это написать. Не сфумато. Не дымку. Не горький туман. Этот яркий, горний золотой небесный свет, сияющий невыносимо, победно. Через боль. Сквозь муку и скрежет зубовный. Сквозь навалившиеся, властные руки Тьмы, обнимавшие его любовней и крепче всех женщин, что когда-либо неистово, радостно, страстно, слезно обнимали его, встречаясь на миг, прощаясь навсегда.

Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?

Я вскочила, помню, в ночном купе скорого трансевропейского экпресса, мчавшегося от Парижа – через Лион – Страсбург – Саарбрюккен – Нойштадт – Прагу – Чоп – Ужгород – в Москву, столицу нашей сошедшей с ума окончательно Родины. В купе было зачем-то три полки – одна над другой. Попутчика не было; муж улегся внизу, я – всегда любила этот птичий насест – вспрыгнула на верхнюю полку. Ночь, за кормой железного корабля осталась Злата Прага, ее башенки и мосты, ее бронзовый Рыцарь с золотым мечом, стоящий под мостом в реке, во Влтаве… Мы везли домой картины – муж написал их везде: в Париже, в Лионе, в Праге. Он запечатлел Европу, Европа побыла немного его натурщицей. Европа поработала, она старательно позировала художнику, и художник сосредоточенно писал ее, не скрывая ни ее возраста, ни ее морщин, ни ее высохших каменных рук. А вот глаза у нее были юные – зеленые, как Сена, синие, как Влтава, безумные, как безумная бурная Рона в обрамленьи кудрявых виноградников.

Муж спал. Поезд шел. Я проснулась.

Я проснулась оттого, что в наше купе вошел отец.

Он вошел в том зимнем пальто, в котором он ходил зимой – в пестром, как перепелиное яйцо, с воротником из темной цигейки; на затылок сдвинул шапку – все ту же, мохнатую, белесую; и от него все так же хорошо пахло, приятными мужскими духами, счастьем и теплом, как всегда, когда я целовала его и прижималась к нему. Он стоял у двери и не приближался ко мне. И я прижала руки к груди и заплакала.

– Папа, – сказала сквозь слезы, – папа, что ты пришел?!.. Зачем ты пришел?!.. Ты же знаешь, как я тоскую по тебе! Как я люблю тебя! Ты же видишь, папа, как я стараюсь все в жизни делать, продолжая тебя, во славу твою! Я знаю, что ты не успел! Я успею! Я сделаю все, все…

Слезы захлестнули мое лицо соленой волной. Я посмотрела на лицо отца. Он тоже плакал. Я видела – слезы блестели во тьме купе, вспыхивали, когда поезд проносился мимо ярких станционных фонарей. Он так же, как я, прижимал руки к груди, и я видела пятна масляной краски на этих любимых руках, когда-то носивших меня, отиравших мне лицо от дождя и от снега. Отец, я хочу омыть тебе руки, омыть тебе ноги. Поедем домой. Я вскипячу воды, налью теплой воды в таз, сяду и стану мыть твои руки и ноги, всего тебя. Там, под землей… ведь грязно?!.. слякотно… и душно, и темно…

Он, плача, сказал:

– Мне плохо. Плохо мне, доченька моя!.. оттого, что ты страдаешь… что я чувствую, слышу твою тоску по мне… и не знаю, как тебя исцелить… чем утешить тебя… нет утешенья… нет…

Все во мне сжалось. Все во мне стало сплошной сталью, железом.

– Мне так жалко тебя! – крикнула я ему шепотом, глядя ему в лицо и не осмелясь взять его за руки – я боялась, ведь он был покойник. – Я все время вижу, как ты умирал, там, один, в больнице… Меня преследует это виденье… Будто бы это я сама умерла, я, а не ты… Это я, а не ты, хочу облегчить участь твою! Плохо в земле, под землей! Это я, я облегчу участь твою… Чем, милый?!..

– Я не в земле, – прошептал он. – Я хочу, чтобы ты поняла – я не в земле.

Поезд трясло, мотало на стыках рельсов. Огни бешено проносились за окнами. Мы въезжали из Европы в Россию, в безумную азиатскую страну.

– А где же ты?!.. – Я не могла дышать. Я видела – его фигура качается, тает в призрачном тумане ночного купе, за тускло светящимся зеркалом на двери. – Где же ты… скажи!.. Чтобы я могла молиться за тебя с радостью, а не со слезами… Я устала плакать о тебе, отец. Скажи мне – где ты?!..

И он внезапно улыбнулся, просветлев бледным лицом, и оторвал от груди руки, и протянул ко мне, и сказал. Его губы пошевелились – я видела. Но я не разобрала слова. Я не услышала его последнего слова, а он уже, напоследок осенив меня крестным знаменьем, попятился и вошел в зеркало, и глядел на меня уже из зеркала, оттуда, из отраженья сущего мира, и мне показалось – он стал не дальше, а ближе ко мне, и я въявь видела на его лице уже не слезы, а улыбку, и я потянулась к отраженью с вагонной койки, и коснулась дрожащими пальцами холодной поверхности зеркального стекла. А он все отходил, отходил вдаль, и мне казалось – он приближается, приближается ко мне, он обнимает меня, я в кольце его рук; и, когда он стал в зеркале совсем маленьким, исчез, растаял в ночном серебряном тумане, я поняла – он со мной, во мне, он стал уже не моим отцом, а сыном стал – глубоко во мне, во чреве. Это я теперь вынашивала его. Это я теперь должна была родить его, а не он меня. Я оглянулась. Деревья мелькали в вечной погоне за несущейся железной повозкой. Луна висела над миром спокойная, нежная, струя золотые слезы на укрывшие черную землю белым платом снега. Белый траур – траур Царей. Каждую зиму земля надевает Царский траур, хороня святых своих. Мой отец, Николай, ты тоже святой. Твои кости восстанут, оживут. Я насыщу их духом. Я наполню их жизнью, обволоку дочерней любовью своею.

Я упала лицом в вагонную подушку. Муж спал. Он не видел моих слез. Он не слышал, как я разговаривала с отцом своим, побеждая смерть.

А Луна похожа на нимб. На светящийся золотой нимб. Или на серебряный. Над невидимым ликом, над летящим духом.

Я тогда перекрестилась дрожащей рукой. Сложила руки на груди – так, как складывают их в гробу. Улыбнулась. Поняла: ничто не кончается. Душа плачет и длится. И тоска наша – тоже вечна.

ВРЕМЯ ОДНОГО ВЗДОХА

1.

Мне опять стало в Москве негде жить. Мрачное общежитие со всех коридоров всех семи этажей дышало в меня разинутой пастью нищеты и пустоты. Комендантша запросила за проживание непомерную плату. Не было у меня таких денег, хоть разбейся. У всех родных я перебывала понемногу, осторожно, деликатно. Во всех гостях у всех друзей попила – под завязку – чаи-кофеи. С московскими бараночками, с тульскими пряничками... Возвращаться домой, в угрюмый рабочий город? Выйти замуж за угрюмого рабочего Автозавода? А может, вообще за старика? Я была слишком молодая, до того молодая, что мне казалось – жизнь прожита, и только тщедушный старик один мне светит. Мечта о Москве таяла на языке таблеткой раннего валидола, ранними болями за безумной решеткой ходящих ходуном молодых ребер.

Друзья пили со мной крепкий, как водка, чай и даже вежливо готовили для меня яичницу с колбаской, а я не менее вежливо приносила им к чаю торт “Прага”, круглый как черное колесо, купленный в кафе “Прага” на последние деньги. Мы пировали отменно. Когда у меня не было денег совсем, только на метро, я ехала к дяде Мише Еремину, двоюродному деду моему, на платформу Левобережную.

Дядя Миша жил с женою, тетей Любой, и дочкой Верочкой в маленьком желтом доме барачного типа, вросшем в землю, как старый гриб, на улице Библиотечной. Их все время обещали сломать и квартиру новую дать, да так все и не ломали. У них было две комнатенки и крохотная, как спичечный коробок, чадная кухня. В одной комнате жили Верочка и тетя Люба, и там стояло черное, как революционный паровоз, пианино; в другой обитал дядя Миша, он там работал за столом под большой зеленой лампой, пил чай, в любую погоду сидел с открытой настежь форточкой, зимой – в валенках, вязаной старушечьей кофте и красной лыжной шапке, и писал. Мелко-мелко карябал ручкой по длинной простыне бумаги, окунал перо в чернила. В фортку мелкий, комариный, летел снег. Сквозняк любовно гладил корешки книг. Книг было много, они стояли на полках, как кожаные суровые солдаты. Я думала: неужели дядя Миша все это прочитал?

А потом думала еще: ну вот, он же уже старый, он лысый и в морщинах, и патлы у него седые, он на войне сапером был, в штрафбате, и на мине не подорвался, и в Москву живой вернулся, и жадно стал учиться и читать, – парнишка из села Новый Буян, что на Волге в Жигулях, на “о” ворочал, профессорам, вместо ответа на билет, на экзаменах зубы заговаривал, про любимого коня Гнедышку байки рассказывал, да про свою маслобойку, да про то, как отца раскулачили и семейство в Сибирь на подводах, за тыщу верст, везли, а дети на морозе, одной на всех шубой прикрытые, орали как резаные, – а потом, после института, он только и делал, что писал и читал, читал и писал, за целую-то жизнь можно этот вагон книг и прочитать, конечно!

Старый дядя Миша был литератор. “Вы писатель?” – спрашивала я его с замиранием сердца. Я не писатель, отвечал он важно, я – литературовед. “Господи, это же еще сложнее”, – думала почтительно я. Дядя Миша читал лекции будущим писателям в Литературном институте: о Достоевском, о Льве Толстом, о Пушкине. Читая, то опуская голос до шепота, то громко взвывая, он внезапно останавливался, медленно вынимал из кармана пиджака огромный носовой платок и шумно, зычно сморкался в него. Аудитория восхищенно, безмолвно ждала. “И так... – возглашал дядя Миша, выбрасывая вперед маленькую руку, и сам он был маленький и складный, живчик такой, и дамы его любили, и студентки теряли от него голову, от его раскосых, калмыцких глаз, от его безжалостного жаркого ума, летящего острой стрелой, навылет через душу. – И так наш Пушкин... шалун, повеса... написав “Бориса Годунова”... и пошел!.. по своему! Голгофскому пути!”

И поворачивался артистично; и к двери триумфально, гордо шел.

И студенты, восторженно гудя, срывались со скамеек, подбегали к нему и хватали его, и поднимали на руки, и так, на руках, выносили из класса и несли по коридору.

“Русская сцена, милашечка, в моем лице потеряла великого актера, – хитро щурясь, говорил мне дядя Миша, когда мы с ним на кухне, заполночь, пили горячее молоко и ели липовый мед из маленьких фаянсовых розеток. – Мне это еще Корней Иваныч говорил”. Какой Корней Иваныч, спрашивала я, глотая с ложки мед, неужели... “Да, да, Чуковский, самолично. Я на него, на Корнея, работал! И еще как работал! С его рукописями, как батрак, возился! Денно и нощно! А он, Корней, мне ни шиша не заплатил... Да, молод я был, зелен, думал – он гений, а гениям все позволено... А то, что гений может быть жадный, жа-а-а-адный... как любой обычный, грешный человек... я даже не допускал!..”

Мед дяде Мише привозили из Весьегонска. Студентка одна привозила. Северная, беленькая как первый снежок, белоглазая девочка. Я думаю, она, как все девочки, была по уши в дядю Мишу влюблена. Она привозила в огромной кожаной сумке огромную банку, я таких банок никогда не видела, – литров на десять, наверное. Как стеклянная бочка, старинная немыслимая банка стояла на столе, и дядя Миша лазил в нее золоченой ложкой, а другим не позволял. Сам накладывал; сам дозу вычислял. “Молоко и мед на ночь – это самолучшее снотворное!” – назидательно говорил он, подняв палец, похожий на сухой гороховый стручок.

А тетя Люба смотрела мне в рот, как я ем. И я боялась, что я ее объем. Она смотрела на хлеб, сколько я съем хлеба; смотрела на суп, как я его хлебаю – медленно или быстро, и попрошу ли добавки. Дядя Миша покупал дорогую, дорогущую рыбу в магазине “РЫБА” на улице Горького, она теперь Тверская, как встарь, а тогда Горького еще была. Рыба называлась красиво, по-царски: семга, севрюга, осетрина горячего копчения. Очень дядя Миша рыбу любил – ну так на Волге же родился! Приносил домой, и, если я была у них в гостях, и меня тоже угощал: отрезал тоненькими такими кусочками, то-о-о-оненькими, сквозь рыбу эту можно было смотреть на просвет, как сквозь янтарь или цветное стекло. А тетя Люба дышала шумно и гневно, как паровоз, она негодовала молча, что я вот тут сижу и жру драгоценную, чужую рыбу. Мне казалось, у нее даже дым идет из ноздрей. И я глотала кусок рыбы, и он вставал у меня поперек горла, и я шла смущенно кашлять в совмещенный санузел.

Деньги мои закончились. Работа у меня имелась, но зарплату задерживали. Я растягивала батон с чаем без сахара на два дня, но и это не помогало. Домой, в угрюмый город, бедной моей маме, вечно ждущей кочевницу-дочь, я не звонила – расстраивать не хотела: мама думала, я вот-вот завоюю Москву, и буду счастлива, богата и знаменита. Когда стало совсем невмоготу, я поехала к дяде Мише.

Сосчитала монеты: на метро и автобус до Левобережной хватало тика в тику. “Спасибо, Господи”, – тихо сказала я грозному и далекому Богу.

“Библиотечная, на выход!..” – протяжно прогундосила кондукторша. Я выскочила под белую злую пену метели. Побежала в белом зимнем прибое к берегу, к берегу, к спасительному дому. “Ну что, беги, беги, сиротка, – зло-весело кричала я себе внутри, – может, дадут конфетку! Послужи, собачка! А ну-ка отними!”

На пороге меня встретили злые огромные, коровьи, светлые, как снятое молоко, глаза тети Любы, урожденной Марцинкевич, а прадед у нее был вообще Робер Ботэ, из рода герцогов де Гизов. Литовка тетя Люба была высокая, толстая, с густейшей русо-седой, серебряной косой, обвитой кренделем вокруг большой, как у коровы, головы. Она обожала стихи Цветаевой, называла ее по имени-отчеству – “Марина Ивановна”, и упоенно читала вслух, сидя на кухонном диванишке и закинув большую, коровью ногу за ногу: “Спасибо вам и сердцем, и рукой, за то, что вы, меня не зная сами, так любите!..” При этом она качалась не хуже маятника – туда-сюда, туда-сюда. Она наслаждалась. Цветаева была почти запрещена. А Ахматова – уже почти разрешена.

– Тетя Люба, здравствуйте, – проблеяла я жалобно, – вот я приехала посоветоваться... с вами и с дядей Мишей...

Из комнаты вышла Верочка. Полы длинного атласного халата мели вечно грязный пол. Тетя Люба и Верочка ходили дома в халатах, пошитых собственноручно тетей Любой, а полы не мыли: иногда, очень редко, они подметали его мокрым веником, предварительно набросав на половицы старой мокрой заварки из слитого чайника, и тогда в комнатах пахло баней.

Странное было хозяйство: полы мели чаем, зубные щетки никогда не выбрасывались, копились в маленьких мешочках, а мешочки висели по стенам на гвоздиках; головы мылись, из экономии, чтоб шампуть не покупать, ржаным хлебом и яйцом; носовые платки, в невероятном изобилии, лежали в деревянных шкатулочках; когда являлись к дяде Мише гости, писатели и поэты, и приносили с собой водку и закуску, хозяева открывали настежь холодильник и в большую миску сметали все, что в холодильнике таилось: остатки сметаны, огрызок сливочного масла, последнее яйцо, соскребали со дна банки последнее варенье, мелко крошили засохшую колбасную жопку, все это посыпали сверху мукой и еще лили в миску старый, закисший кефир, – замешивали адское тесто, щедро приправляя его сахаром, солью и содой, задвигали миску в разожженную духовку, и такой полоумный пирог назывался “Гость на пороге”. А еще по утрам дядя Миша варил неизменную овсянку, помешивая ее деревянной ложкой с длинной, как удочка, ручкой, варил долго и нудно, бесконечно пробуя, складывая губы трубочкой и дуя на ложку, и весело кричал мне, ночевальщице: “Такую кашку и сам Конан-Дойль любил!”

– Здравствуй, Леночка, – протянула Верочка протяжно и манерно, чуть в нос, – мя-а-а-ау! Холодно на улице? Не поиграешь ли ты мне сегодня на пианино? Я так люблю, когда ты играешь Первую балладу Шопена! А лучше – Рахманинова! Этюд-картину ми-бемоль-минор! Так люблю!

Я недавно, а мне уж казалось – давно, окончила в Москве Консерваторию по классу фортепьяно и органа, и пальцы мои еще выграны были в инструмент, еще не забыли твердой, жестокой, живой мякоти клавиш.

– Я с удовольствием поиграю! – сказала я слишком обрадованно.

– Ну проходи, чего стоишь-то! – нарочито весело воскликнула тетя Люба и холодными литовскими, герцогскими губами поцеловала меня в морозную щеку. – Сейчас испеку “Гость на пороге”! Мишенька, иди-ка сюда! Лена приехала! А что ты без звонка?

– Неоткуда было позвонить! – кричала я так же нарочно-бодро, стаскивая тесные сапоги. – В общаге вахтерши не дают! Говорят – мы им мешаем дежурить!

До выдворенья из общежития мне оставалось три дня.

За три дня я должна была найти жилье в Москве.

Или совсем уезжать из Москвы домой, в угрюмый город на большой серой реке.

Тетя Люба тоже стояла передо мной в длинном, как старинный шлафрок, шелковом халате. На миг мне почудилось – сейчас из кабинета выйдет не дядя Миша, а Пушкин.

– А! – заорали за дверью. – А! Дыня приехала! Моя милашечка приехала! Где там моя Муха?!

Высунулась из двери лысая огромная, как котел, смуглая голова, с седыми кудерьками над ушами. Морщины бежали по лбу, как рябь по воде. Раскосые хитрые глаза хохотали. Наверное, удачную фразочку перышком нацарапал, подумала я тоскливо, вот и радуется, а совсем не мне.

Вслед за головой дядя Миша вышел весь. Я крепко и быстро обняла его. Поцеловала в лысый, изрезанный временем лоб.

– Да вот я тут...

– За стол, за стол! – возглашал дядя Миша, будто бы он вещал в аудитории, перед студентами. Ерошил седые свои патлы. Тер лоб ладонью. – Любонька, поскреби по сусекам! Испеки нам что-нибудь вкусненькое! Девочка с морозу! Ну, садись, Дыня, поведай, что ты и как ты! Ах ты, Муха...

Мы еле протиснулись за круглый кухонный стол, я угнездилась в углу скриплого, с калечными пружинами, дивана, дядя Миша уже вытащил из холодильника драгоценную красную рыбу, я не знала имени ее, и уже тонко, ювелирно отрезал от нее прозрачные ломтики страшным кухонным тесаком.

– А у меня есть медвежатина! – крикнул он. – Из Весьегонска привезли!

– Медвежатину не буду, – сказала я твердо, – мне медведя жалко! Он почти что человек!

Дядя Миша бросил резать красную рыбу, положил нож на заляпанную вином и жиром скатерть и уставился на меня – пронзительно, буравяще.

– Что у тебя случилось? – спросил он напрямик. – Говори, милашечка.

– Мне негде жить, дядя Миша, – сказала я, и горло мое будто забили песком.

Тетя Люба стояла тут же, ставила на огонь чайник, и это все слышала.

И Верочка слышала: она стояла в дверях.

Мало у них места в квартире было, это да.

Я-то у них ночевала вот прямо здесь, на кухоньке, на диванишке этом убогом.

Я видела, как пошло красными пятнами, как будто его лепестками бумажных тюльпанов в гробу забросали, лицо тети Любы. Она подумала, что я напрашиваюсь у них жить. Я вскинула голову. Слезы еще не текли по щекам, но уже яростно кипели под веками. Дядя Миша взял с разделочной доски кусок красной этой, неведомой рыбы, и протянул мне, чтобы я заела свои слезы.

– На-ка, попробуй, Дыня! Жуй как следует! Сразу не глотай!

Я катала во рту драгоценную красную рыбу, а слезы уже текли, текли пошло, подло и жутко, текли по подбородку, по шее, за воротник самодельного, мама ночами шила, черного, как у монашенки, платья.

– Миша, – сказала тетя Люба властно, надменно, и тонко, опасливо поджала крупные, пухлые губы, – у нас ведь есть этот парижский знакомый? Ну, пианист? Ну, этот, тезка твой? Михаил? Ну, Васильчиков?

Дядя Миша поднес к носу ломоть красной рыбы и втянул рыбий дух ноздрями.

– Ну и что?

– У него бабка в Москве живет.

– Ну и что?

– Ну, княжна! Нет! Княгиня! Княгиня Васильчикова! Екатерина Петровна!

– Ну и что?

Дядя Миша отправил кус рыбы в рот. Хоть он был и старый, а у него еще было много зубов, как у молодого. Он мощно жевал рыбу и постанывал от наслаждения.

– Миша, – строго продолжала тетя Люба, положив руку на прокопченную крышку чайника, сто лет не чищеного, – Мишенька, ну как ты не сообразишь! Они же искали компаньонку для Екатерины Петровны! Ну, для этой старухи! Она такая древняя, ей почти сто лет... или даже уже за сто перевалило!.. и им нужно, парижской родне, чтоб за нею кто-то в Москве присматривал! Вот мы, – тетя Люба выбросила в мою сторону полную белую руку, как белый хищный цветок, высунувшуюся из атласно-скользкого, обшитого несвежим кружевом рукава халата, – им Леночку и сосватаем!

– А-а-а-а! – завопил дядя Миша и снова схватил в руку тесак. – А-а-а-а-а! Понял! Все понял! Ну, Муха, тебе повезло как никому! Будешь у нас... ах, княжной! Ха-а-а-а! Любонька, чай-то чаем, а что к ужину будет посущественней?

Тетя Люба выжидательно уставилась на меня. Она думала, я достану что-нибудь к чаю из ободранной холщовой сумки, валявшейся на полу близ дивана.

Но я ничего не достала.

И тогда тетя Люба, злобно и шумно вздохнув, вытащила большую миску и стала в ней валять полоумное месиво “Гостя на пороге”.

А после ужина, за которым мне тетя Люба и Верочка напряженно смотрели в жующий рот, и после чашки чая с розеткой белого весьегонского меда, проглоченного мигом, как преступная улика, я на раздолбанном, беззубом, заброшенном, пыльном, словно заколоченная старая дача где-нибудь в зимнем Звенигороде или зимней Малаховке, черном как сажа пианино “Красный Октябрь” играла Верочке и тете Любе Первую балладу Фредерика Шопена соль-минор. А потом Этюд-картину Сергея Рахманинова ми-бемоль-минор. А потом, по просьбе публики, еще и “Лунную сонату” Людвига ван Бетховена, до-диез-минор, но только первую часть, вторую и третью не стала, боялась, консерваторка вчерашняя, позорно запнуться пальцами через бедные, пыльные клавиши. И думала с тайным ужасом: а у княгини Васильчиковой дома пианино есть?

2.

Тетя Люба написала мне на бумажке адрес. Княгиня Васильчикова жила в сталинской высотке на площади Восстания.

Утром меня накормили серой и горячей овсяной кашей, самой дешевой и самой полезной на свете едой, я подхватила холщовую свою, переметную суму и потекла в унылую, большую дорогу – через каналы и асфальты, через Подмосковье и Москву, в самое ее сердце, по снегам и слякоти, по тающей корке льда, по подземным трясущимся поездам, по серебряным нитям сумеречной метели, все вперед и вперед, к туманной новой судьбе. Высотку-то эту я знала давно: когда в Консерватории училась, жила в общежитии на Малой Грузинской, а это совсем рядом с площадью Восстания, метро “Краснопресненская” и еще “Баррикадная”. Говорили, что где-то рядом с нами, консерваторцами, живет певец Высоцкий. Его хриплый магнитофонный голос доносился тогда из каждого окна.

Я вылезла на белый свет из-под земли на “Баррикадной”. Перед глазами еще мотался красный мясной мрамор метро. Я посмотрела на величавую, мрачную высотку с золотой звездочкой наверху, на шпиле, через плотную пелену бесконечного снега.

Еле открыла тяжелую, как чугун, дверь подъезда. Вошла робко. Господи, здесь тоже цветной, расписной мрамор, шикарней, чем в метро!

Я стояла средь мраморных водорослей и хвощей, среди кровавых и лиловых сумасшедших виньеток и разводов, среди каменных озер и толстых стеблей золотых кувшинок, стояла и боялась дальше идти. И навстречу мне вышел человек, я думала, он милиционер, такое строгое было у него лицо, да и одежда какая-то тюремно-казенная, серая с галунами.

– Девушка! Вам чего тут?!

Я попятилась. Но глаза наши, строгого мужика и мои, склеились, слепились и не разлеплялись. Я чувствовала себя как на допросе.

– Я... я?.. я... к княгине...

– К какой еще княгине?! – загрохотал мужик на весь мраморный вестибюль.

– К... Васильчиковой... Екатерине...

Мужик внезапно подобрел. Шагнул ко мне. Положил руку мне на плечо.

– А, к нашей недобитой, – глухо хохотнул. – Из Парижа бабку привезли; а зачем, спрашивается, привезли? Помирать в Москву привезли? Ну, вольному воля, спасенному рай. В пятьдесят восьмой квартирке твоя княгиня живет! В пятьдесят восьмой!

Я пошла, а милицейский мужик крикнул мне в спину:

– Давненько живет! Уж зажилась! А ты-то кто ей будешь?!

Я никогда не видела в жилом доме мраморных стен. Я никогда не ездила в таком лифте. Как из старинных, из немых фильмов. Лифт ехал медленно и тряско, как телега. Пахло старым деревом и отчего-то – скрипичным вишневым лаком, а не кошачьей и человечьей мочой, как обычно в лифтах воняло. И еще чем-то кондитерским, медовым, пахло. Кажется, тут до меня кто-то провез торт.

Я вспомнила священный торт “Прага” и проглотила сладкую слюну.

Когда я позвонила в дверь с номером “58”, я сначала услышала издалека, как из подземелья: “Сейчас!.. Повремените!..”, а потом – легкий шорох и перестук, будто бы стучали молотками, забивали гвозди в половицы. Дверь отъехала, и я ожидала увидеть княгиню в полный рост, вроде как в таком же царственном шелковом халате, в каких тетя Люба с Верочкой ходили, – а вместо этого серебряный, тусклый металл мерцал внизу подо мной, и крутились спицы, и колеса издавали странный, дробный перестук. Это в инвалидном кресле гордо сидела старуха, такая морщинистая, что ее сморщенная кожа уже не гляделась кожей, а, истончаясь до предела, осыпалась с лица сухим осенним листом, пылью рисовой забытой пудры, рассыпанным в прах телячьим пергаментом.

– Мое почтенье! – проскрипела старуха попугайским голосом.

– Мое тоже, – потрясенно выдавила я, не зная, как на это отвечать.

– Проходите, детка! А я – поеду!

Старуха ухватилась за выступы и рычаги кресла, колеса заскользили по паркету, шины и спицы застрекотали, и дробные молоточки опять застучали по паркетным мелким плашкам. Тук-тук, тук-тук. Так сердце стучит, так часы стучат.

Я шла за катящейся в кресле, обезножевшей княгиней, и ветер мертвого времени дул мне в лицо.

Сутолока кучно толпящейся, жмущейся друг к дружке, сиротской мебели. Могучая, мощная свалка тряпья – тут и бархаты и кружева, и джинсы и меховые веселые куртки, тут мятое-жатое, века не стиранное постельное белье – пододеяльники разевают дырявые рты, простынки льются на пол кислым молоком, – и роскошным перламутром вскрытых безжалостным ветром на пустынном речном берегу нищих перловиц переливается все это запыленное добро: то ли приданое, то ли дары приживалов, то ли память всей прожитой жизни, зашитая в старые, вытертые, траченные молью тряпки. Доверху набиты колодцы двух, Господи, всего-то двух комнат, а я думала, тут княжьи хоромы, Грановитая палата, а тут – две каморы, почти тюремных, – людскою вещевою снедью. Стены трещат и гнутся от изобилия портретов. Ясные глаза мертвых резко впиваются, вонзаются в живущих; по сусальному злату тяжеленных, широченных, как Волга, рам голодным тараканом ползет Время.

Время хозяин тут, в квартирке этой, а не эта старуха. Утонувшая по горло в скриплом железном кресле на огромных, как у старинного велосипеда, колесах, она тянет ко мне сухую нежную руку, и мои глаза ударяются о жадный свет двух перстней на костлявых дрожащих пальцах – густо-зеленого и прозрачно-синего: оба кабошоны, гладкие гальки, заключенные в скорбное, темное золото. Два глаза северной совы спокойно и светло, чуть презрительно глядят на конец мира. Они глядят на меня.

– Этот... – задыханье старушьего птичьего голоса полосует душу... – этот... синий – звездчатый сапфир – подарил мне Царь... увидал меня на приеме, улыбнулся моей... красоте, снял со своей руки и на мою надел!.. а этот, зеленый... ах, детка, правда хорош?.. изумрудик. Из египетских, между прочим, копей... Это подарок князя Васильчикова, когда я еще... кха-кха... в невестах ходила...

Я кинула отчаянный взгляд вбок. Рояль, черный кит, вот оно, мое проклятье и моя радость, музыка, вольно и мрачно плывет по комнатам, на спине кита, под многослойной пылью – вся Земля: и утварь, и шматье, и забытые бальные браслеты, и измазанные давно отлитой бабьей кровью кружевные панталоны, и сломанные, вставшие века назад часы, и часы идущие – тик-тик, так-так, время идет, жизнь идет, а скоро – кто за тобой придет?

– Деточка! – донесся до меня далекий голос, будто весла в уключинах лодочных проскрипели. – Вы ведь ко мне по звонку, от Любови Ивановны? От Михал Палыча?.. Ах, Михал Палыч!.. Самый гениальный человек литературной Москвы. Мыслитель!.. А Любушку давно знаю, давно... у моего внучка, Мишеньки, что в Париже теперь живет, с Любушкиной доченькой, Верочкой, ах!.. роман был...

Вот как, Верочка вовсе не старая дева, изумленно соображала я, беспокоясь, куда ступить в диком развале ногой, как присесть, чтобы что-нибудь не раздавить. Время сухо и неслышно било костяшками пальцев по немым клавишам. Упражняло руку.

Старуха въехала на колесном кресле в кухню, узкую, как скворешник. Я поплелась следом.

– Да, я от Любови Ивановны, – выдавливаю я через силу. – Я... Мне... просто негде жить. Я работала дворником, а потом меня уволили. У меня нет московской прописки, а с этим сейчас стало строго. Общежитие не по карману.

Я сказала все отчетливо, грубо и быстро. Да, я на допросе тут была, и меня допрашивало Время. Время холодно, надменно глядело мне в лицо кабошонами тусклых глаз: один глаз зеленый, другой синий.

– Ах, детка! – Голос обжег меня, приклеился к моей шее, к груди, как горчичник. – Ах, вы работали дворником! Ах... как это тяжело, страшно... Это – не женский труд!

Холодные кабошоны придирчиво, дотошно ощупали, обласкали мои пальцы. Я уже сидела на краешке старого дворянского пуфа на гнутых позолоченных ножках, и пальцами, как утопающий в блудное бревно, вцепилась себе в колени.

– Да, это тяжело. – Ну надо же было поддерживать разговор, я и поддерживала. – Да, мне, знаете, очень страшно было, особенно по вечерам, заходить в каптерку – мне казалось, знаете?.. что метлы и лопаты могут ожить, зарубить меня, захлестать. Я с ужасом ждала зимы и лома! Ну, лома, чугунного лома... – Я изобразила, как колю лед, и руки мои взметнулись. – Надо выходить из дома спозаранку – и колоть, колоть! Льда за ночь, если снега наметет, а погода сырая сначала, а потом подморозит, может нарасти много! Такая крепкая корка!

– Спаси Господи, – старуха в инвалидном кресле широко перекрестилась.

Я снова опустила руки на колени и во все глаза глядела на эту бабку. Зачем только тетя Люба дала мне адрес этот! Ведь она княгиня, ведь она Васильчикова, ведь ей надо на серебряной ложечке – икру, на золотом подносе – ананасы... в шампанском...

– А, вы из провинции? – Старуха прищурила сначала один холодный, рачье выкаченный глаз, затем другой. – А, я догадалась! Вы хотите остаться жить в Москве! Я угадала?

Старуха показала зубы в судорожной улыбке, они у нее были чуть загнутые книзу, как птичьи когти. Поблескивали перламутрово, грязно, туманно. Она все не убирала улыбку, и я растерялась.

– Да. Я хочу остаться в Москве.

– Я так и знала! – Улыбка была прицеплена к сухим губам и кривым зубам, как брошка. – Так нравится Москва? А-а-ах, Москва! Какая раньше была Москва! Нынешняя ей в подметки не годится!

Я покосилась на свои разношенные сапоги и представила их стертые московскими дорогами подметки.

– А какая раньше была Москва?

У меня в животе урчало от голода. Было время обеда. Нет, времени уже не было. Оно остановилось. Как старые, екатерининских времен, часы, вон они, на крышке рояля, с двумя золотыми амурчиками, я вижу из из кухни, отсюда, или нет, кажется, это Амур и Психея, черт их разберет, эти ювелирные, танцующие фигурки.

– Колокольный звон! – громко, как с амвона, крикнула старуха. – Сорок сороков церквей! Белокаменная... и сирень во дворах!.. И из окон особняков – музыка... играют на рояли...

Старуха опять остро глянула на мои музыкальные пальцы. И я спрятала руки в сдвинутые колени, в складки юбки.

– Я музыкант, – сказала я жестко. – Я после Консерватории.

– Ах! – вскрикнула старуха задушенно, из рукава вытащила скомканный кружевной платочек и прижала к носу, и чихнула, будто понюхала табак из табакерки. – Я искала компаньонку, чтобы мне не скучно было вечерами в этих сиротских комнатах! А нашла музыкантшу! А-ха-ха-ха-ха! Девонька, меня-то уж музыкой не удивишь! У меня внук пианист! В Париже живет! По всему миру концертирует! Вон афиша!

Княгиня махнула рукой, и я воззрилась на русскую, не парижскую, пожелтевшую афишу, приклеенную к стене между двумя парадными портретами старухиных предков. “МИХАИЛ ВАСИЛЬЧИКОВ. ПЕРВОЕ ОТДЕЛЕНИЕ. ШОПЕН. СОНАТА СИ-БЕМОЛЬ-МИНОР”. Ага, в Большом зале родной Консерватории концерт тот был. Ну вот и собрата нашла. Брата. Сестрица Аленушка и братец Мишуточка. Гожусь ли я для подвига добра? В голове моей билось железными, золочеными молоточками: тик-тик, тук-тук, зря, зря, зря это все, бес-приютность, без-жилье, без-любье; бес-семейность, без-надежность, а я, как пес, вечно жду, жду любви, угла, без-маяты, бес-слезья – короче, выражайся, мать, по-людски! – счастья. А выкуси! – орет судьба и кажет ледяной, дворницкий, лимитный кукиш. Вот пялюсь во все глаза на живую княгиню. Где я еще княгинь увижу? Все они помрут, прежде чем я сама когда-нибудь помру.

Вот она. Вот. Передо мной. Грузная, как огромный курдючный баран, гладко причесанная, с залысинами, год от года растущая в неумолимую кресельную ширь старуха. Сидит в инвалидном кресле-каталке, сверкает в меня круглым небесным сапфиром и круглым рачьим, болотным изумрудом. Высохшие ручонки, зимние черные ветки, лапками зимних голодных птиц вцепляются в никелированные подлокотники каталки. Над тонкостью почти девичьих запястий, торчащих из морозных, жестких, как куржак на стрехе, старых кружев, хочу заплакать. В тощем пучке, седом кукише на затылке, – притулился пучок на башке, как хохлатый воробей, – торчит черепаховый гребень: что, тоже подарок Царя?!.. или другого какого богатыря... Сын, внук, правнуки – в Париже. Ах, Париж, сногсшибательный город мечты! “Я-то никогда там не буду”, – мрачно свербит лоб завистливая, жадная мысль. К роялю, заваленному стогами тряпья, когда в последний раз живые руки прикасались: в прошлом веке? В позапрошлом?

Я не знаю, сколько ей лет.

– Деточка, а-кха-кха... Вы не думайте!.. за мной ухаживают. Я тут не брошенная, не одна!.. Приходит сестра милосердия... славная такая, серьезная... приносит еду, делает уколы... Хорошо укольчики делает, не жалуюсь...

Девяносто?.. Сто?.. Больше?..

У нее взгляд ангела, а от тела уже пахнет землей. За стеклом узкого, как гроб, окна – зимняя непогодь. В этой льдяной круговерти растаем мы все. Она – чуть раньше.

– Мою бабку дед похищал, – внезапно, ни к селу ни к городу, говорит старуха, скрюченным пальцем осторожно касаясь сморщенной, как изюм, поросшей седой щетиной мочки бледного уха, где когда-то горел ослепительный бальный брильянт. – Знаешь, как?.. Он старик был, на тридцать лет ее старше. Она – девочка, ей и пятнадцати не сравнялось. Он велел заложить карету, запрячь лошадей; взял две шубы, две дохи куньих; и платок, чтоб ей рот перевязать. Чтоб не кричала. Вызвал ее из дому – вроде как на бал приглашает. “Оденься! Уберись как подобает!..” Она все поняла. Ну бежать! Дед ее за подол схватил, платье порвал, в одну шубу кинул, другой прикрыл, бросил в карету – и... Лоша-а-адки!.. Лошадки бы-ы-ыстро бежали, только ветер свистал в ушах!.. Из города выехали, вот уже степью едут. Бабка моя, тогда юница, ничего не видит. Метелица! Окна кареты снегом залеплены! В шубах задыхается! Дед ее раскутал, на ухо шепчет: “В мое поместье скачем. Тайно обвенчаемся. И я тебя отныне никому не покажу – взаперти жить будешь! Детей мне рожать будешь! Никаких балов теперь! Ха-ха!” И засмеялся страшно. И сдержал слово – бабку мою до его смерти так никто из живых людей, кроме челяди, и не увидал! А первенца родила она – мою маму, княжну; и забеременела мамою моей тогда, в той карете, когда в степь зимнюю скакали – наперерез волкам, а, ты не знаешь, как страшно волки в степи воют!.. – бабку дед мой распял на теплых шубах, платьице содрал ей домашнее, бархатное, с плеч... и заставил себя любить. А до нее, до девочки несчастной, сколько ж любовниц было у него при дворе! Господи помилуй!.. Так, голую, завернутую в две дохи, из кареты вынул и в степной свой дворец, наверх, прямо в опочивальню, на руках донес... охотник – добычу... Таков был, ma chere, мой дед; таково было начало нашего рода.

Старуха улыбается беззубым бледным ртом. Изящен его усохший, как мертвая гусеница, вырез. И зуб в улыбке сизо и желто блестит – чудом оставшийся, сирый, а может, это сто раз чиненная фарфоровая коронка. На захламленном столе перед нами – горы несъеденных, сухих, прогорклых, протухших яств: и московские бараночки, мне так до боли знакомые, уж давно закаменели, я сглонула слюну и представила, как я одну такую бараночку кусаю – и тут же зуб ломаю; и темные и светлые варенья в разнокалиберных банках, увязанных и марлей, и тряпками, и закрытых крышками, и открытых – сквозняку, нежной плесени, радостным мухам; и вскрытые консервным ржавым ножом – вон он, рядом валяется – баночки с красной икрой и вялыми, распавшимися на белые скользкие нити кальмарами; и парижские – щедрые внуки и правнуки заботятся, бегут в Париже на почту, посылочку бабке высылают! – глянцевые, ненашенские коробочки с коричневым медом и дохлыми мидиями, с цветным серым сахаром, похожим на сколы гранита, и мускатным орехом. Все умирает и отходит. Все желтеет и гниет. Мне чудится – в кухонную фортку залетает серая царица-ворона, прыгает на стол – и клюет, клюет погибшую снедь, не может наклеваться...

– Милая! – Лицо старухи обращается ко мне ржавою, желтой Луной. – Милая! Вам тяжело! А кому не тяжело! Мы во время революции умирали с голоду! Вот это все... – Обводит сохлую еду рукою. – Нам только снилось! Когда князь увез меня от этого кровавого ужаса в Париж, я научилась там писать иконы. Вы слышали о Тамаре Ельчаниновой?.. Нет?.. А о матери Иоанне Рейтлингер?.. А о матери Марии?.. Как, даже о матери Марии...

– Я знаю, да, – спешу выпалить я, пока старуха не испепелила меня огнем своих, крутящихся под черепашье-сморщенными веками, ледяных глаз-кабошонов.

– Ну слава Богу. Хоть что-то вы знаете. – Старуха тянется к малахитовой пепельнице на столе, сердито подкатывает, на вершок, еще на один, к столу свое кресло, я хочу ей помочь, она чуть не ударяет меня по рукам. Берет тонкий мундштук, в него вставлена тоненькая, как брюшко стрекозы, сигаретка. “Мятная, наверное”, – тоскливо думаю я. – Я у них училась иконописи. О, детка!.. я была бездарная богомазка. Но образа, выделанные вот этими, этими пальцами, – и она жалко, гордо протягивает ко мне, сует чуть ли не мне под нос свои дрожащие куриные лапки с тревожными ночными огнями перстней, – остались навек во французских храмах. Я княгиня! – Голос ее возвышается, растет от куриного, на скотном дворе, клекота – к струнной звучности, к оперной гордости. – И Бог избрал меня потрудиться на Него, на Церковь!..

Она мнет в руках мятную сигаретку, и стрекозиное брюшко разваливается у нее в пальцах, и она растерянно глядит на душистый табак, вывалившийся ей в подол, на раздвинутые под грязным платьем колени, на пол.

Я все-таки помогаю ей. Я наклоняюсь и голыми руками собираю с пола сигаретный мусор.

Старуха глядит на мою возню у нее под ногами сверху вниз. Старуха думает: хорошая я буду компаньонка. Компаньонка и служанка заодно.

– А вашего отца, душечка, как зовут? – без перехода спрашивает она меня, когда я выпрямляюсь и бросаю в помойное ведро собранный с пола табак. Ведер в кухне, кажется, пять... или даже шесть. Только сейчас я чувствую сладко-соленый, картофельный и селедочный запах гнили.

– Звали, – говорю я и стою перед княгиней с грязными руками, как служанка Марфуша. – Звали. Николай. Николай Иваныч. Он умер. Десять лет назад. Я и сына так назвала. В честь святого Николая.

– Сын?! У вас есть сын, деточка?! У такой молоденькой, о, mon Dieu! – Старуха улыбается всеми остатками призрачных, сизо-желтых зубов. – Ах, ах!

Машет лапками, будто мух отгоняет. Все сухое лицо нервно смеется, трясется, вот-вот рассыплется, как недавняя сигарета.

– Ах, нет, нет!.. Нельзя так говорить: святого Николая! Надо говорить: святителя Николая!.. Это – верно, это – по-православному. Он же воистину был святитель! Скольким людям помог! И на суше... и на море!.. Святитель, да... А еще есть: благоверный, равноапостольный, великий князь, – тут она крестится, и жест знаменья медленен и грациозен, как опах лебединого веера, – святой мученик, преподобный и иже с ними, иже с ними... Нет, детка, вы не так выучены! Мы шли от тела – к Духу. А вы, нынешние, идете от Духа – к телу! Младенцы все рождаются в Духе! И за пять первых лет жизни человечек, душенька моя, и постигает все: мир, Дух, Бога... Но куда его потом-то, малютку беспомощного, взявши за слабенькую ручонку, ведут?!.. В какую – пропасть... в какую...

Старуха кашляет. Кашляет долго, надрывно, и я хватаю чашку, подношу к сухому, запавшему внутрь дрожащих щек рту, вливаю меж сморщенных губ питье, щупаю на запястье слабо дергающуюся нитку пульса.

И вот так – в компаньонках-то в этих – все время?! Куда ни пойду – наткнусь на серебряные колеса кресла, на грязные кружева княжеского халата, на страдально кашляющий рот, на глаза, вытаращенные в последней мольбе, кричащие: “Спаси, спаси меня от смерти!” И уколы выучусь ставить; и в шерстяные носки горчицу насыпать... Боже, Господи сил! Со всеми святителями и преподобными! Куда уходят люди, если вот они глядят на нас с портретов! Если вот я беру живую руку, а через сто лет ее будут там – внизу – во тьме – целовать червяки! Призрак серой вороны гуляет по столу. Черви – пища для птиц. Интересно, волосы княгини были в молодости черные? Как вороново крыло?.. Как вороненая сталь?.. И как их, едва дыша от любовного восторга, расплетал на ночь князь, и как целовал, погружая в них нос, щеки...

– Муж умер рано, – выкашляв давнюю боль, упрямо и угрюмо хрипит она. – Рано. Я не успела еще понять ни любви, ни семьи. А на руках уже дети. И Париж. Чужой... каменный. Надменный. Куска хлеба не бывало на ужин. Вы знаете, детка, что такое последняя бедность?.. Вот вы у меня жить хотите. Видите – всего у меня полно! – Царский взмах рукой в сторону грязных тарелок, заскорузлых вилок, связок сухого лука и чеснока, висящих у притолок на медных, холодных гвоздях. – Изобилие!.. Только оно мне теперь-то – к чему?.. Да и вам, дитя, не оно нужно... И я вас замучаю. И вы меня начнете раздражать, злить. И когда будет приходить медсестра, и вливать мне в мою жалкую вену... уж ссохлись все жилы!.. питательную смесь, – она грубо, резко, когтями пальцев задрала рукав и вывернула мне на обозренье, кнаружи, локтевой сгиб, и дряблая кожа выше локтя тряхнулась облезлым, ветхим флагом, – вы будете...

Я с ужасом гляжу в расширенные, сверкающие глаза, провеченные до дна огнем забытых пророков, огнем ночной пустыни, где на животе, дрожа и молясь, лежал Езекииль, огнем красного снега, заметающего лысину и бороду Даниила, смирно сидящего во рве львином, среди рыка и смрада и запаха зверьей мочи. В эту минуту мы обе, старая и молодая, понимаем, что почем; что есть жажда жить и проклятье умирать. А еще вот есть благо великое – умереть без страха, без боязни смерти. Уйти сладко и покойно, тихо и смиренно. Кому оно дано на земле? Святителю?.. Послушнику?.. Молельцу?.. Причетнику?..

Огрузлое, жирное, все в вислых слоновьих складках, ветхое, как старая Библия, тело выламывается из мертвой железной клети кресла, из прижизненного гроба своего, мучится, борется, выгибается, и я кидаюсь – помочь: что расстегнуть?! где подвязать?! куда поднять, подтолкнуть?!.. – но меня пригвождают к месту, грозно, с великолепным презрением отталкивают блистающие – один изумрудом, другой сапфиром – княжьи глаза: отойди прочь, кричат глаза Владычицы, отойди прочь, сенная девка, а если силенок у тебя достанет, отвяжи мне от коновязи коня, набрось на плечи медвежью доху, и я поскачу в снежную степь, в широкую смерть свою. Прочь!

– …вы будете проклинать немощь мою, будете отворачиваться к стене, плакать в платочек и потихоньку молить Бога, чтобы я скорее умерла. Чтобы вас – мучить перестала!

Глаза мои бегают туда-сюда по морщинам, залысинам, шлейфу халата, блеску колец… Стыд жжет скулы.

– Ну что вы, что вы!..

– Да не «что вы», – жестко рубит старуха, – а правда.

И, чтобы заесть горькую правду, берет со стола пальцами, птичьими когтями, горсть парижских изюмин и отправляет в бессильную ямину рта.

Я смущаюсь. Я ругаю себя. Я не знаю, что делать. Я встаю во весь рост рядом с приклеенной к стене старой афишей – желтую, будто восковую бумагу уже прогрыз, испещрил дырками-иероглифами жучок: «ПИАНИСТ МИХАИЛ ВАСИЛЬЧИКОВ. БОЛЬШОЙ ЗАЛ КОНСЕРВАТОРИИ. ПЕРВОЕ ОТДЕЛЕНИЕ. ШОПЕН...». В углу год, месяц и число – сгоревшая во времени дата. Почему он не заберет бабку в Париж?! Почему они бросили ее здесь, в Москве, в этой глубокой, как деревенский колодец, как революционная расстрельная шахта, квартире, в этих сотах сталинской серой высотки, на дне вычерпанной жизни, на грязной разделочной доске старости?! А может, она хочет умереть в России. А может…

«Бедный Михаил, – думаю я горько и светло. – Играть на рояле все равно трудно – и здесь, и там».

– Прощайте, княгиня.

Нет, идти, надо идти. Не идти – бежать. Если ты останешься, тебя засосет. Тебя поглотит, вберет серое, коричневое, золотое, пыльное, гнилое болото. Нет свежей крови. Нет простора и шири. А что есть?! А есть квартира, похожая на гроб. И старуха в ней. И еще буду – я?! Нет! Нет уж! Не буду! Не буду я тут!

Улыбка – порх мне навстречу воробышком из пустого рта! – старым сусальным золотом блеснули белки выпученных глаз, зрачки кольнули иглой аристократической насмешки. Словно и не было ничего. Ни разговора. Ни гнева. Ни огня предсмертия. А только на прощанье мне надобно у княгини – мне, холопке – ручку поцеловать. А меня в ответ на поцелуй, в упрежденье грядущего своеволья – чтоб шалуньей не была, чтобы шлейф босяцких кавалеров за собой в благородный дом не таскала – ударят слегка, не больно, сложенным китайским веером – по носу. Ата-та! Ата-та! Веди себя прилично, детка. На ночь пей молоко, ешь инжир. От этого цвет лица свежей, розовее. Косы расчесывай черепаховым гребнем. Яства готовь хорошенько, фрукты-овощи мой тщательно, с мылом; на кухне зазря не торчи, за обедом и ужином помногу не лопай, талию блюди, осанку сохраняй. Панталончики меняй каждый день: на будни – цветные, в Воскресенье Христово – чисто-белые. Вслух читай Четьи-Минеи, Ефрема Сирина, молитву покаянную на сон грядущий. Авось, и станешь хорошей компаньонкой. Аккуратной. Скромной. Воспитанной. И Бог тебя спасет.

– Всех благ вам, милая, – поет княгиня величественно, выдыхает прощальную песню сквозь медленно, трудно разжевываемый изюм. – Жду вас. Вы ведь дадите мне знать, если решитесь? А?..

Я нелепо, криво кланяюсь, уже не в силах ничего вымолвить, и иду к двери.

И звонок, и скрежет замка, и мой глупый ужас, и мой смех над собой: в дверях сталкиваюсь с чужим, вошедшим в княгинин склеп человеком, с угрюмой, косматой, как лесной зверь, бабой. Догадываюсь сразу: это и есть сестра из общества «Милосердие». В одной руке у нее корзина, укрытая марлей и дырявым целлофаном: оттуда томительно и вкусно пахнет, там опять еда, много еды, и княгиня ее опять не съест, и она будет горами лежать на столе, и сохнуть, и пропадать, и умирать, – в другой – громоздкая капельница, похожая на мой недавний дворницкий лом, и сумка через плечо, и торчат из сумки упаковки с одноразовыми шприцами, коробки с ампулами кордиамина, камфары, лидазы. Лохматая баба не здоровается со мной. Ее мрачные глаза, хлестнув меня наотмашь поперек лица, ясно говорят: «Много вас по Москве шляется, дур провинциальных. Погреться под боком у приличных людей мечтаете. Квартирку оттяпать. Пошла прочь. Сейчас буду человека кормить. Колоть. Спасать. Брысь отсюда!»

Губы угрюмой лешачки чуть шевельнулись, и мне явственно послышалось:

– Брысь отсюда.

Переступив порог, голодно вдыхая напоследок сумасшедшие, пьяные запахи из корзинки, я оглянулась. Мне вослед с почернелого портрета печально глядел юный и красивый, как василек в золотой ржи, румяный корнет князь Васильчиков.

3.

И был день, когда я позвонила и выдохнула в трубку: «Екатерина Петровна, я буду вашей компаньонкой. Можно сегодня... переехать к вам?»

И был день, когда я пришла, целый час, мне показалось, ехала в тряском старинном лифте, вдыхая старые запахи, и закрывая не свои, а как будто старые, мехами гармошки сморщенные веки, и думая будто старыми, медленными как осенние мухи мыслями, – и застыла перед высокой дверью, дрожа: звонить?.. не звонить? – и позвонила все-таки, и услышала это железное, никелированное, сухое лопотанье, цоканье кресельных колес по нечищенному, такому прекрасному и такому брошенному, как беспризорный ребенок, старому паркету.

И поцеловала я княгиню, приложившись губами, как к иконе, к пергаментно-истонченной щеке; и вместе обедали мы, и я после обеда мыла посуду, перебирая все старые губки, старые ерши и старые фланельки, натирая их старым огрызком хозяйственного мыла, и потом вместе ужинали, и снова я мыла посуду; а потом, после ужина, я играла на рояле или, как княгиня выговаривала, «на рояли», и, склонив голову набок, как большая старая птица, старуха слушала звенящий расстроенный рояль придирчиво и знающе, внимательно и цепко, ухом не пропуская ни одной удачной, певучей интонации, ни одной моей фальшивой, смазанной ноты, – и я старалась не фальшивить, потому что стыдно мне было врать перед ней, перед чистой, гордой и сильной старухой, перед парижской богомазкой и славной, древнего рода княгиней, столько музыки, и человеческой и Божией, и диавольской и звериной, слышавшей на своем веку, что мне никогда и ни в жизнь столько не услышать, – и ведь не оглохла она, ведь всю музыку жизни своей запомнила, в себе несла, как в глубине драгоценной старой шкатулки, – и не мне было ее открыть, не мне было любоваться самоцветными переливами подземных и небесных звуков, нежными песнями, кровавыми проклятьями, предсмертными хрипами. И дрожал рояль передо мной, под откинутым черным орлиным крылом крепкой крышки, всеми золотыми, перевитыми жилами своими, всеми струнами, всеми старыми золочеными потрохами, и дрожала я вместе с ним, чуть не плакала, гладя клавиши и пальцами жадно вгрызаясь в них, и мы вместе, рояль и я, играли великой старухе не Бетховена, не Шопена, не Грига — великую музыку ее бедной, единственной жизни.

А после ужина, очень рано, я так рано никогда не ложилась, еще бледный свет дымного московского вечера пробивался сквозь дотла пропыленные шторы, мы обе легли спать, и я вынимала старуху из кресла, ухватив крепко под мышки, и переваливала с кресла в постель, как тяжелую, набитую сырою ватой огромную куклу; и она кряхтела и шептала тихо: «Мне стыдно, вот я какая стала», – а я, как такелажник, все равно волокла ее, и вся покрылась потом, и уложила, и нежно и бережно накрыла ее одеялом, закутала ей сухие, страшные костыли ног одеялом теплым, нежным, истертым, как жизнь.

А сама легла в кровать рядом, в той же комнате, чтобы ночью, если что, услышать внезапный стон или задыхальный кашель, крик о помощи или тихую жалобу, просьбу о лекарстве или о глотке воды, – и сырая, влажная, как будто море плескалось рядом, за дверью, как под дожем промокшая, сырая и холодная была постель моя, и Москва тяжело и темно дышала за окном, огромная, как зверь с горящими, бессонными и зоркими фонарными глазами, и я закрыла глаза, но не могла уснуть, и я делала вид, что сплю, и даже сопела притворно, – а потом старуха уснула, я слышала ее то легкий и невесомый, как взлет бабочки, то густой и раскатистый тяжкий, мужицкий храп, и долго, всю ночь слушала я старуху, гудящую, как органные меха, поющую вразнобой, как оркестр с плохим дирижером, – слушала, как последнюю музыку, живую ее.

И был день, когда я напялила старый короткий княгинин халатик, и подоткнула его повыше, и засучила рукава, и набрала в ведро воды, и бухнула в воду старую тряпку — я стала убирать столетнюю грязь, уничтожать пыль времени, забившую до дна старые легкие, я открыла настежь окна, впустила в квартиру волю и ветер, солнце и снег, и все я намыла, и все натерла, и все заблестело, и все заиграло, приветствуя радость и чистоту! И смеялась старуха, наблюдая, как я, танцуя, летаю по квартире, и как мрачный колодец превращается в бальную веселую залу, – и, когда закончила я великую, единственную в жизни уборку, и наскоро приняла холодный душ в тесной, как пенал, ванной, рассмеялась счастливо старуха, молодым и звонким смехом, и крикнула мне: «Дай-ка мне мятную мою сигаретку, детка, и налей рюмочку коньячку, он там, в буфете, ты сразу найдешь! Я выпью и покурю за твое здоровье!»

А я все хотела танцевать с грязной тряпкой в руках, все не могла остановиться, и разошелся на груди халатик, и смешная, наверное, я была — с мокрыми волосами, в зеркалах на мокрую белку похожа! И княгиня серьезно сказала мне, дыша мятным дымом: «Красивая ты, детка, но я-то красивей была!»

И весело, счастливо хохотали мы обе.

И был день, когда княгиня подъехала в кресле к старому высокому трюмо, и поманила меня за собой, и мы обе отразились в тройном зеркале, и мы сами себе были Троицей Женской — Молодой и Старой; и княгиня нагнулась, тяжело рванула на себя ящик комода, и ее сухие легкие руки с безвольно висящей пустыми мешками кожей предплечий вынули оттуда и впрямь шкатулку — и повернули серебряный ключик, и откинули крышку, и вынули на тонкой цепочке черный кулон — внутри черной яшмы горел, нежно вспыхивал лиловый цветок; и я поняла, быстро встала перед княгиней на колени, а она надела мне драгоценность на шею и хрипло шепнула: «Посмотри». И я посмотрела; и это был вовсе никакой не кокетливый дамский кулон, а овальный святой образок, черный фон, лиловый гиматий, золотой светящийся нимб над лысой седой головой. И старуха шепнула: «Святитель Николай, носи, детка, Господь с тобой». И я хотела крикнуть: спасибо! – а старуха закрыла мне рот рукой, слепой и сухою ладонью.

И был день, когда старуха сказала мне: хочешь, я научу тебя иконы писать? А я ответила: конечно, хочу, но вы же сами знаете, как у нас в советской стране относятся к Церкви и Богу! «Знаю, – усмехнулась старуха, – мне ли не знать! Детка, вы думаете, я всю жизнь прожила за спиною моего мужа, князя, как за каменной стеной? Я и одна нажилась. И не только во Франции. Когда я вернулась в Россию... а я вернулась!.. я понюхала и Лубянку, и пытки, и колючую проволоку... А во Франции, дорогая моя, в моем Париже... чуть не сказала, миль пардон: в родном!.. нет, нет, не стал он мне родным... да, в Париже я вместе с матерью Марией помогала несчастным русским, несчастным евреям, французам несчастным, которых боши бросали за решетку, которые — плакали, голодали, изверились... не верили... Понимаете, детка, люди тогда переставали верить в Бога!.. И что? И мать Мария, и мать Иоанна, и я — мы малевали православные иконы. Мы кормили голодных луковым супом. Мы обшивали обтрепанных детей. Мы укрывали макизаров. Мы переправляли еврейские семьи в Швейцарию. Жизнь — это не только память об ушедших. Жизнь — это всегда любовь, а любовь — это деяние, а деяние — это будущее. Вон доска! Вот баночки с красками! Краски засохли, это темпера, размочи их теплой водой. Вымой кисти с мылом!»

И мы с княгиней сели за стол, и мы помолились, прежде чем приступить к уроку. И я тряслась хуже птички, пойманной в силок, так волновалась. И княгиня, остро взглядывая на меня из-под изморщенных век болотными, облачными глазами, молча смеялась надо мной, а сухими, земляными губами говорила: «Обрисуй одной линией лик. По розовому тону плаща проложи белым широкие полосы. Наложи тени красной краской». И я делала все, как она говорила; и сильно, громко, я даже сама слышала, билось сердце мое.

И первая в жизни моей икона моя выходила из-под пальцев моих.

И был день, когда княгиня, разомлев от чашки чая, крепкой и сладкой, как только что сыгранный мною на рояле фа-диез-минорный ноктюрн Шопена, откинувшись в кресле, будто в пляжном шезлонге на Лазурном эмигрантском, забытом берегу, спросила меня: «Детка, вы сказали, у вас есть сынок. Где он теперь? С бабушкой?.. В городе, откуда вы родом?.. На кого он похож? Негоже, негоже быть матерью-одиночкой... Да еще беглой... Отец, отец нужен ребенку...»

И я все рассказала ей: и как я выходила замуж за инженера-механика, и как родила, и как механик, пахнущий маслом машинным, изменял с другими бабами мне, кормящей мамке, нежной консерваторке, и пахло от него уже не бензинными машинами, а чужими, гадкими духами; и то, как смеялся механик над музыкой моей: ах, в концертных залах ваших, никому не нужных, сидят и спят три старушки, а ваш Бетховен и Моцарт ваш — сдохли, сдохли давно! И как плакала я, прижимая мальчонку к груди, молоком своим потчуя, а вечером бежала играть трем старушкам сольный органный концерт, и громоподобный Бах низвергался мне на затылок с небес, и флейтовый, слезный Сезар Франк рыдал, как дитя, у меня на груди.

И старуха плакала, слушая рассказы мои. Вы скучаете по ребенку, сухо и строго сказала она, а по лицу ее слезы текли; скучаете, да, но я вам честно скажу — никогда вы москвичкой не станете, нет. «В вас нет этого... – Она щелкнула пальцами, как кастаньетами. – Нахальства! Напора! Вы — не парвеню!»

И я знала, что никогда старуха в своей квартире не пропишет меня, потому что она уже завещала ее внуку своему Михаилу; и мне все равно это было, потому что я уже крепко, сильно любила ее.

И был день, когда я принесла княгине огромный, величиной с малого ребенка, букет цветов, потому что у нее в тот день был день рожденья; и мне казалось, вся Москва должна вместе с нами праздновать этот день, такой он был солнечный и морозный, синий и яркий, Москва надела серебряную святую ризу на свои дымы и смоги, на машины и крыши, на асфальт и кирпич, на башни и храмы! Седьмое декабря, седьмое декабря, день святой Екатерины, пела я — и тащила в руках тяжелый, как вся жизнь, вся огромная старая жизнь, праздничный и сверкающий букет — он сверкал цветами, листьями, целлофаном, гимназическими лентами, Царским морозом, тычинками и пестиками опавших, сгоревших лет, самоцветной любовью, золотыми цепочками на мертвых шеях старухиной родни — Великих Князей, падавших ничком на уральскую землю от пули в затылок, рыдавших перед домашними киотами в Гавре и Нанте, в Шанхае и Нью-Йорке, вцеплявшихся в релинги океанских лайнеров под последним, пронзительным криком русской чайки. Княгиня, старая моя! Ты приехала! Ты все-таки вернулась! И я вот тут с тобой. Я с вами, ms chere princesse, вы тайная, невидимая никому, великая слава Москвы! И я у вас — приживалка?! Компаньонка?! Нет, нет, я ваша приблудная внучка! Я ваша Психея, только без Амура! Я ваша... душа...

И открыла я дверь своим ключом, ибо выдан уже был ключ мне, мне уже доверяли все — и тело, и душу, и жизнь. И вошла в похожую на забытую шахту квартиру. И из кресла навстречу мне детски сияли два чистых, еще без погибельных бельм, прозрачных живых кабошона, и еще живые руки тянулись ко мне — обнять и прижать, и бросила я на кровать букет жизни всей, и обняла ее одну, только ее — маленькую минуту, сию секунду, этот миг.

И сказала старуха, прокуренной грудью хрипло дыша: «Детка, французы говорят так: le tempe d'un soupir!» А что это, спросила я, морозными губами в складчатые щеки целуя ее. И ответила она: «Время одного вздоха. Миг один!»

И я взяла с кровати ее последний букет и положила ей на колени.

И была ночь, когда я проснулась в кровати своей от странного, долгого хрипа. И меня обдало кипятком, как небесного колокола густым ударом. Я вскочила, босыми ногами прошлепала по паркету, он уже не пыльный был, не заляпанный старым кофе и старым кефиром — я его начистила, отдраила до медового блеска, – подбежала к старухиной кровати и увидела то, что я не должна была видеть, слишком молодая.

Но Бог выбрал меня, чтобы именно я оказалась вместе с княгиней в последней ее лодке, в последней реке; и я взмахивала усердно веслами, гребла как могла, – но ветер налетел, и поднялась волна, и перевернула утлую старую лодку, – и я подхватила тонущую княгиню в черной, крутящейся воде, и тащила, тянула отчаянно, – так, как я каждый ветер тащила ее из инвалидного кресла в спальное ложе, – но лодка, черпнув воды, уже шла на дно, и, хоть я плавать умела хорошо, я, молодая, крепкая, я понимала — нет, вместе мы не выплывем.

Греби! Греби, девчонка! Греби, быть может, удастся дотянуть! У тебя сильные плечи, сильные руки. Берег, вон твой берег...

Святые, чистые, вечные кабошоны, Царские подарки, один изумрудный, из копей Египта, другой — сапфир, пророчья звезда царя Соломона, играющие блики горькой жизни на ледяных, на железных, костяных, морозных руках, под холодным, хладеющим лбом, укрепите, спасите...

Святитель Николай, помощник скорый, спаситель, молельщик, чудотворец, помоги...

– Екатерина Петровна, – сказала я остывающей, тяжелой, как памятник, с постамента свергнутый, чугунный, княгине на ухо, в волосатую седую мочку, хотя уже ничего не слышала она, а только длинно, бесконечно, без выдохов и вдохов, хрипела. – Екатерина... Петровна...

Не слышала она ничего.

И последний букет на столе благоухал в чисто вымытой, искрящейся в свете ночного дальнего фонаря, старой хрустальной вазе.

4.

Утром появилась сестра милосердия, угрюмая кикимора. В руках у нее была корзинка со снедью, как всегда. И, как всегда, на плече ее болталась сумка со шприцами и ампулами.

Я открыла ей дверь.

– Екатерина Петровна умерла сегодня ночью, – сказала я медсестре и отвернулась к стене.

А потом, через le tempe d'un soupir, повернулась опять.

Болотная, бедная кикимора вцепилась в ремень медицинской сумки, и я увидела, как рука ее побелела.

– Умерла?! – визгнула она. – Умерла, да что вы говорите?! Мы же так за ней ухаживали! Мы ходили за ней как за родной! Что-то тут нечисто! А драгоценности все на месте?!

Она окинула меня диким лесным взглядом.

И я тоже посмотрела на нее, посмотрела ей прямо в глаза, и ничего не ответила ей.

Из корзинки сладко пахло хорошей едой: копченым мясом, инжирами, апельсинами, лимонной цедрой. Из сумки терпко и горько пахло лекарствами. Мои слезы, что лились у меня по губам, были горькие и сладкие, и я пила их, как воду.

Потом приходили понятые. Потом пришли милиционеры. Потом приехали, кажется, врачи и что-то пытались сделать с княгиней. Я не понимала, что. Я была тут, в комнате, где она умерла, в нашей с ней спальне, но я ничего не видела, вернее, видела серый туман и лица в тумане, а слышала все смутно, как сквозь плотную пыльную штору.

Потом я позвонила дяде Мише. Трубку взяла Верочка.

– – Мяу, – томно, в нос пропела Верочка, услышав мой голос, – мя-а-а-ау, Леночка! Как ты, дорога-а-а-ая? Как твоя княгинюшка? Как вы там обе, ки-и-и-иски?

– – Верочка, – сказала я, не слыша своего голоса, – Екатерины Петровны больше нет.

– – О! – услышала я на другом конце провода. – О! Царствие небесное! Мяу! Чудная была женщина. Теперь таких нет! Я помолюсь за нее. Мы все помолимся!

Верочка так спокойно говорила это, и я не понимала, как можно было так спокойно говорить.

Но я тоже была спокойная. Еще спокойнее, чем она. Чем все они тут, в мертвой квартире.

– – Помолитесь, – сказала я, – да, конечно. Помолитесь.

Я подняла глаза. Над трюмо висела икона св. великомученицы Екатерины. Я сама ее написала. Как надо. Как старуха меня учила. По канону.

Я взяла трубку в левую руку, а правой перекрестилась.

Из гостиной я слышала голоса:

– – А внуку в Париж позвонили?.. А завещание нашли?.. А с моргом договорились?.. А в Москве у нее какие родственники есть?.. А кто там так долго говорит по телефону?..

Я положила старую черную трубку на старые рычажки, телефон был старый, очень старый, но все-таки моложе, чем княгиня, может быть, времен Сталина, Молотова или Хрущева, – тихо положила тяжелую, как гантель, трубку, вынула из кармана ключ от квартиры, положила рядом с черным аппаратом, повернулась, прошла мимо туманных голосов и призрачных лиц в поднебесной гостиной, мимо сухого букета и старых портретов, подошла к двери, открыла старый английский замок и вышла вон.

А потом я приехала к дяде Мише, и тетя Люба отворила мне дверь, и сразу стало каменным, белокаменным ее лицо, и приклеенной бодрой советской маркой к судебному, казенному конверту сидела на нем улыбка, и Верочка мяукала нежно: «Мяу! Ну что ты так переживаешь!.. Мяу!.. Ну ведь это же не мама твоя умерла, правда?..» – и дядя Миша резал на доске твердое, красно-коричневое мясо и кряхтел: «Хочешь ты или не хочешь, милашечка, а я тебя все равно угощу медвежатиной!..» – и шумел и свистел оглушительным, футбольным свистком круглый, как мяч, чайник, и пекся в духовке чудовищный «Гость на пороге», и я не плакала, нет; я холодно думала о том, что теперь я вернусь домой из Москвы, да, у тебя ничего не вышло с Москвой, Ленка, не вышло, ну и что, не у тебя одной, и хрен с ней, с Москвой, свет клином на ней не сошелся, думала я и смотрела на красные, багровые ломти медвежатины, лежащие передо мной на фарфоровом блюдце с отколотым краем, – и я подумала: вот моя жизнь — это блюдце, и вот от него откололи старый осколок — княгиню, – и дядя Миша тряс меня за плечо и, кажется, кричал, я видела, как разевает он рот и в нем блестят вставные золотые зубы: «Дыня, что с тобой!.. Что с тобой, Муха!.. Ты где-то далеко, вернись!..» – и тетя Люба тяжело, переваливаясь, как утка, бежала куда-то и бежала обратно, метя полами стеганого атласного халата, как императорским шлейфом, грязные половицы, и капала из пузырька пахучие капли в хрустальную стопку, – и стекло обжигало мятой и холодом губы, и меня со стула пересаживали, как картошку, на диван, и пружины стонали, и дядя Миша кричал еще: «Коньяку!.. Любонька, фэ, к чертям твой корвалол, налей ей лучше коньяку!.. пусть коньячку тяпнет!..» – и опять огонь жег мне губы, зубы и рот, и я глотала живой огонь, и я жила, я не умерла, это не я умерла, это не я еще умерла, нет, я умру потом, когда-нибудь потом, никто не знает, когда, – и руки тети Любы грубо, торопясь, расстегивали мне воротник платья, и голос Верочки мяукал завистливо и восхищенно: «Ах, Леночка, какой прелестный образок, мя-а-а-ау!.. это княгиня тебе подарила?.. Царский подарок!..» – и дядя Миша заорал зычно: «Пошли вон, курицы! Дуры! Феклы! Оставьте ее!» – и подсунул мне под голову подушку: «Ляг, милашечка... Усни».

Я уснула. Во сне ко мне пришла княгиня. Она пришла ко мне не старая, а очень молодая. Ее лицо было нежное, как царская лилия. На высокой, тонкой шейке горели, в свете бальных люстр, розовые и голубые жемчуга. Белые перчатки до локтя скрывали белый живой шелк кистей и запястий. Музыка заиграла; оркестр вспыхнул, как факел, и мгновенно поджег сердца и ноги рьяных, ретивых благородных танцоров. Княгиня подлетела ко мне, взяла меня юной рукой за подбородок, подняла мое лицо и тихо спросила: «Элен, почему вы такая печальная? Почему не танцуете? Вас никто не приглашает?» Я глядела в ее широко распахнутые разноцветные глаза, один цвета топкого болота, другой цвета ясного неба. «Я уезжаю из Москвы навсегда», – тихо сказала я. Слеза моя стекла на белую прозрачную перчатку. Свежие, яблочные губы улыбнулись мне, и улыбка осветила, как молния, до дна всю мою нелепую, неудачную жизнь. «Не плачьте, ma chere. Когда-нибудь вы вернетесь в Москву! Навсегда».

Музыка летала и плакала над нами, музыка пела и смеялась, и княгиня живо обернулась к молодому человеку в военном мундире, скользнувшему к нам по навощенному паркету, и весело крикнула: «Князь! Пригласите мою подругу! На тур вальса! Я не буду ревновать!» Во сне я положила корнету Васильчикову руку на плечо, музыка потянула нас за собой, и мы вошли в нее, как в крутящийся, пуржистый, колкий, вечный снег.

МАТРЕШКА

Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,

Daß ich so traurig bin;

Ein Märchen aus alten Zeiten,

Das kommt mir nicht aus dem Sinn.

Heinrich Heine, «Lorelei»

МАТРЕШКА БОЛЬШАЯ. ЛИЛИЯ

Он совершенно серьезно думал, что у них великая любовь.

Она так не думала.

Вернее, она так не чувствовала. Он был старый поэт и москвич; она – молоденькая девчонка, начинающая поэтессочка из медвежьего угла. Ну да, из самого настоящего медвежьего угла, оттуда, где чахлая тайга переходит в тундру, где летом растет крупная кисло-сладкая, оранжево-золотая, таинственная морошка, а зимой метет, восставая до небес, уже посмертная, похоронная, дьявольская пурга. «Дьявольная», – так произносил поэт, и девушка вздрагивала: он много слов говорил не так, как надо, как учили ее в школе.

Он был столичная знаменитость, его лицо походило на приплюснутую шляпку старого гриба-подберезовика, переростка: все в коричневых складках, в кожных нашлепках и вмятинах. Когда-то он был хорош собой – не светски и слащаво красив, но горд и суров: девушка видела это на старых фотографиях. Они познакомились на поэтическом вечере в доме Марины Цветаевой. Жарко и роскошно горели хрустальные пирамиды люстр, вилась гипсовыми виноградными листьями под трещиноватым потолком лепнина, поэты выходили к широкой черной лодке рояля и, резко взмахивая руками, читали стихи, краснея и бледнея. Девушка сидела в зале и очень волновалась. Она боялась, как в школе, что ее сейчас вызовут.

И правда вызвали; назвали ее имя и северный городишко, откуда она приехала в Москву, заняв денег у богатой подруги. Она вышла в жаркий круг света, стояла прямо и строго, как на суде, и голос ее срывался, когда она говорила людям свое самое тайное и нежное. Отговорила; села на место, тщательно расправив платье. Когда она делала это, она не видела, что на нее пристально смотрит из зала старый человек. Старого поэта рассмешил и растрогал ее детский жест: незаметно разгладить на круглом задике короткую юбчонку, усесться, выгнув узенькую спину. «Что за ребенок», – подумал старик. И в нем восстало давно забытое и жаркое желанье.

Старик вышел к роялю; ему громко захлопали, и девушка навострила уши. Она сразу узнала старого поэта: он был слишком знаменит и славен. Он встал к роялю, как певец, оперся на черное крыло крышки сухой, огромной и грубой, как у плотника, рукой, и девушка испугалась: а вдруг арию запоет? Он стал читать стихи. Резкие, плотные, мощные слова валились, как бревна с грузовика. Летели снежками в ее лицо. Проводили ей по горлу, по груди, по коленям серебряными острыми лезвиями. Девушка впервые ощутила, что слова – это не просто буквы и не то, что говорят всегда люди, а могучая непонятная материя, что может убить и воскресить. Поэт, когда читал, все время глядел на нее, на ее маленькую русую головку на тощей шейке, и ей льстило, что вот такой прославленный поэт, а на нее одну глядит. Он кончил читать, и снова все ему захлопали, пуще прежнего. И девушка тоже до боли била в ладоши. Поэт пробрался к ней между кресел, а публика шепталась у него за спиной: гений, гениально, чудо. И она вскочила с кресла готовно, но не подобострастно, вроде как по ранжиру уступая ему, почтенному, место, а он швырнул в нее угли маленьких, под мощно-обезьяньими бровями, тускло горящих глаз – и на виду у всего зала крепко обнял ее, растерянно и стройно стоящую.

И она, уже в полном ужасе и беспамятстве: что ж я делаю-то? что ж я делаю… – закинула руки, как тонкие сирые ветки, ему за шею.

Поэт женился в жизни четырежды, а любовниц у него было без счета; по всей артистической Москве он слыл невероятным бабником, и все к этому привыкли, все оживленно обсуждали его красивых и знаменитых пассий и лицемерно жалели его молодую четвертую жену: ах, Фаечка, такая юная, такая беленькая и румяная, и как ему не стыдно от такой девочки-жены ходить налево!.. ай-яй-яй, негоже, ну, да он гений, гениям все прощается… Фая, последняя жена старого поэта, успела родить ему двоих детей – мальчика и девочку, еще тогда, когда он учительствовал в глухой костромской деревне, а Фая была тогда девятиклассницей, она приносила учителю домой парное молоко, а он однажды утром окунул лицо в ее белую маленькую грудь, как в букет сирени. Он был старше Фаи на сорок лет. Об этой связи узнали друзья в Москве. Били его по плечу: женись, старый развратник, на свежей юнице! Сам под себя ее сделаешь, деревенскую-то… Дети уже выросли. С деревенской женой поэт откровенно скучал. Он не брал ее на свои вечера – стеснялся ее костромского акцента, смешного оканья. Она так и не стала москвичкой, как он ни старался.

Он ухлестывал за известной, княжески-надменной актрисой, они переспали пару раз в ее старом особняке в Купавне, – и тоже она быстро наскучила ему: ее бесконечные пластические операции, ее мази, притиранья и тренажеры, ее изнурительные съемки, ее скандалы с жадными детьми.

Чего хотелось ему? Свежести. Силы. Любви.

Неужели любовь прошла, спрашивал он себя? Неужели это все, и я навек старик, и она ушла, и не вернется? Он дошел до того, что, стыдясь себя, покупал в аптеках «Виагру» и оголтело лапал молоденьких хорошеньких девчонок на выставках, концертах, на вернисажах: в буфете, в гардеробе. Девчонки хохотали и вырывались. Одна, кокетничая, дала ему визитку. Другая плюнула ему в лицо.

Фая месяцами не разговаривала с ним. Он тоскливо глядел на обед, молчаливо ждущий его на пустой кухне: щи в кастрюле, блины с мясом на сковородке, компот. Фая пустила в свободную комнату квартиранта-японца: сын, Митя, уехал на год на Соловки, реставрировать Голгофо-Распятский храм на острове Анзер. Японец, крохотный как воробей, юркий, неустанно восхвалял Фаины блины: «Пасипа! Вки-и-и-исна!» В японском языке не было буквы «у», поэт знал это. Поэт наблюдал, как жена перед зеркалом скорбно и нагло, назло ему, мажет веки черными тенями, а ресницы – черной тушью, и чудовищно увеличенные глаза Фаи казались ему двумя черными воронами: сорвутся с лица, улетят в белую, лютую зиму.

А зима в тот год, когда он встретил девушку, и вправду лютая стояла: стекла трескались от морозов, лопались под землей трубы, в больницы со всей Москвы везли народ с отмороженными пальцами и носами.

Старик ходил без шапки в самый дикий мороз. Он мнил себя здоровяком и мужиком. Он ездил окунаться в прорубь, в озеро, за тридцать километров от дома. Машина у него была, старый, как он сам, до дыр изъезженный «москвич», но он не любил крутить руль – любил трястись в битком набитых электричках вместе с простым народом. Так он лучше чувствовал свой народ. Шел к озеру по снегу; раздевался догола; прыгал в прорубь и орал от удовольствия. Крепко, докрасна растирался жестким полотенцем. Он никогда не пил таблеток. Он называл их – «костыли». Он смеялся над собратьями, валявшимися в лучших, дорогих клиниках. Он почти никогда не болел. Он внушил себе, что будет жить до ста лет.

У него было семь детей от разных женщин, кроме детей от Фаи; он их не воспитывал, видел редко, но очень гордился семенем и отцовством своим.

К старику потянулись люди с его книжками – чтобы он поставил автограф, – он сидел в краснобархатном кресле, как царь, а девушка, с малиновыми от стыда и радости щеками, стояла рядом, как оруженосец, в почетном карауле. Он небрежно подписал все книжки и обернулся к ней. Острые зрачки разрезали яблоко ее лица пополам. «Ну что, идем?» – жестко, коротко и железно спросил старик, и девушка животом почуяла, как смертельно он хочет ее.

Они вышли из дома Цветаевой вместе, и старик держал девушку под руку. Иногда его железные пальцы сжимали ее локоть, и она тихо вскрикивала. Тогда он разжимал пальцы и тихо говорил: прости.

Он обнял ее на морозе, в вихрении метели, когда они отошли от дома, где встретились, и от назойливой толпы друзей и поклонников. Обнял крепко, и она поняла: трудно будет вырваться из стального кольца этих жилистых, старых и сильных рук. Он ее целовал сухими и жесткими губами, его жадный рот делал больно ее нежно-лепестковому рту и языку, а голова ее работала ясно и холодно, соображала цинично и жестоко: он знаменитость, он москвич, он великий поэт, он втрескался в меня, я разведу его со всеми женами и детьми, я женю его на себе, я сделаю карьеру, он вхож во все журналы и издательства, он будет без ума от меня и везде меня протолкнет!

Весь расчет будущей жизни сумасшедше пронесся у нее в закинутой голове, и баранья курчавая шапочка с ее затылка плавно соскользнула в снег, и ветер покатил ее по наледи и выкатил, пока они исступленно целовались, мимо мигающего светофора, на проезжую часть. Накатил огненным зверем автобус, проехал колесом по шапочке, расплющил ее. Метель швыряла колючий крупитчатый снег мелким жемчугом в ее русые тонкие волосенки, а старик шарил по юному личику ошлепками поживших, утомленных губ, собирал снег летящих поцелуев, вглатывал последнее, живое чудо.

«У тебя хорошие стихи», – выдохнул он, задыхаясь. Девушка довольно хохотнула про себя: ха-ха, вот так-то! – а снаружи изумленно потащила брови вверх, на лоб: «Правда?! Я рада!» Старик крепко, больно взял ее за руку и повел за собой. И она пошла за ним и за его рукой в столичной фантастической ночи, полной снежных вихрей и цветных огней, как покорная овца, и радостный смех распирал ее изнутри.

Старик долго ехал с ней сначала на метро, потом на автобусе, потом они еще прилично шли пешком. Громадные массивы новых домов немного испугали девушку. Ей казалось – каменные башни навалятся на нее, раздавят. Она закрыла глаза и вспомнила безмолвную тундру, плоскую, золотую, драгоценно-ковровую, будто парчовую, по весне. Поэт поднялся с ней в лифте на последний под крышей этаж. Пока ехал в лифте, все целовал ее, крепко и безумно. Позвонил в дверь, и ему открыли.

Те, кто открыли им, не спрашивали ничего. Девушка потеряла себя в огромной квартире, – так мышка теряется в царском дворце. Куда-то провели их. В комнате стоял необъятный диван. И чужие тапочки у дивана. Девушка все поняла, застежки отлетали из-под ее пальцев, а пальцы мелко дрожали. Старик разделся как в армии, мгновенно. Она ахнула: лицо у него было старое, а все тело жилистое, твердое, пластинчатое, смуглое, поджарое, – молодое. Его плавки топырились горбом. Она легла, он упал на нее, она раздвинула ноги, потом, боясь, снова сдвинула: разве можно так сразу? Старик содрал с себя плавки, разорвал их крючьями пальцев. Девушка, упреждая наслажденье, застонала прежде, чем он с размаху, будто весь в одночасье превратился в один летящий в смертную цель, разящий нож, всадил себя в нее.

Девушка сама не ожидала, что старый поэт окажется таким волшебным любовником. Лежа в чужих постелях, они иногда говорили друг с другом о своих жизнях, что мотались у них, у каждого, за спиной. «У тебя есть жена?» – «Есть. И дети есть». – «Сколько?» – «Сколько ни есть, все мои». Он улыбался, закуривал сигарету, затягивался и кашлял. Она осторожно вынимала горящую сигарету у него изо рта. «Это хорошо. А как же жена?» – «Никак. Она же не знает о нас». – «А если узнает?» – «Не торопи время. А у тебя муж есть?» – «Есть». – «И дети есть?» – «Дочка. Маленькая еще». – «Да, там, на Севере…» Он снова тянулся за сигаретой, дымил и уже не кашлял, и девушка ежилась под теплым одеялом от небесного, потустороннего холода. «На Севере, да… Люблю я Север. Поездил я там. В свое время. Если б ты знала, сколько там белых черепов лежит! Сколько белых костей... Ты любишь мужа?» Теперь она вытаскивала сигарету из пачки, неумело курила, и дым серебристо вился вокруг ее растрепанных сенных волосенок. «Раньше любила. Теперь нет». – «Кто он?» Она слышала лязг железной ревности в голосе старика. «Работает на лесопилке». – «И плотничает? Строит?» – «Да. Сам нам дом за городом построил». – «Я тоже плотник. Я этими руками много домов в деревнях срубил. В свое время. И часовню даже срубил. На твоем Севере. На Белом море. Кемь знаешь?» Она наклоняла голову. Искуренная сигарета жгла ей детские пальцы.

Девушка тщательно скрывала от мужа тайну своего столичного романа. Она приезжала в свой городишко на закраине большой пустынной тундры – и опять собиралась в Москву, а муж только радовался успехам жены: гляди-ка, братцы, говорил он на лесопилке мужикам, у меня-то моя-то вот где напечаталась! В самом «Огоньке», елки! В самом «Новом мире», ну вообще класс! «Класс», – соглашались мужики, скидывались, покупали бутылку и пили за это.

А потом еще складывались, еще водки покупали – и пили за семейное счастье, и за детей пили, а потом за родителей, у кого еще живы были, а потом друг за друга, а потом муж приходил домой нога за ногу и кричал: «А где тут моя знаменитая жена?! А где тут…» И девушка бросалась к нему, и он валился ей на руки, и она кидала его, как мешок с цементом, на кровать, стаскивала с него меховые унты, полушубок, свитер и брюки, и плакала от бессилья, и шмыгала носом. И просыпался в кроватке ребенок, белокурая девочка, вставала и цеплялась за прутья кроватки, и разевала ротик в плаче, и требовала среди ночи есть и пить. И девушка кормила дочь холодной кашей, и глотала слезы, и думала: надо, чтобы старик развелся и женился на мне, и тогда я перееду в Москву, и забуду весь этот кошмар, как страшный сон.

Она все меньше писала стихи. Некогда было. Прикатив однажды в Москву, она предъявила старику грозный, старый как мир ультиматум: или я, или твоя жена. Поэт пошел в ресторан, один, заказал там кучу всего самого вкусного, тарталетки и шашлык из осетрины, черную зернистую икру и лангет с картошкой фри, и жюльен с грибами, и салат «Столичный», и много зелени, и вино «саперави» в бутылях, оплетенных тонкой сеткой; темно-лиловое вино переливалось за темным стеклом, официант открывал бутылку и, весело вывернув ее в услужливой руке, красиво наливал в бокал поэту. Старик сидел за столом одиноко и мрачно, как снежная серая январская туча. На его крепком квадратном лице появились новые морщины. Он медленно, вдумчиво ел прекрасную еду и угрюмо думал.

В тот ресторанный вечер он один усидел, под закуску, три бутылки «саперави».

А потом в зал внезапно вкатился его старинный друг, тоже поэт, даже еще более знаменитый, чем он; поэт жил в Америке, он читал в американских университетах лекции по русской литературе, и доволен был, платили хорошо, возвращаться не собирался, а в гости в Москву – наезжал. Американец увидел старика и заорал на весь зал: ты, дружище! Как ты?! Сто лет, сто зим!

Старик лишь слегка дрогнул щекой. Показал рукой на место рядом с собой: садись, мол. Старик любил и ненавидел американца. Любил – за общую юность. Ненавидел – за отдельную славу. Американец сел, положил длинную ногу на колено острым углом грубой багетной доски, дразняще пошевелил ступней в моднючем башмаке; на его груди диким, звериным золотом переливалась полосатая рубаха в рисунок американского флага. «Колись!» – потребовал американец. Старик вскинул над бокалом круглую, мрачную бычью башку. «Выпьем сначала».

Принесли еще «саперави». Американец весьма уважал грузинские вина. Официант доверительно шепнул старику на ухо: отличный выбор, это вино выдерживалось под землей, в глиняном сосуде, в квеври! Они сдвинули бокалы. Американец пил взахлеб и от радости по-детски пролил вино себе на парчовую рубаху и на штаны. «У тебя рубаха, блин, золотая, как шпроты», – презрительно бросил старик. Американец чиркнул по старику спичками зрачков: «Не можешь без метафор!» Старик вбросил в лягушачий рот тарталетку и сказал, шумно жуя: «Геня, я влюбился. Я с ума схожу. Я весь протянут к этой девочке. Я ухожу из дома». Американец сорвал с шампура кусок продымленного осетра. «Вова, не спеши! Не пори горячку! Ты в своем амплуа!» – «Это не амплуа. Это судьба», – тихо и бессильно ответил старик.

А колючие маленькие, ястребиные глаза его глядели в выпуклые, ясно-голубые, воловьи большие глаза знаменитого друга и молча кричали: тебе, в твоих расчетливых Америках, не понять наших русских страстей, я-то русский поэт, и широко, страстно живу, по-русски, не как ты, за доллары продался, богач, негодяй.

Американец был знаменит и богат.

Старик – знаменит, но беден.

Гениальный, быть может, поэт, он так и остался в жизни тем, кем был десятки лет: разнорабочим. Кафедры заграничных университетов он не видел даже во сне.

Он понял: девушке надоело встречаться черт знает где, на скорую руку, задыхаясь от страха, ей надоели квартиры усмехающихся молча друзей, похожих на врагов, и врагов, что были хлебосольнее и щедрей, чем друзья; ей надоели поцелуйчики в метро, объятья в подворотнях, – один раз старик даже ухитрился повалить девушку на снег в проходном дворе, задрать ей юбку и залезть рукой в сладкое тесто горячего, безумного пирога, а вокруг них лепились грязь и снег, чужие следы на снегу и хлопанье подъездных дверей, и девушка сжала ногами его руку и крикнула ему в ухо шепотом: «Ты спятил!» – и он с восторгом согласился: да, спятил! Она права, сказал он себе, надо уходить. Я должен сделать первый шаг.

И он сделал первый шаг. Уехал в костромские леса, к знакомому фермеру. Попросился к нему жить в недостроенную избу. Там же холодно, сказал ему фермер, польщенный приездом знаменитого друга, вы же простудитесь! «Ничего, я сложу печку», – засмеялся поэт.

Печь он и правда сложил за лето. Девушка приехала к нему на ферму и еще застала кирпичную печную кладку – старик, весь вымазанный глиной, клал кирпич грамотно, плотно, тщательно выкладывая изгибы дымохода, аккуратно обмазывая глиной печной зев. Поэт задумчиво стоял перед рождающейся печью в штопаных валенках. Свистел сквозь зубы. Девушка подбежала и обняла его. «Не ждал?!» Он припал к ее рту, и его зубы крепко ударились об ее зубы. «Ты же знаешь, я жду тебя всегда. Всегда».

Постель в нетопленой избе обожгла тело девушки снежным покровом. Она дрожала, и старик прижимал ее, ледяную, к горячему себе, бросал в нее, как во вспаханную землю, жесткие золотые зерна поцелуев. Они молчали и обнимались, и она, с ним ставшая истинной женщиной, угревшись, вольно и разымчиво раскидывалась под ним, и их обоих нежно колыхали волны уже не зверьей страшной страсти – последней, нежной благодати.

Он топил ей баню, парил ее в ней, хлестал пихтовым веником. Она сначала боялась: а вдруг иголки проткнут нежную ее кожу! – но банный жар отнимал у игл колючую боль, оставляя лишь легкую ласку. Старик плескал кипяток на круглые булыжники, черная старая банька наполнялась густым паром, как белым вином. Девушка кричала: задыхаюсь!

А старик обнимал ее и задыхался от любви.

Неподалеку от фермы сиял под осенним солнцем пруд; в пруду жили синие, как небо, лягушки и нежные белые лилии. Старик ловил последние лучи, впивал, как губка, уходящее тепло. Он и девушка приходили к пруду, старик раздевался, кидал одежку куда попало и сигал в холоднющую черную воду с жутким победным воплем. Он плыл за лилиями для своей любимой.

Девушка сидела на берегу, глядела на старика, что плыл в дегтярной воде, мощно, как бык, отфыркиваясь, разрезая коротко стриженной седой головой водную толщу, и думала смешливо, почти равнодушно: вот голый старый знаменитый поэт лезет в пруд, плывет, безумец, и рвет, обрывает лилии, бедные цветы на толстых резиновых медицинских трубках, а вот сейчас он запутается в перевитой живой сети, ноги застрянут в стеблях, как в петлях, и кто будет его спасать? Она? А вода-то ледяная! Девушка смеялась и закрывала себе рот рукой. На берегу громко, оглушительно квакала синяя прыщавая лягушка.

Старик вылез на берег с трудом: ноги вязли в иле. В руке он держал пук лилий. С оборванных змеиных стеблей лилась вода. Старик дышал тяжело, и девушка испугалась за его сердце. Она вынула у него из рук букет мокрых лилий и уложила старика на подвялой, высохшей травке на озерном глинистом берегу.

«Я собрал лилии для тебя», – выдавил старик мучительно. Девушка глядела во все глаза на когда-то могучую, нынче отощавшую мужскую грудь. Грудь дышала тяжко: раз-два, раз-два.

«У тебя плохо с сердцем?» Голос девушки был тосклив и робок.

Она впервые поняла, что я старик, подумал старик.

«Нет, – сказал он и сделал усилие встать. – Нет!»

Он сел на берегу и сощуренными глазами долго смотрел на черное озеро.

Лягушка уже не квакала, а издавала странные, вкрадчивые, соловьиные рулады. Вечерело. Холодало. Девушка смотрела на синюю пупырчатую спинку лягушки и думала: нельзя брать в руки, вскочат бородавки. «Когда ты разведешься с женой?» – спросила она наигранно-весело. «Когда ты разойдешься с мужем», – ответил старик тихо и горько.

Он отсиделся, сердце болеть перестало, они подняли с земли лилейный сноп и понесли его домой, в холодную избу. Электричества в избе не было. Недостроенная печка терпко пахла глиной. Старик всунул ноги в валенки, потом посмотрел на девушку, валенки сбросил – и на ее ноги надел. Схватил ее на руки, в валенках, смешную, тоненькую, продрогшую у озера.

Чай он приносил в горячем, накипяченном чайнике из фермерского дома. К чаю тащил в пакете плюшки, их пекла каждый вечер, и не ленилась, пухлая фермерша с грустными, как осенние озера, глазами. Он разливал чай в граненые стаканы и ловил глазами глаза девушки. А она прятала глаза – так напрасно прячут давно известный всем секрет.

Они выпили чай, съели теплые вкусные плюшки с чужого стола и легли спать.

Легли, поэт ее обнял, и девушка тоскливо подумала: и вот так всю жизнь?

И голос сказал внутри: недолго ведь ему осталось, пожалей его.

Она уткнула голову ему подмышку и солено, тепло заплакала.

А старик думал – она заплакала от любви.

И он погладил ее щеку наждачной горькой рукой, и сжал в огромной руке с большими, жесткими, грубо вывернутыми, деревянными пальцами ее лицо, похожее на лилию; и лилии стояли в трехлитровой банке на полу, у изголовья, и пахли озером, ряской, водой, рыбами, лягушками, духами, солнцем, свободой, нежностью. И старик налег костлявыми железными ребрами на нежный, лилейный живот девушки; и прижал ее к деревенской кровати всей тяжестью тела своего, всей тяжестью жизни своей. И девушка простонала: а-а! А-а! И он, выходя из любви и снова входя в любовь, жаром всей жизни дышал ей в лицо, и шептал в ночной избе не ей, живой и бьющейся под ним, а смертной темноте вокруг них: я люблю тебя, ты слышишь, я так люблю тебя, я даже не думал, что я так буду любить тебя.

И девушке нечего было на это ответить.

И она отвечала все равно: руками, животом, губами.

И обрывался внутри жесткий подводный стебель мысли: нет, хватит, надо бросать все это, всю эту историю, это чертово спанье с гнилым стариком, хорошо, что муж не знает, хорошо, я мужу ничего не сказала, а перед ребенком-то стыдно как, гулящая мать, грязная сучка, дрянь, столько лет ужаса, униженья, к черту эту гадскую Москву, да и не Москва это вовсе, а уже Кострома, какие-то комариные леса, какая-то чужая ферма, лучше буду жить в тундре, зато в своем доме, а стихи это болезнь, это чертова болезнь, это пройдет, я выздоровею, надо скорей бросать этого безумного великого старика, удирать, спасаться, делать ноги.

А он заливал огнем шепота белую лилию ее запрокинутого лица: милая! Девочка моя! Милая… сладкая моя…

Девушка закрыла глаза. Старик железной струной вытянулся на ней, дрогнул всем телом, как убитый бык, и затих.

Они полежали так немного, и старик сказал во тьме и тишине: «Когда-то, давно, я любил женщину. Тебя еще не было тогда на свете». У девушки похолодела спина. Зачем он всегда рассказывает мне про своих женщин, подумала она брезгливо, чтобы показать, какой он был кобель? Он тихо засмеялся, будто прочитал ее мысли. «Это была моя лучшая женщина. А мне было десять лет. Я никого так не любил, как ее». Обиженное сердце девушки стукнуло раз, другой и остановилось от досады и гнева. Она вскочила с кровати и подбежала босыми ногами по струганным, свеженьким желтым доскам пола к окну. За окном первый ночной заморозок серебром выбелил темно-изумрудную, густо-синюю в ночи траву. Кучно и ярко пылали таежные звезды, и пихты воздымали черные пики верхушек. Девушка зло обняла себя за голые плечи.

«И даже меня?»

Старик засмеялся громче. Оборвал смех.

«Только тебя».

Он тоже поднялся с кровати. Выдернул из банки лилию. Подошел к девушке, стоящей у ночного окна, и обвил гибким холодным стеблем ей тонкую, слабую шею.

МАТРЕШКА ВТОРАЯ. ГМЕРТО

Пурга заметала жизнь и выметала из души память. Пурга гасила дырявой белой холстиной последний огонь жалкой, дрожащей, бедной жизни. Здесь пурга была – царица, владычица. Ей нельзя было перечить. Пурга отъедала, отгрызала от жизни кусок за куском белыми, жадными зубами, – а ее, жизни, уже столь мало оставалось, что стыдно было – собою, тщедушным, последним из людей, как рыбьим скелетом с оглодками мяса, великую пургу не накормишь.

Белый огонь горел, и в снежной топке сгорало все: люди, сердца, голодные глаза, руки, торчащие из обтрепанных рукавов, поцелуи, слезы, письма, судьбы, скудная еда и плохое питье, тюремная клятая баланда, пилы и топоры, камни и молотки, медные нательные кресты, вшивые платки и телогрейки, окровавленные исподние рубахи, сапоги с подошвами, что каши просили, тощие сельди и ребрастые козы, мертвые коровы и дохлые лошади, ругательства и крики, мольбы о пощаде, бешеная, неукротимая рвота и нежные улыбки, алмазики в детских ушах, что вырваны с мясом под хриплые вопли, и выстрелы, выстрелы у глубокого рва, и пули, и эта последняя пуля, медно-желтая, остроконечная, ее хотели пустить тебе в затылок, а ты повернулся – и встретил ее грудью.

Пурга выла, хохотала и плакала. Пуржистая зима в этом году! Наш паровоз, вперед лети, в Коммуне остановка! Иного нет у нас пути… Сюда-то и паровозы не ходят, это ж остров, остров-каменюка, голый и костлявый, в северном ледяном море. Зэков везли сюда на баржах, в трюмах. Много народу погибло во время скорбного пути. Трупы выбрасывали в море. Даже в мешки не зашивали – швыряли так, в чем был одет человек; а то и жадно, алчно раздевали, если шмотки попадались приличные, сдергивали шубки с женщин, тулупы – с мужчин; быстро шаря по лицу, по рукам, за пазухой у мертвеца, снимали серьги, часы, кольца, вытаскивали, как золотых змеек, цепочки, плевали вбок, матерились: ах ты, в Бога ж душу мать, бывшенькие, и золотишко свое фамильное бедному пролетариату не отдали, а все на себе, жуки, таскают!

Женщина – худая, высокая, пальто мотается как на чучеле, все лицо обвязано платками, обморожены щеки, глаза как ямы, вырытые грязными лопатами, – сделала шаг, другой ко рву, где уже лежали трупы и шевелились еще живые, споткнулась о ком мерзлой земли и чуть не упала. Устояла на ногах.

– Крепкая, тварь, – просипел охранник и двинул женщину в спину прикладом. – Шуруй, шуруй! Вон она, могилка твоя! Скажи спасибо – не в «селедочницу» затолкали! Не намучили!

Возле рва слышались дикие, пьяные крики, мат, рыданья. Зэчка вскинула голову. Увидела вдали белую саванную пелену ледяного моря. Подошвы сапог внезапно стали тонкими, очень тонкими, и она стала чуять все острые камни будто босыми стопами. Ступни горели, будто она шла по углям. Опять ударили в спину прикладом. На этот раз она упала, тяжело, больно, мешковато. Охранник подошел к ней и сильно пнул ее сапогом в живот. Навел на нее дуло винтовки. Под дулом зэчка встала сама. Она вставала долго, барахталась на присыпанных снегом камнях, пальцы ее по-собачьи царапали стылую землю, а охранник ждал, хохотал, потом приставил приклад к сапогу, полез в карман фуфайки за папиросами и закурил.

Дым на морозе… Дым на морозе…

«Селедочница» была тоже смерть, только длинная. В каменный мешок, прорытый в прибрежных скалах, плотно набивали людей, некуда уж было совать, а все трамбовали и трамбовали; уже недуром орали придавленные к каменным сводам, а снаружи вохра все втискивала, все вминала кричащую, тощую плоть, одного за другим. Закрывали за людским стадом железную дверь. Мученики задыхались. Через трое, четверо суток последние крики стихали. Тогда сюда приходили, отпирали замок. Замерзшие зэки вываливались на камни, как селедки из консервной банки.

Кто первый раз видел это – жаждал накуриться и напиться до одури, в дым. Кто привыкал – ждал развлеченья. И так шло время. И так овчаркой выла пурга.

Их ставили на краю рва. Кто-то орал: нет! Никогда! Кто-то опускался на колени и ждал покорно. Кто-то – спокойно стоял и тихо молился. Кто-то кидался на штыки, на протянутые стволы винтовок: с-с-с-суки! Хоть одного убью… Не добегал. Взмахивал руками и падал, обливаясь кровью.

Она привыкла тут к виду крови. И знала она, что ее тоже убьют. Но не знала, когда. А вот он, этот день, пришел.

И важно было достойно, сильно и гордо вести себя перед людьми и Богом в этот единственный день.

Палачи почти все был пьяны. Стреляли с гоготом, с воплями и визгами. Люди валились в ров, как дрова. Зэчка стояла рядом с обрывом и холодно смотрела, как вниз падают люди. Пули попадали в живую плоть, а иные свистели мимо, и казнимые кричали: пощадите! Пощадите! Христом Богом…

– Ишь, орут про Бога, – сплюнул охранник и измерил зэчку льдистым, осторожным взглядом. – А Бога-то, епть, никакого и нет. Ты, эй, слышь!.. У тя при себе каки-нито драгоценности имеюцца?!.. Аль ничо нету?!.. Обшмонали?.. А ежли есть – так давай мне отдай! Все одно тебя хлопнут чичас!

Еще раз обежали, всю ее общупали хитрые, ледяные глазенки. И это – человек, подумала зэчка спокойно и печально.

Мысли текли, как ледяная широкая река: печально, свободно, бесстрастно. «Я сейчас умру», – подумала она, как не о самой себе. Меня больше будет, да; через две, три минуты – не будет. А что же станет вместо меня? Гора мяса и костей? Пища для морских безумных птиц? Для похотливых, жадных до падали охранных собак?

Что будет на земле вместо меня? Узнать бы.

Я больше не увижу это небо, бело-серо-желтое, как кислое стылое молоко, думала она, и это море, мрачно катящее серые, под солнцем горько-синие валы; я больше не вдохну этот ветер, не стряхну с плеч этот снег, больше не заплачу, больше не обниму живого человека. Я больше не буду – быть. Жить. Тогда зачем же, Господи, была вся жизнь?

Она вспомнила, как говорила ей бабушка Мзия: внученька, ушедшие от нас молятся за нас на небесах. Поэтому так важно, чтобы мы, живые, за них тоже молились! Сложи ручки, детанька моя, швило, и давай помолимся… перед иконой… Господу нашему…

Гмерто чемо... Боже, Боже мой... Она еще помнила всю молитву «Отче наш» по-грузински. Она еще… помнила…

– Мамао чвено! Ромели хар цата шина! Мида икхавн сахели шени, моведин супфева шени... икхавн неба шени витарца цата шина, эгреца квекханаса зэда...

Выстрелы сыпались мелко, сухо, то густо, то редко, то весело-дробно. Губы зэчки лиловели на морозе. Заострившийся тонкий нос торчал из-под платка по-птичьи. «Боже, Гмерто чемо, все умирают. Все умрут. И я сейчас умру. Но пока я живу, я успею сказать Тебе Твою молитву!»

– Пури чвени арсебиса момец чвен дгес... да момитевен чвен тананадебни чвенни, витарца чвен мивутевебт танамдебта мат чвента!.. Да ну шемикхванеб чвен гансацделса... арамед михсен чвен боротисаган...

Губы лепили на морозе родные слова. Пурга выла и гудела над головой. Пурга белой метлой мела плечи и тулупы палачей, серые мышиные фуфайки вохры, нищие лохмотья зэков. Женщина сложила руки лодочкой и тихо сказала:

– Амин.

– Што шепчешь-то, у, дура! – Охранник набычился, рассердился. – Я ж сказал, ты чо, не слышь – золотишко свое мне давай!

Он двинул зэчку кулаком в плечо. Она смахнула его руку, как муху.

– Говорите мне «вы», – сказала она, и охранника передернуло, как от лимона, от ее неубитой гордости. – Мое сокровище уйдет вместе со мной.

– А-а-а, так ты так! – Обозленный охранник оскалился, как кудлатый, с обледенелой грязной шерстью, мощный в кости пес у его сапога. – Так, значицца! Ну ничо! Я ж тебя, жадюгу, расстреляю от где, – он кивнул не на край рва – на острые серые камни рядом с ними, за спиной. – Так я ж тебя прямо тут и шлепну! И всю тебя, падла, мертвую – обыщу!

Зэчка вздернула черную, будто прокопченную голову. Черные ямины ее глаз обдали охранника занебесным презреньем. Он, как приколдованный, уставился в ее глаза: ах ты епть, бормотнул, так они ж у тя не черные, а синие! Синеглазка!

– Красотка, эх, ты была, – сплюнул на снег. Подбросил и поймал рукой винтовку. – Когда-то, епть! Ежли б помоложе была – да не зима бы – я б тя тут распял! На камешках, ха-ха-а-а-а-а…

Зэчка отвернула голову. Глядела на далекое море. «Штурмовать далеко море посылает нас страна», – налетел обрывок бодрой, яркой песни и порвался, как веревка. Сухо хлопали выстрелы. Люди кричали последнее, дикое, хватались за морозный воздух крючками судорожных пальцев. Хватались за жизнь, а ее уже не было. Вместо нее выла пурга.

А, вот что. Да, так. Вместо меня станет пурга.

Меня зовут Пурга, да, Пурга, а больше не Кетеван. Где тот мальчик, которого я учила музыке в Костроме? Какой был милый мальчик. Он так меня любил.

Ветер бил людей в груди и в спины, подкашивал людям колени. Ветра было много, слишком много, а людей было мало. Пурги было завались, как богатого серебра; а люди были нищие, они кричали и плакали, они погибали. Все были сказки про Рай, про Бога; все были бредни про счастливое будущее, про мировую Коммуну. Одни люди убивали других, так все просто.

Ветер рванул с головы зэчки черный шерстяной платок, обнажил ей голову. Играл платком; унес его. Бросил на камни. Сивая латунь плотных, густых волос отсвечивала, как бок старого самовара, в бледном, призрачном свете ледовитого утра. Пурга засыпала бешеным снегом чужую седину. Пурга сама была седая старуха, только ее никто не мог расстрелять.

– Паня! Паня! – хрипло, надсадно вопила со дна рва еще живая. – Па-а-а…

Сухой хлопок. Матюги. Вопль оборвался. Мужской голос взвился над толпой казнимых:

– Сталин не знает, что вы творите, сволочи! Сталин все узнает! Ста…

Хлопок. Еще хлопок. Только успевай заряжать. На всех патронов хватит.

Седые волосы зэчки вились, бежали волнистой серебряной дорогой по ветру, убегали вдаль, в мороз и соленый туман. Она улыбалась, и охраннику стало страшно от этой улыбки. Пули свистели. Охранник опасливо подумал: «Отойтить, што ль, в сторону, а то тут и тя ненароком ухлопают вместе с гадами!..» Женщина, стоя под свистом невидимых пуль, на ледяном ветру, полезла себе за пазуху, вытащила скрюченными, красными на морозе, негнущимися пальцами за черную бечевку маленький черный мешочек. Охранник глядел выпученными, лягушачьими глазами. Зэчка вынула из мешочка на груди железными клещами обмороженных пальцев…что?.. Охранник жадно жрал траурный мешочек глазами. Хватался когтями зрачков за красные, как морошка, пальцы.

В скелетных звенящих пальцах на ветру, в пурге, билось легкое, призрачное.

– Да епть же, – выхрипнул охранник и растерянно вцепился в ствол винтовки, – што ж у тя…

Шагнул к ней ближе. Красные пальцы крепко сжимали – да, черт им брат, спятить можно с ними, с этими гаденышами, старого мира отбросами! – сухой цветок.

Зэчка медленно поднесла высохшую нимфею к обветренным, потрескавшимся губам. Да это и не лилия была: ее призрак. Прозрачные лепестки разлезлись, распались. Она еще успела призрак поцеловать. Согреть дыханьем.

– Гмерто…

Охранник вскинул винтовку. Выстрелил, трясясь всем мучнистым, оплывшим лицом, толстыми веками без ресниц, бледными, синими губами. Зэчка упала. На этот раз навсегда. Он так и хотел, чтобы она свалилась на камни, а не в ров. Побрел к ней на кривых, пьяных ногах, присел, отвернув на колене полу заиндевелого тулупчика. «Надо б заказать с материка спирту пару канистр», – подумал торопливо, а руки, отдельно от беглых думок, делали свое дело – лезли в уши, вырвать сережки, обнажали зубы, ища золотые коронки.

– Песья дочь, да ты ищо жива!

Зэчка слабо простонала. Он расстегнул ей на груди пальто. Нет, образка нет, и бусиков тоже нет у сучки, и цепочек. Да всю ее обшарили уж давно друзьяки твои, Федька Свиное Рыло и Ленька Ширшев! Они без вниманья этих, бывших, нет, не оставляют… Мешочек из черного шелка лежал черным котенком возле ее щеки. Поверх шелка – сухие лепестки. «Скотина, што на грудях хранила… Вместо, епть, жемчугов…»

Сухой цветок сдул режущий больней ножа, свистящий ветер. Изо рва дымом на морозе поднимались к стальному небу и бесследно таяли крики. Палач приблизил ухо к губам зэчки.

– По-ненашему гутаришь, говнючка, – встал с лягушачьих корточек и пнул опять, уже умирающую, в бок. – А могет быть, ты ваще францужинка, контра!

Поднял винтовку. Прицелился. Сильная какая отдача у матушки, приклад в плечо двинул, как мужик кулаком в драке. Пуля раздробила зэчке череп, кости разъялись желтой скорлупой, розовая, еще теплая мякоть дымилась на морозе, дымилась.

А синие глаза все были открыты. Широко открыты. И небо в них вошло спокойно и навсегда.

МАТРЕШКА ТРЕТЬЯ. ПРИСТАНЬ

Он спешил, бежал по черным лужам, разбрызгивая воду, прижимал к себе папку с нотами. Он никогда не опаздывал на урок. Приходил раньше. На полчаса. На час. Ловил ее взгляд, брошенный на часы, ловил губами и руками ее голос: «А, Лодик? Что ты так рано? Ну ладно, проходи. Раздевайся».

И он проходил и раздевался, скидывал короткую суконную курточку и бархатный беретик, и его горло от счастья готово было завести птичью, оглушительную песню.

Он мягкими, волчьими шагами шел в комнату, раньше такие назывались — гостиная, он знал; крышка старого рояля была поднята — не на большой штырь, а на маленький, чтобы не такой гулкий звук бился в стены. Резной пюпитр деревянной ладонью бережно поддерживал раскрытые ноты. На титуле было написано по-немецки, а он растерянно прочитал по-русски, вслух:

– Васн.

Синие искры стрельнули в него, нежный смех окутал лоб и щеки.

– Не Васн, а Бах! Иоганн Себастьян Бах! Прелюдии. После музыкального урока займемся немецким! Ты выучил сонатину Клементи на память? Сможешь сыграть?

Он опускал глаза, чтобы не смотреть в сияющую синеву. Ему казалось — он стоит в центре большого синего фонтана, такой он видел в торговых рядах на площади Сусанина, и солнце отвесно бьет в синие и золотые брызги, и он закрывает глаза ладонью, чтобы не ослепнуть.

– Я... это...

– Ты попробуй, – говорит нежный голос терпеливо. И немного насмешливо.

Он прикусывает зубами губу и садится за рояль. Кладет правую ногу на педаль. Спохватившись, кладет и левую. Так она велит. Чтобы обе ноги были на педалях. Вперед! Поехали! Пальцы заводят шарманку, и музыка бежит из-под пальцев коряво, хромая, весело, вприпрыжку. Так бегает у них в классе калека, веселый узкоглазый Равиль Хакимов. Он бросает в угол костыли и бегает. Костыли. Я никогда не буду ходить на костылях, шепчет он себе под нос. Никогда. Никогда.

Нос вдыхает аромат ее духов, и пальцы заплетаются. Пальцы забывают, как там дальше. Он краснеет до луковиц волос и медленно, как в немом кино, кладет руки на мокрые колени. Руки красные, щеки красные, колени мокрые. Прямо над роялем висит овальное зеркало в посеребренной чугунной раме, и он видит себя в нем — жалкого, как истасканный кошкой птенец.

– Боже ты мой, – в нежном голосе недовольство, – в прошлый раз забыл на этом же самом месте! Надо подучить!

Он отворачивает голову от пьянящего запаха. Он затылком чувствует, как сыплются на него смешливые синие искры. Волосы поджигаются. Пахнет дымом. Дым, дым. А, это она закурила сигаретку. И отгоняет дым рукой от лица; от клавиш; от него.

В зеркале он видит, как она загасила окурок в массивной хрустальной пепельнице. Пепельница в виде головы льва, и лев раззявил пасть. Как же льву неприятно держать в царственной глотке вонючие окурки!

Нежная и сильная рука ложится ему на плечо. И плечо возгорается.

Дыханье обжигает ему щеку. Щека горит ярче настольной лампы. Ярче хрустальной люстры под лепным потолком.

– При свете вашего уха можно проявлять фотографические пластинки, – смеясь, говорит голос. – Прервемся минут на двадцать! Хочешь дыню?

Он не знает, что и сказать.

На столе, на громадном темно-синем, с потеками позолоты, глазурованном блюде уже лежит тонко порезанная, прозрачная, желто-зеленая дыня. Он садится к столу, грубо, громко двинув стулом по полу, краснеет еще пуще, хватает дынный ломоть и запускает в него зубы. И сладко, так сладко, как не было еще никогда. И ее духи пахнут дыней. И клавиши рояля пахнут табачным дымом. И от акварельного, выцветшего портрета Бетховена, висящего на обшарпанной стене, тянет цветами и медом.

Этим всем пахнет она.

– Ну? Поел? Молодец! Сонатина за тобой. Нельзя приходить с невыученным уроком. Лучше займемся неправильными глаголами.

Он лезет в папку за немецкой тетрадкой. Руки, похожие на лилии, придвигают к нему по чистой камчатной скатерти чернильный прибор. Он берет ручку в дрожащую, нелепую, еще гудящую недавней музыкой руку, обмакивает в лиловые, как вино, чернила кошачий коготь пера и выводит в тетради число. 12 июля 1943 года.

– Неймен, – мягко летит над его головой голос, и тетрадь подергивается перламутровым туманом. – Три основных формы, пожалуйста!

– Неймен, нам, геноммен, – хрипло перечисляет он немецкие глаголы. Он чувствует себя советским офицером, допрашивающим солдата вермахта, «языка». Тихо булькает и бормочет радио, далеко отсюда, в ее спальне, на краю земли. «Советские войска... под городом Курском... операция...»

Операция, думает он рассеянно, а мама вчера делала в госпитале операцию тяжелораненому. Сказала, сделала резекцию желудка и удалила часть кишечника. А как же он теперь есть будет, спросил он мать? «Научится», – пожала мать плечами.

– Штербен!

– Штерб... штирб?.. гештирб... гешторбен...

– Штербен, штирб, гешторбен, верно. Повтори.

Он повторяет. Он пишет в тетрадке, высуня на сторону язык. С пера капают чернила, в тетради расплывается клякса, он слизывает ее, а она ахает, бежит в кухню и несет ему оттуда полную чашку абрикосового компота! Откуда в Костроме абрикосы? Из какого пайка? С какого юга? Он жадно пьет, хлюп-хлюп, сладкий как мед компот, облизывается, как медведь, и говорит, вместо спасибо, что хочет еще на рояле поиграть. И она смеется. И он снова сидит за роялем, как в автомашине, и ноги на педалях. И нежные руки поправляют на клавишах его руки, и он еле дышит, когда она делает это. И его глаза косятся на черно-синие, отливающие изумрудом, с нитями драгоценной седины, гладкие густые волосы, аккуратно убранные под сеточку, усеянную жемчугами; на ярко-синие, как небо над Волгой в июльский день, широко и весело распахнутые глаза, на золотой крестик в вырезе ситцевого пестрого, простого платья. И она, о ужас! – внезапно гладит его по щеке. Музыка смазывается чернильной кляксой. Музыка расплывается страшной, гигантской кляксой по чисто-белой скатерти, злорадной каракатицей. Уроненные на клавиши руки медленно, как два ежа в нору, ползут, сползают на колени. На мокрые, потные, горячие колени. И внутри все мокро и потно. Все жарко и душно. Все поет, пляшет и сходит с ума. И кричит. И плачет. И умирает.

Урок окончен. Он старательно, очень медленно, еще медленнее, еще, одевается в прихожей. Его бархатный беретик висит на оленьих рогах. Или это лосиные? Он садится на корточки и ужасно медленно завязывает шнурки на башмачках. А стройная красивая ножка в фильдеперсовом чулочке, высунувшись из-под пестрого, как лужайка, платья, придвигает носком домашнего туфля поближе к нему скамеечку: садись, так же удобней! Он глядит на ее изящные туфли, на шоколадные каблучки, на кожаные бантики. Он садится, и мимо. Стыдно и гадко падает задом на пол. Она протягивает ему руку, и он хватает эту руку, будто тонет, будто умер уже, а рука поднимает его: ты воскрес. Она не смеется над его смешным паденьем, и он благодарен ей за это. Он рад. Он счастлив. Еще один урок прошел.

– До свиданья, Лодик, – говорит звучный голос, будто рояль поет. Он произносит его дурацкое имя немного с немецким акцентом, смягчая «л» перед «о»: «Ледик». – Выучи все хорошо.

– До свиданья, Екатерина Петровна, – говорит он и сам не слышит, что говорит. Губы шевелятся, а голоса не слышно.

Домой он бежит по лужам, размахивая папкой с нотами, как красным флагом, поднимая грязные брызги до облаков, до вороньего лета и грая. Матери нет дома. Мать придет только поздно вечером, а то и ночью. Он будет спать, а мать будет плакать и стирать его испятнанную курточку, штанишки и берет.

По-настоящему его звали Володя, но мама его звала Лодик, и ему не очень нравилось это имя; Лодик, сладкое такое, липкое, или будто по речке лодка плывет. Шла война, и они с мамой жили в этом мрачном старинном городе на берегу Волги; город звался Кострома, вот это было красивое названье, – костер, огонь. Из Москвы всех отправляли в эвакуацию; мама проводила отчима на фронт, собрала вещи в большой черный картонный чемодан с железной застежкой и железной ручкой, схватила Лодика за руку, нахлобучила ему на голову берет, наспех перекрестилась, не успела даже заплакать, и они поехали на Ярославский вокзал и взяли билеты до Костромы. Кострома была родным городом мамы, а еще бабушки, а еще всех дедов и бабок; у них была такая смешная, запрещенная в Стране Советов фамилия — Боголюбские. А у отчима была фамилия Климентович, он был поляк, родом из Пинска, он усыновил Лодика, а в школе все думали, что Лодик — еврей.

Лодику исполнилось десять лет, и он был отъявленный хулиган. Хотя его мама, Ольга Алексеевна, думала, что он благородный мальчик. Лодикин дед был известным в Костроме дестким врачом, хирургом; теперь он тоже был на фронте, присылал оттуда дикие, жуткие письма: «Оличка, морозы стоят диковинные, у раненых если начинается гангрена, так я им сам просто отламываю отмороженные пальцы и в снег бросаю, а они смотрят, и у них глаза останавливаются. А у меня сердце не работает совсем. Когда сильно прихватит, занимаюсь самолечением. Разломлю ампулу кордиамина и выпью, Оличка, без закуски». Ольга Алексеевна старалась воспитывать сына в старых русских традициях: читала ему на ночь запрещенное Евангелие, запрещенные стихи Марины Ивановны Цветаевой, поговаривали, она, вернувшись из Парижа, свела счеты с жизнью где-то на Урале, а кто говорил, ее посадили в лагерь в Уссурийском крае, и она до сих пор там сидит; играла на пианино запрещенного Скрябина. Много всего было запрещено. Лодик прикидывался перед мамой скромным паинькой. Когда он выходил из дома, он становился вольным хулиганом, и это было прекрасно! Он швырял камни в воровских ворон, лазал через забор в чужие сады, рвал там яблоки и вишни, и однажды рассерженный хозяин, увидев пацана верхом на яблоне, шмальнул в него солью из старого ружья. Лодик ходил перевязанный, героем. Шла война, и гордо было ходить в повязках и бинтах.

Он, прилично одетый, в цигейковой зимней шубке и в ушатой шапке, в суконной самосшитой курточке и бархатном берете, в темно-синей, как у расстрелянного Цесаревича, штапельной матроске, дрался не на жизнь, а на смерть с окрестными мальчишками, и матроску рвали в клочья, а берет летел в лужу, а на цигейковой шубке пуговицы отлетали с мясом, а в ушатую, почитай, девчоночью шапку пацаны, рыгоча, набивали снег — и так несли шапку, держа за уши, словно это была кастрюля с белым тестом, – а Лодик орал, вытирая ладонью сочащийся кровью нос: «Все равно еще получите, гады!» За что он бил их? За девочку, которой нахалы дали подножку. За убитую синюю сойку, любимую птицу в зимнем саду. За пронзительный визг: «А у тебя отца-то не-е-е-ет! Не-е-е-ет! Сидит в тюряге-е-е-е! Безотцовщина-а-а-а!»

«Мой папа воюет с фрицем», – тихо говорил он, сжимал зубы и бил кулаком в наглую рожу, что это сказала.

За что били его? За то, что он был не такой, как все.

Он был: из благородных, из запрещенных, из тех, кого расстреливали и сажали, а они, вон, все жили, небо коптили, дряни. Он был: бархатный, чисто умытый, знал и по-английски, и по-французски, у него в глазах горел светлячок восторженного вопроса: как устроен мир? – а они все отлично знали, как мир устроен: нагло и жадно и обманно, вот как. Он был, что там говорить, Лодик настоящий. А они все — уже взрослые, хоть и маленькие, мужички, пройдохи. Пройды, так говорили в Костроме. «Ты у меня не пройда, – плача, вздыхала мать и штопала рваные коленки, и пришивала оторванные пуговицы, и мазала йодом локти и щеки. – Ты у меня, Лодька, наивный, чистый эльф!»

Мама тоже была доктор, как и военный дедушка. Мама с утра до ночи и с ночи до утра пребывала в госпитале: лечила раненых. И мирных жителей тоже лечила. Мама много работала, и у нее совершенно не было времени учить Лодика музыке и немецкому языку, а она так хотела! И вот запрещенный Бог послал чудо: совсем рядом с ними, ближе к пристани, у белой ротонды, ей сказали, живет одна хорошая женщина, она берется детей на рояле учить. И, вроде бы, немецкий язык знает. Это Ольге Алексеевне шепнула соседка, разжигая на кухне вонючий примус. «Не немка ли Поволжья? Может, и сосланная... На евреечку смахивает... Темная, в общем, лошадка. Но за уроки дешевенько берет... Мальчик у вас талантливый, быстро науку переймет, пианино у вас в комнатке стоит, вы-то сами — чудно играете, товарищ...» Спасибо за адресок, кивнула Ольга Алексеевна жадно глядящей ей в руки соседке, открыла крышку сковороды, где разогревались на огне вчерашние блинчики, и оторвала пальцами щедрую блинную десть, и в благодарность протянула соседке, и та — от радости — Ольге чуть ручку не поцеловала.

Учительницу звали Екатерина Петровна Сулханова, и Лодик сначала думал, что она персидская пери и родом из Средней Азии, из Таджикистана или Узбекистана; а оказалось, она грузинка, урожденная Меладзе, а муж у ней был вообще запрещенный, из рода Багратиони, князь Георгий Сулхан-Гирей. Кроме немецкого, Екатерина Петровна знала еще и английский, и французский, как Лодикина мама совсем, – а еще, понятно, грузинский, а еще сидела за роялем, аккомпанировала сама себе и пела на итальянском всякие арии и романсы: о, соле, о соле мио! Или вот так: да-а-а-анца, данца, синьоре... Ольга Алексеевна, когда договаривалась об оплате уроков, осторожно спросила: сколько вы хотите? Сулханова пожала красивыми, еще очень красивыми, покатыми фарфоровыми плечами, заправила за крохотное ушко черно-серебряную, перец с солью, прядь и улыбнулась: «Сколько вы сможете».

Ольга Алексеевна смогла и впрямь немного, но, кажется, Сулханова была довольна гонораром. В войну все были довольны всякой насущной радостью: нежданными деньгами, скудной едой, малым презентом к забытому празднику. Две картошины были гостинцем. Кулечек сахара — царским подарком. Ольга подобрала на помойке выброшенные соседями старинные ноты, толстый сборник, почистила, отряхнула от пыли и листьев, принесла Сулхановой: подарила. Та открыла ноты и вскричала: Гмерто! Сонаты Бетховена! Прижала ноты к груди и так стояла. Потом они обе пили чай с абрикосовым вареньем, и Ольга завороженно глядела, как медленно сползает с витой серебряной ложечки в хрустальную ледяную розетку красно-золотая, медовая гущина. Ольга была сама немного приколдована этой странной, безумно красивой, как икона или царская парсуна, женщиной — молодой? старой? без возраста? Сулханова не говорила, сколько ей лет; а Ольга никогда и не спрашивала.

Про мужа, князя Сулхан-Гирея, Ольга, наоборот, очень хотела расспросить. Князь, это было так забыто! Так запрещено... так страшно... Жив он был? Расстреляли? Удрал за границу? Перелицевался? «Она, змея, ведь тоже перелицевалась», – чиркали по лбу столовым ножом фамильного серебра тупые, обреченные, как у бешеной собаки, трусливые мысли. Ольга ела ее варенье — и думала о княжеском серебре. Откусывала от ее пирога со щавелем — и думала о наших, советских солдатах, что гибнут там, на Курской дуге. Битва шла уже больше месяца, и ее отец, Лодикин дед, был там, под началом геренала Рокоссовского. «Лучше бы этот ее князь, поганец, простым солдатом воевал сейчас, как все советские люди». А рука сама тянулась за вторым куском домашнего, еще теплого пирога.

Лодик еле дышал, еле ходил, просиживал часами за роялем, передвигал по клавишам корявые, как корешки, пальцы, заплетая их и расплетая. Музыка не давалась ему. Он смутно слышал другую музыку в себе. Глубоко внутри себя. Он не понимал, что с ним. Мать видела: он побледнел. Ели они, да, плоховато. Ольга пекла блины уже не из ржаной муки — из лебеды. Каротшки оставалось еле-еле на зиму. Зима еще далеко, молилась она не Богу, а природе или там судьбе, пока еще лето, проживем на подножном корме! Она посылала Лодика на окраину Костромы, и он приносил из ближних лесков подберезовики, грузди, сыроежки; боровики тоже находил, но редко. Когда он шел на урок к Сулхановой, Ольга думала радостно: ну вот, хоть чем-то, да угостит мальчика. Откуда у этой мадам хорошая еда, еще думала Ольга? Спецпаек? «А может, у нее этот ее князек давно уже вообще генерал», – приходила вполне законная мысль, и Ольга быстро соглашалась с ней, чтобы дальше не думать.

Однажды Лодик пришел с урока, бешеный, безумный, румянец во всю щеку: мама, мама, мы сегодня с Екатериной Петровной ели ветчину! И тебе она кусок послала! Ольга онемела. Лодик запустил руку в карман — и ничего из него не вынул. Румянец сошел, как корова языком слизала. Стоял немой и ледяной посреди прихожей. Ольга тихо сказала: ты не волнуйся, ну, дырка, ну, выпала ветчина, кто-то пойдет и подберет, кому-то повезло, может, у кого-то детки есть, поедят. А потом жалко, беспомощно и завистливо выдавила: сынок, а это, может, собаки отняли у тебя? Съели...

Лодик пошел по общему коридору в темный, пахучий, болотный клозет, сел на стульчак и долго, целую вечность, там плакал. Ольга напрасно стучала в изрисованную кошачьими когтями дверь: сынок, открой, ну что ты, все ерунда. Он вылез из клозета совсем бледный, бледнее простыни, и тихо сказал: мама, я опять хочу есть. И сердце Ольги взорвалось, как снаряд! Она жарила на примусе жалкие пирожки со жмыхом и думала яростно: а этой, этой-то кто присылает такие чудеса?! Ветчина! Икра! Мед! Нож свирепо переворачивал нищий пирожок. Нищее тесто подгорало, дымило. Дым, дым. Господи, все дым. И эта война пройдет, как дым. И... не вспомним... кто погиб...

Она вошла в комнату, неся тарелку с подгорелыми пирожками высоко в руках, как официантка в забытом ресторане. Ее лицо было все залито слезами и было похоже на мокрую темную тарелку. А Лодик лежал на полу весь белый, ему стало плохо от голода, и тарелка выпала из Ольгиных рук и разбилась, пирожки раскатились по полу, она бросилась к серванту, еле открыла ключом секретер, выхватила с полки пузырек с нашатырем. У нее, у врача, всегда все было под рукой: и йод, и вата, и бинты, и марганцовка, и медицинский спирт, и зеленка, и ихтиоловая мазь, и нашатырь — вся первая, неотложная помощь.

Она сунула Лодику к ноздрям нашатырную вату, и его голова дрогнула и откинулась, и он сказал громко: ах! Они бережно собрали с полу все пирожки. Ольга вытерла их все полотенцем. Они ели их, запивали чаем без сахара, и Ольга Алексеевна пыталась за столом шутить и смеяться.

А ночью она встала на колени. Иконы по углам не висели. Они были запрещены. Одну иконку Ольга хранила под матрацем. Она вытащила ее, провела по ней сухой, пропахшей спиртом и пенициллином ладонью и крепко поцеловала Богородицу в лицо, как родную. И шептала так: помоги нашим солдатам победить, ну пожалуйста, Ты же все можешь, помоги.

Лодик стоял на берегу пруда и глядел на лилии. Лилии плыли по черной, зеркально-гладкой воде, то плыли, то останавливались, и их длинные зеленые стебли просвечивали под водой, переплетались, как ужи. Лилии таяли и мерцали, вот совсем исчезали, и Лодик напрягал глаза: куда делись? – а потом опять появлялись из ничего, из черного теплого марева, из отраженья, из нездешнего, тайного мира. «Туда мы все уйдем», – невнятно думал Лодик, следя за лилиями, как за живыми существами. Лягушки сидели рядком на тинистом берегу пруда. Следуя команде незримого дирижера, лягушки разевали рты и дружно, раскатисто квакали: «Куа-а-а-а-а! Куа-а-а-а-а!»

Лилии медленно и плавно ходили по поверхности черной воды. Да, они были живые. Как красив каждый цветок. Да, такие цветы достойны ее. Ее!

– Я нарву вам лилий, – хрипло сказал Лодик сам себе. – Я нарву!

Будто бы она сейчас слышала его!

Ему было десять лет, и он хорошо умел плавать. Его родной отец научил его плавать, когда ему было пять лет — ровно полжизни назад. Лодик хорошо помнил отца. Отец напоминал ему сильного, черного, мощного быка — такой жил на окраине Костромы в деревеньке Василево, там, куда он ходил собирать грибы. У быка висело в носу железное кольцо, и он, по слухам, был бешеный, хоть и смирный с виду. Однажды он и правда пропорол рогом председателя василевского сельсовета, и его мама оперировала этого бедного дядьку. И не спасла. Председатель умер. Мама думала, что ее выгонят из больницы. Не выгнали. Врачи во время войны были очень нужны. Всю вину списали на быка.

Бык-отец поднимал Лодика на руки и таскал на плечах, и хохотал раскатисто, во всю глотку. Мать и отец расстались из-за того, что отец изменил матери. Он попросил прощенья, стоял на коленях, плакал, кричал: это же все понарошку! я же не люблю ее! ну ты же врач, ты же знаешь, так у мужчин бывает! – но Ольга не простила. Она вышла за Лодикиного отчима и внушила себе, что так будет лучше.

А Лодик все помнил, как они с отцом плавали в теплой летней Волге, насквозь прокаленной, прожаренной, просвеченной белым, как белый круглый мамин блин, солнцем: Лодик бил руками и ногами по воде и как-то неистово, как бешеный щенок, плыл, все-таки плыл, а не тонул, а отец стоял рядом, по грудь в воде, и у него была грудь огромная и серо-седая, как древний валун на песчаном безлюдном берегу.

– Лилии, – повторил Лодик хрипло, стягивая с себя штаны. – Считайте, вы уже мои.

Он разделся до трусов, черных, длинных, они назывались «семейные», и полез в воду. Вода обожгла черным холодом. Солнце не добиралось до озера через хвою. Сосны и ели стояли как солдаты, насмерть. Лодик зашел по грудь, лег на воду горизонтально и поплыл, сильно взмахивая руками, обплыл росшие кучно лилии, полюбовался на них вблизи, из воды. Перебирал ногами под водой. Фыркал. Сердце сильно билось, толкало перед ним воду. Он протянул руки и стал рвать лилии. Одна... другая... третья... Он знал, что цветов надо нарвать нечетное число, а четное, это будет на смерть. Четное — на гроб кладут, он знал это.

– Восемь... девять... десять...

Лодик вытянул руку за одиннадцатой лилией и сказал себе: это последняя будет, – как вдруг ноги его странно и быстро запутались в густо переплетенных, холодных и толстых стеблях, и что-то сильно, по-бычьи упорно потащило его вниз, в холодную черноту.

Он крепко держал лилии, у него в голове было лишь одно: лилии! не упустить! а то получится, напрасно рвал! – но сила, сильнее его, властно, холодно, бесстрастно тянула его вниз, все вниз и вниз. Он хлебнул ртом воды. Вода на вкус была пресная и гниловатая. Кажется, он проглотил водомерку. Выкашлял, выплюнул ее. Его чуть не вырвало. Стебли крепче обвились вокруг ног. Ноги рвались и бежали. Ноги дергались. Человеческая рыба попала в сеть. Кто ее тащит? Вода втекла в рот еще, еще. Он вдохнул воду. Она на миг забила легкие. И он забился весь, всем телом, под черным водяным крепом. Лодик никогда в жизни не молился, молитвы — это было в бывшем времени, в обманном и опиумном, это было запрещено, но сила, сильнее его, вытолкнула у него изо рта, вместе с тинной водой, с ряской и озерными крылатыми жучками, это, могучее:

– Господи! Пожалуйста! Я жить хочу! Я...

Стебли обхватили его ножонки уже крепко, беспутно и бесшабашно, и тащили, как сеть тащат рыбаки. Чем сильней он вырывался, тем больше увязал. Дна не было. Ни тины, ни ила. Ни песка. Ни камней. Смерть была черная и бездонная, как ночь. Как небо. Только вода вместо неба.

Лодик рванулся, вхлебал еще воды, вода налилась в уши, он крикнул слабо, будто утка крякнула. На берегу не было никого. Летний день догорал. От берега к середине пруда тянулся стебель длинной травы, на нем росли неведомые розовые, похожие на башмачки цветы. «На ее... туфельки», – дымно, пьяно подумал Лодик. Это не он подплыл к траве. Это кто-то подал, протянул ему ее.

Осторожно, чтобы стебель не порвался в руке, он перебирал рукой по длинному, веревочному стеблю, а в другой руке держал лилии. Все равно держал. Очень крепко держал. Он потом не помнил, как он вылез на берег. Вылез и лег; ноги были почему-то в красных полосах, будто избитые плетью. Он мелко дрожал и продолжал сжимать в кулаке стебли лилий. Наконец разжал кулак. Лилии выпали на пожухлую траву. Его схватил в охапку резкий озноб, он трясся и стучал зубами. Отлежался. Напялил штаны. Растерся рубахой. Небо уже вызвездило. Лодик нес лилии домой, и в голове у него шумело, как будто он шагал по летному полю рядом с самолетными моторами.

– О, Гмерто! Что это ты принес, Ледик?! Какая прелесть!

Он стоял на пороге ее квартиры с лилиями в руках. Всю ночь лилии пролежали в ванне, что стояла в кладовке у них в коммуналке — в большой, еще бывшей, на мощных, когда-то позолоченных чугунных львиных лапах, чугунной ванне, мама сама набрала в ванну холодной воды и бросила туда лилии, и сказала: пусть они так лежат ночь, не завянут, им нужна родная стихия. «Что такое стихия?» – спросил Лодик. Он уже засыпал. Мать сказала тихо: «Ну, это как стихи». Во сне он видел, как он тонул. Утром Ольга сказала ему: сынок, ты так кричал!

– Это вам, – сказал Лодик и поднял лилии повыше. На уровень ее груди.

Он стоял, маленький мальчик, тянул к ней лилии напряженными ручонками, и она протянула руки, чтобы взять цветы, и цепким глазом все сосчитала сразу — лилий было десять, ах, десять, на смерть. Ее обдало будто ледяною пургой. Она все-таки взяла цветы, осторожно отделила одну лилию, самую крупную, царицу, и протянула Лодику:

– А это тебе.

Так они стояли: она с лилиями, и он — с лилией.

– Что ж ты встал! Проходи!

Он прошел в ее гостиную ватными ногами. Такие ватные ноги, посыпанные блестками, были у старого Деда Мороза, его вынимали из пыльной коробки и сажали под елкой, когда приходил Новый год. 1943 год они с мамой встречали так: мама принесла из больницы еловую ветку с шишками, они нарядили ее бумажными хлопушками, двумя орехами, обвернутыми в фольгу, а серпантин нарезали из старых тетрадей. И посадили под ветку ватного Деда Мороза, и зажгли свечку, и валенки Деда Мороза играли блестками и узорами, как промороженные насквозь оконные стекла.

Он Дед Мороз. Он замороженный. Он ватный и игрушечный. Какой угодно, а он должен это ей наконец сказать.

– Екатерина Петровна, – сказал он медленно, да, вот так, еще медленнее, – Е-ка-те-рина... Петровна... Я. Вас. Лю...

Она стояла перед ним с лилиями в руках, и высокая нежная, чуть смуглая грудь поднимала золотую птичью лапку нательного крестика в вырезе платья, и синим металлом отливали под черной сеткой, унизанной старинными жемчугами, гладкие, будто масленые волосы, и просверкивали в них стальные, серые зимние пряди, и синим железом резали его лицо ее глаза, и золотые часики обнимали ее запястье, и веселые зубы, ах, жемчужные, ровные как на подбор, ну уж никак не старые, а молодые зубы, никогда не знавшие дантиста, смеялись, да, смеялись навстречу ему!

Она смеялась! Она смеялась над ним!

– Что ж не договариваешь?! Начал, так договаривай!

Ей просто очень хотелось это услышать.

И он разжал губы и зубы и громко, отчетливо, будто на лагерной пионерской линейке, отчеканил:

– Я! Вас! Люблю!

– Вот как! – Она хохотала. Хохотали зубы, хохотали нежные розовые губы, хохотал, подпрыгивал на груди золотой крестик. – Но ведь мальчик мой! Ты же малыш! А я вся седая!

Смеясь, она показала длинным музыкальным пальцем на свои волосы, чернь и серебро, под жемчужной сеткой.

Лодик хотел опустить глаза. Но не опустил.

И она прекратила смеяться.

И он, глядя на нее, ей в синие веселые глаза, отступил на шаг. Еще на шаг. Еще. Под его спиной оказалась твердая дверь. Он, продолжая глядеть на нее, рукой дернул ручку двери на себя — и выпал в пустоту. И побежал по лестнице. Вниз. Вниз. Еще вниз.

Лилия упала ему под бегущие ноги, и он наступил на нее, и в золотую кровь раздавил нежный цветок.

Он бросил ходить к ней на уроки. Музыка умерла. Рояль умер, его убили пулей в многострунное брюхо. Немецкий язык, да это ж язык фрицев, язык врага, гадкий, отвратительный, будто ихняя немецкая овчарка лает. Не лает даже, а брешет. Зачем он будет учить собачью брехню. Но когда наступал час ухода на урок, он из дома уходил; а матери врал, что да, пошел к Екатерине Петровне, да, нет, не опоздаю, пока. И уходил; и тенью слонялся по Костроме; и мы победили врага на Курской дуге, и наступала голодная, лютая зима, а вслед за ней упрямо, бешено налетала с юга птичья, голодная весна, и сырым подталым льдом тянуло с Волги, и стаи ворон взвивались в рваное серое небо с куполов разрушенных церквей, и голые ветки переплетались и били друг друга, бились над ошметками грязного, жесткого последнего снега в яростном, сумасшедшем, по-летнему жарко-синем мартовском небе.

Ольга Алексеевна исправно платила Сулхановой деньги за уроки. Раз в месяц Ольга появлялась у нее, вынимала из черепаховой старой сумочки деньги, тихо клала их на черную, озерную, гладкую крышку рояля. Сулханова брала деньги с крышки рояля и молчала. Она больше не угощала Ольгу абрикосовым вареньем, а тем более ветчиной. «Закончилась твоя лафа, – думала Ольга бесовски, хитро, – оборвалась богатая партийная ниточка. Партийная?! А какая же еще! Может, у тебя любовник был начальник горкома, а теперь вот тебя, красавку, побросал!» Смутно мелькали обрывки гадких, плохих мыслей о более высоких покровителях — о Москве, о ЦэКа, о кремлевском пайке, о красной огненной, рубиновой икре, что она тут ела ложками, да, Лодик и про это рассказывал, и даже сам ел, она угощала. «Понищенствуй теперь-то, как все мы». Ольга кланялась и уходила; Сулханова кивала и опять молчала. Они обе играли в молчанку. Может, это было лучше всего. Женщинам, им надоела женская трескотня. А война отняла желанье поделиться бедой с ближним, потому что у всех была одна беда.

Резкий, режущий ветер с Волги, и март, и мокрый снег, и вдруг колотит дождь, и надо бегать, бегать по улицам до одури, вспотеть и простудиться, и умереть, ведь от любви нет спасенья. Ветки скрещиваются над головой, над стриженой головою-кеглей, голой, без шапки. Мать водила его в женскую баню, а ведь он уже большой! Он — мужчина! И там, в бане, он смотрел на голых баб! У них такие курчавые, густые волосы внизу животов! Не у всех. У старух — нет! А у нее?! У нее — там — такие же волосы?!

Лодик прибежал к Сулхановой однажды вечером. Заколотил в дверь. Она так бежала к двери, что запнулась о сундук и чуть не упала, и больно подвернула ногу. Думала — телеграмма. Распахнула дверь — на пороге мальчишка стоит! Пот течет по лицу. Вскрик вылетел из нее: да ты мокрый весь! Схватила его за руку, за собой потащила. Где ты был?! Где ты бродил?! На тебе же лица нет! Мать твоя меня убьет! Он собачьими, а через миг волчьими, горящими глазами глядел на нее, и ей казалось — он не видит ее, а видит что-то иное за ее спиной.

Вынула из шкапа графин с водкой, поставила на стол; живо раздела мальца, рассупонила. Лодик весь дрожал. «Да ты болеешь. Ты заболел». Дальше она все время молчала. Не выронила ни слова из прекрасного рта. Почти догола раздела. Уложила на диван. Он тупо, бараньими глазами разглядывал обивку в мелкий цветочек. Ее руки нежно перевернули его на живот, взяли графин; плеснули водки из графина в ладонь; стали растирать ему спину. Водка мятным холодом лилась между худых лопаток. Руки растирали крепко, с мужской силой, мяли и давили, и крепко пахло спиртом, и спина постепенно розовела, потом краснела, потом Сулхановой показалось — кожа мальчика сейчас загорится, и она бросила эту процедуру.

Руки налили водки в хрустальную рюмку, и рюмка была поднесена к лицу Лодика, и рука поддержала голову Лодика под затылок, нежно, а другая рука держала рюмку и, пока он пил, осторожно наклоняла ее. Ни капли водки не пролилось на подбородок. Мальчик смело выпил всю водку, как лекарство. Сулханова накрыла Лодика шерстяным, верблюжьим толстым одеялом до ушей. Пошла на кухню. Вернулась. С тарелкой в руках, и то, что на тарелке лежало, сверху было оловянной миской прикрыто. Лодик лежал под одеялом и уже не трясся. Он лежал и горел, и горели малиновым диким костром его скуластые щеки, и горел бычий лоб, и кожа выше лба, на темени, там, где машинка сняла темные волосы почти под самый корешок, тоже розово, ярко горела. Сулханова села на краешек дивана, сбросила на диван миску, взяла с тарелки длинными нежными пальцами блин из серой муки пополам с лебедой и насильно втиснула в рот мальчику, в зубы.

Она кормила его нищенскими, военными блинами с тарелки, из рук, голодного зверька. Он послушно ел. Шевелил челюстями. Блины в тарелке кончились. Она поднесла тарелку к носу, жадно и жалко вдохнула запах жареной пустоты. Мальчик приподнялся на локтях, как-то странно, дико и светло, поглядел на нее. И веревка оборвалась внутри нее. И обрывок веревки загорелся, затлел; и скорый, жадный огонь пополз, полез вверх, и она вдруг поняла, что эта веревка идет из ее сердца, и что ею, веревкой этой, кто-то грозный и невидимый крепко вяжет, связывает их обоих — ее, почти старуху, и мальчика, почти младенца. Лодик сел на диване, она сидела слишком рядом. Он наклонил бычью лобастую голову, взял в руки ее руку и припал к ней губами. Кажется, укусил ее за руку, и она опять подумала: у, зверек. А потом вскинул голову, бросил ее вперед, будто воздух боднул, – и Сулханова поняла, что мальчик целует ее грудь. Там, где светился во тьме комнаты, в мартовских сумерках, золотой ее крестик.

Вот он, этот ожог детских губ. Боже, того ли ты хотела! Боже, я не хотела, чтобы мальчик влюблялся в меня. Ты видишь, Гмерто, не хотела. Но это произошло, и что теперь делать? Лодик обхватил ее руками. Тыкался ослепшими, счастливыми губами ей в плечи, в голую шею, и там, где впечатывались его губы, там, ей казалось, вырастали цветы. Влажно стало внутри. Она испугалась себя. Мальчик показался ей взрослым, старым, опытным, великим мужчиной. Она опустила голову и взяла его руку в свою. Раскрыла ему детскую ладонь. Я тебя понимаю, без слов сказала она, прижала его ладошку сначала к своей щеке, а потом прижала ко лбу, и он ее тоже понял. Они поняли друг друга. Они оба дрожали сладкой, первой дрожью. У него было все первое, и его волненье передавалось ей. Она тоже стала девочкой, и у нее тоже ничего еще не было, и у нее тоже все было впервые.

Она склонила голову, как тяжелый белый цветок. Он понял. Приблизился. Она поймала губами его горячее дыханье. Она оба не заметили, когда губы наложились на губы. В кромешной, густой тишине впервые в жизни целовались они, девочка и мальчик, и розовые жемчужины на ее голове дрожали, благословляя их поцелуи, на сплетенной из крепких черных старых нитей сетке. Лодик поднял слепую руку и нашел пальцами ее щеку, маленькую ракушку ее уха. Она почувствовала только губы, но не его язык. Она почувствовала его сердце.

И он положил ей маленькую, огненную ладонь на голое сердце.

Отняла лицо от его лица. Щека мазнула по щеке, умоляя простить и забыть. Его запаленное дыханье обожгло ей скулу, переносье. Рот опять искал любимый рот, и черная пропасть до краев наполнилась звездами, и внутренняя влага стала течь ласково, щедро, изобильно, и запах женщины, ее любовного пота и тайного телесного масла перекрыл, победил запах утонченных, дорогих духов. Он же дитя, дитя, что ты творишь! Господи, и дитя когда-то становится мужчиной. Но ему слишком рано! Старше, младше: разве Бог обращает на это вниманье? Идет война! К черту войну. Мальчик любит ее, и она целует мальчика, своего мальчика. Он тебе не в сыновья годится, старая шлюха! Во внуки! Господи, для Тебя нет старых и малых: для Тебя есть лишь души Живые.

Лодик охрабрел. Его руки обнаглели. Сулханова видела, как отсвечивают его детские зубы в лунном, из окна, свете во взрослой, победной усмешке. Руки мальчика рванули тонкий ситчик, он запустил руки в теплую, лиственную, земляную глубину, чуть не сошел с ума оттого, что под ладонью уже катилось, круглилось твердое, горячее яблоко с таким твердым, таким чудесным черенком, поцеловать это райское яблоко, запустить в него зубы, взять зубами, да, да, вот так, этот черенок за самый кончик, обласкать ртом, языком нежную, сладкую кожу, вдохнуть, прижаться, сильнее, еще...

Ее руки тихо гладили его голую горячую спину, пока он нежно, умирая от страха, целовал ее грудь, неловко вытащенную им из-под ее лифчика. Руки спустились ниже, скользнули под резинку его черных длинных трусов. Руки все видели, они не были слепы, руки ощупывали и томились, томили и просили, колдовали и смеялись. Руки сами вынули из тесного платья, из-под заклепок и застежек, навстречу первой, страшной нежности, другую грудь, и мальчик ослеп от ее лунного, дынного света. Тише, тише, целоваться еще и еще, да, вот так, так. Тише, а то нас увидит луна. Нас увидит звезда. Тише, открой меня! Я уже открыл тебя. Твое сердце во мне! Моя душа в тебе. А тело — это только продолженье души. Меня зовут Кетеван, ты знаешь? Так мама звала меня. Кетеван, лучше имени нет на свете. Сними все с себя! Я уже снял. Сними и ты. Да. Сейчас. Подожди. Я поцелую тебя еще! Да. Поцелуй меня еще.

Она оттолкнула Лодика от себя. Опомнилась. Он сидел на диване голый, задыхался. Весь горел. Превратился в живой уголь. В ней, внутри, тоже все горело. Но кто-то, сильнее, чем живые они, преградил им безумную лунную дорогу.

– Нельзя! Ты еще ребенок. Ты согрелся? Ступай!

Лодик, дрожа, встал с дивана. Лицо Сулхановой пылало перед ним чудовищной розовой жемчужиной. Черная сеть опутала их обоих. Ночные волосы струились. Он тонул. Он шел на дно. Он надел дрожащими руками семейные трусы. Потом надел штаны. Потом надел рубаху. Потом надел курточку. Потом надел башмаки. Потом повернулся к ней, не говоря ни слова, пошел к двери, став взрослым, безумным и опустелым, как мертвый улей, за одну весеннюю ночь.

Она прогнала его. Жить больше незачем.

Лодик бежал под гору, бежал так оглашенно, что семенящие ноги его сливались в одну серую, судорожную полосу. Катился с горы серым колобком. Кажется, он забыл у Екатерины Петровны беретик. Какой беретик?! Что такое беретик, когда сейчас он убьет себя! Беретик, бархатный, она потом отдаст его маме...

Даже мысль о матери не остановила его. Он летел, и серые подбитые крылья болтались, висели вдоль тела вместо рук. Среди голых стволов показалась Волга. По реке с грохотом и торжественным шумом шел лед. Льдины налезали друг на друга. «Как мужчина на женщину», – подумал он взросло, жестоко. Он никогда больше не обнимет ее. И никого.

Ледоход в сорок четвертом году был ранний, солнце грело жарче печки, между деревьями еще хранилась зимняя снежная сырость, а на взгорках уже перла из подземного мрака мягкая стрельчатая зелень, в верхушках голых еще крон заполошно заливались колокольцами птицы. Солнце било сквозь тучи. Било Лодику в лоб и затылок. Живой колобок скатился с горы прямо к пристани. Льдины с грохотом и скрежетом царапали краями пристань, ее обитые жестью борта. Желтая пристань на синей воде, и черные тучи в небе, и смерть в нем!

Волга текла быстро, очень быстро. Льдины стремглав катились мимо него, будто на невидимых подводных колесах. Лодик ловил глазами льдины: вон одна в серых разводах, вон другая черная, будто обгорелая, а на третьей вон, собака сидит, воет как волк, морду к бешеному небу подняв!

Черные горбы перевернутых лодок на берегу. Лежат, как мертвые звери, брюхами вверх. Его выловят, и он тоже будет черный, и похожий на зверя, и распухший. Распухшая, взбухшая черная древесина, черная лодка.

Он влетел на пристань, не успевая понять, осознать, что сейчас будет. «Смерть, да, смерть», – повторял он про себя, как черное заклинание. Лодик, Ледик. Лодка. Лед. Холод. Смерть. Он пробежал мимо висящего колокола, в который смотритель дебаркадера отбивал склянки, это значит — сообщал, сколько времени, по-морскому. Склянки. Хрусталь. Рюмки. Они выпьют на его поминках. Он думал о себе быстро и зло, как о чужом. Задел веревку колокола головой, и колокол тихо звякнул. Вот он и отбил склянки. Отбил свое время.

Выбежал на палубу пристани. Она качалась под ним, мерно, тошнотно перекатывалась на крупной волне. Всюду, куда хватало глаз, шли и шли льдины. Лед шел с севера на юг большими белыми, грязными, тесно, бок о бок, плывущими рыбами. Внизу плескалась серая, совсем не синяя, как солнечный зенит, а мрачная, мусорная вода. Плескалась его смерть.

Он занес через перила одну ногу, затем другую. Стоял один, перед буйным ледоходом, у железных кнехтов, обмотанных медным канатом. Вспрыгнул на кнехты. Вскинул руки. Последней мыслью пронеслось: десять лилий, десять.

– Кетеван, я люблю тебя! – крикнул он, оттолкнулся от кнехтов и прыгнул: головой в воду, как отец учил его, грамотно, красиво.

Теченье завертело, понесло его. Голая круглая мальчишья голова вынырнула из воды, льдина, стремительно несущаяся мимо, полоснула его ледяной кромкой, как ножом, по щеке. Вода окрасилась кровью.

И сразу вслед за ним в бешеное крученье черной ледяной воды плюхнулась с пристани баба. Простая костромская крестьянка, она здесь, на пристани, ждала мужа своего, обещал он приехать за ней сюда на лошади, а чтобы времени не терять, она на берегу прополоскала в леденющей водице белье, целую огромную корзину огоревала, руки закраснели и чуть не отвалились, и баба отдыхала, засунув руки в рукава, рукав в рукав, и довольнешенько на солнце щурилась — война не война, а она ж и не одна! Инвалид у нее муженек, да еще какой, с первой мировой одноногий! Лошадей зато обихаживает — лучший коновал на деревне. Баба, по-кошачьи неслышно мурлыча, загорала лицом на солнце, а потом небеса принахлюпились, мохнатыми тучами обложились, солнце замигало, как безумный фонарь, вот-вот перегорит, – а тут мальчонка невесть откуда вывернулся; и хвать! – на кнехты влез, и бултых! – в Волгу навернулся! Ах ты ж в Бога душу мать-размать, перемать, блять!

– Ах ты ж бля-а-а-ать! – пронзительно возопила баба — и в чем была, в фуфайке, в теплой кофте, в платке, в шерстяной юбке и резиновых сапогах, прыгнула в Волгу вслед за мальчонкой.

Хоть теченье и радостно-хороводно, сильно потащило их, вынося на опасный стрежень, к погибельным водоворотам и омутам, крестьянка настигла полоумного парня в два, в три гребка. Ей удалось сбросить под водой сапоги. Она плыла в раздутой от воды фуфайке, и фуфайка, как шар, еще держала ее на плаву; минута-другая, и ткань напитается водой, и сделается как гиря, и потянет бабу ко дну. Баба плыла мощно, как корова. Вода уже сжимала ледяными клещами ей живот, грудь и шею. Пацан был уже рядом, вот он! Ах ты, уж нахлебался... Баба схватила Лодика, как кота, под водой поперек живота, и одной рукой гребла к берегу, уже с трудом, ибо фуфайка уже стремительно тяжелела, а дна под ногой не было, чтоб встать, все еще было глубко, выше маковки, ах ты ж Божечка ж мой, ну еще немножко, ну! ты же сильная баба! Ты ж такая справная, как стальная! Ты ж однажды колхозного быка, мать его еть, за рога взяла — и рогами к земле пригнула! Доплывешь! неправда, догребешь! Парнишка-ить не дышит уже! Жми, дави во все лопатки! Эх!.. кыш, льдины, расступись... дно, Господь спаси, неужто...

Баба выволокла Лодика на берег. Мальчишка не дышал. Баба, нещадно матерясь, рвала у него на груди пуговки куртки, шарф, ворот рубахи, била его по щекам, потом ее осенило, и она сбросила с себя мокрую ледяную фуфайку, схватила Лодика за ноги и дернула вверх! И так он висел вниз головой у бабы на руках! И вода полилась из его уже синего, мертвого, бездыханного рта.

А когда вылилась, он задышал.

Баба бросила его на мокрый песок. Прошлогодние ракушки торчали черными яшмами из серого песка. Сухие водоросли свисали с тяжелых цепей, на которых берег держал, не отпуская на волю, дебаркадер. Баба снова била Лодика по щекам, и голова его каталась по песку, как футбольный мяч. Разошлась баба! Лупила Лодика уже не только по лицу — толкала в грудь, ударяла кулаком ему в ребра, катала и валяла его по грязному песку, уже живого, уже такого живого, родного дурака!

– Дурак, блять! – орала баба. – Война идет, а он, блять, топиться вздумал! Дык спятил совсем, говнюк! Дык я ж из-за тебя, из-за дурака, сама чуть на тот свет не загремела! Ах ты блять такой! Ах ты говно такое сраное! Ах ты чертюк, поросюк ты, мать твою еть, пускай мать-то тебя до полусмерти запорет, дьяволюка! Где ты живешь-то, срань такая?! А?! Мать же твою за ногу да в куриный помет!

Лодик разлепил ледяной рот и выхрипнул:

– Около... Сковородки...

– А, на Сусанина!

А уже гремела по набережной телега, и ее родной мужик подъезжал к пристани, сидел на облучке, одноногий и развеселый, и костыль торчал между ног, эх ты, поспел без нее, уж и пьяненький, продал, видно, доски на рынке да деньгу выручил, да жратвы купил, да беленькой!

– Эй! Парфен! – крикнула баба, отжимая мокрые волосы. – Я тут мальчонку из Волги вытащила! Ты ж меня сильно не ругай! Промочилася я вся! Давай отвезем его к маманьке, а?!

И они отвезли Лодика домой на телеге, и колеса гремели по булыжной мостовой, и холодные зубы стучали.

Лодик заболел воспалением легких. Ольга Алексеевна, прикладывая к его тощенькой грудке стетоскоп, тщательно выслушивала хрипы. Да, хрипы прослушивались; и аускультация показывала: да, легкие залиты мокротой; и Ольга знающе шептала, совсем как отец: «Двустороннее крупозное», – и холодный пот обдавал ее лоб и спину, будто пурга налетала и сыпала с неба последний приговор.

Где малиновое варенье? Где мед? Где сливочное масло, хлеб с икрой, и эта вареная кура, знаменитый целебный куриный бульон, что всегда-всегда дают тяжелым больным? Ольга собралась, нацепила длинное драповое пальто, всунула руки в муфточку и пошла, цокая по мостовой каблуками довоенных полсапожек. Она пошла к ней, к Сулхановой. Пусть она нищая сейчас. Она скажет: болен ее ребенок, – и эта княгиня, эта пройда поможет. Пройда! Она-то все ходы-выходы знает. Нет, не только в Костроме... чует сердце, в Кремле...

Ольга Алексеевна долго стучала в дверь. Ей никто не открывал. Наконец, послышался шорох. На пороге стояла Сулханова. Ольга ее не узнала. Она думала, это ведьма. Худая, черная, длинноносая ведьма. Где твоя красота, лешачка? Их вайс нихт, вас золь эс бедойтен, дас их зо траурих бин. «Лодик... при смерти», – признались губы, а глаза молили: помоги, спаси. Сулханова подалась вперед — и крепко обняла Ольгу. Ольгины губы сказали вслух: «Ему нужна курица, икра, мясо, красное вино. Фрукты. Помогите! Достаньте!» Сулханова перекрестила мать глазами. «Добуду. Не отчаивайтесь». Она подошла к телефону. Долго крутила диск, набирала номер. Долго ждала. Сжимала черную, мертвую кость телефонной трубки. Крикнула: «Да, это я! Да! Вы?! Я бы никогда не позвонила. Человеку нужна помощь! Мальчику! Он умирает. Кто мальчик?!» Сулханова оглянулась на Ольгу Алексеевну. Ольга стояла на коленях около дивана. Вытирала мокрое лицо цветастым ситцевым платьишком Сулхановой. Слушала телефонное, страшное молчание. «Мой сын», – отчетливо сказала в трубку Сулханова.

Она положила трубку на рожки, шагнула к Ольге и опустилась на колени рядом с ней. Обняла ее за плечи. «Вы знаете, он все зовет в бреду кого-то, все кричит: Кетеван, Кетеван... Кто такой этот Кетеван?.. Может, дружок какой-то... Вы знаете, он у меня ведь уличный пацан, хулиган... без отца...» Сулханова улыбнулась. Вот как улыбаются голодные ведьмы, подумала Ольга. Сулханова шагнула к шкапу, распахнула створки, больно сверкнули зеркальные стенки, – достала конверт и подала Ольге Алексеевне. «Ваши деньги за уроки. Он не приходил», – сказала сухо, отрывисто. Ольга развернула конверт. Глаза бессмысленно глядели на пачку купюр, а пальцы бездумно перебирали: вот красноармеец в бодрой каске, вот летчик у винта самолета, с ранцем на груди, вот шахтер с отбойным молотком, с молодецкой рабочей улыбочкой, – трешки, пятерки, рубли, – и даже один червонец, с бессмертным Лениным.

Тот, кому звонила Сулханова, прислал посылку с продуктами. Прислал не по почте — с нарочным. В посылке, аккуратно и крепко запакованной, было всего полно: и красная икра с Камчатки в зеленых баночках, и окорок, и копченая курица, и кура свежая, и «Московская» твердейшая, темно-вишневая, с жирком, копченая колбаска, и лимоны, и гранаты, и сухофрукты, и свежий виноград, и кавказские лаваши, свернутые в пахнущий печью и огнем рулон и перевязанные бечевкой, и даже три бутылки вкуснейшего красного грузинского вина, «саперави». Сулханова сама принесла посылку Ольге Алексеевне. Они вместе вскрывали ее, вместе любовались на убийственную роскошь забытой за войну еды, и у них вместе текли слюнки, но ничего, да, ничего из драгоценной пищи они не тронули. За стеной на постели лежал больной мальчик, любимый мальчик. Любимый — для них обеих.

И обе они подносили к его изголовью теплый бульон. И вдыхали бульонный пар, как в церкви — ладан. И обе они ломали чисто вымытыми пальцами вареную куру на кусочки. И они обе отщипывали виноградину за виноградиной от крупной тяжелой, прозрачно-зеленой грозди: кишмиш, без косточки, жевать легко, глотать легко больному горлу, – и обе вкладывали, ягода за ягодой, мальчику в рот. И обе они летели, огромные птицы, на крыльях к нему в комнату: Ольга со шприцем, Сулханова с градусником. И на лету, бывало, ловила Ольга быструю, как музыка, руку княгини и легко, омочив слезами, ее целовала.

И обе они, обе — матери, выхаживали и любили сына своего. И он выздоравливал, купаясь в лучах любви; блаженны любящие, ибо они вознесены будут.

И когда Лодик уже стал вставать с постели, однажды вечером Сулханова зажгла парафиновую свечу и поставила ее в алюминиевой миске на крышку старого дедовского, еще дореволюционного пианино. Что тебе сыграть, мальчик мой, шепотом спросила она. Над нею на стене висел портрет Вождя. Лодик, в штопаной маминой пижаме с подшитыми в его рост штанинами, встал с постели, слабенько и робко, еще шатаясь, подошел к сидящей за пианино Сулхановой, присел на корточки перед ней, потом сел на пол и крепко обнял ее ноги. Сулханова тихо засмеялась и стала играть Лодику Бетховена. Она очень любила Бетховена. Ее исхудалые ноги в стоптанных туфлях крепко и резко нажимали на педали. Я очень люблю Бетховена, хоть он немец и враг, смешливо выдохнула она, сняв руки с клавиш, и Лодик поднял голову и увидел, как сияют во мраке их бедной коммунальной комнаты ее глаза: как свечи. Ярче свеч. Я тоже, сказал Лодик, я хочу научиться играть Лунную сонату. «Для того, чтобы сыграть Лунную сонату, нужно прожить жизнь, – строго сказала Сулханова — Es muss das ganze Leben verleben». А правда, ты княгиня, спросил Лодик? Правда, наклонила она голову. Он глядел на ее пострашневшее за эту зиму, худое иконописное лицо, освещаемое сполохами одинокой свечи, на ее полынную седину. Сулханова положила руку Лодику на обросшую темными кудрями голову, и мальчик вздрогнул всем отболевшим телом. «Если бы ты знал, Лодик, как страшна любовь». Глухой голос был нежен, страшен, стар и одинок. «Пока меня не убили... пока Он меня не убил!.. я расскажу тебе».

Лодик уже взрослый. Он уже не дурак. Прошел через первую любовь и первую смерть, и прекрасно понял, кто такой Он. И все же переспросил: это... Он, да? Вождь? Она наклонила отягченную угольными, инисто-зимними косами голову: да, Он. Вождь.

И Лодик еще крепче обнял колени княгини Сулхановой и тихо, без слез, заплакал. Перед ним за пианино сидела старуха, его любимая девочка; а он был здесь маленький мальчик, глупый воробей, – а там, в черном зеркале за прямой, как доска, худою спиной пианистки, – серебряный, страшный старик.

МАТРЕШКА ЧЕТВЕРТАЯ. КРЕМЛЬ

Каменные черепахи домов прожигали синий вечер мертвыми желтыми глазами. Разные дома, то давят громадой, то жалко, каменные собачки, льнут к ногам, норовят обхватить плечи кирпичными руками. Москву заметало густым, как сметана, снегом; снег валил как из ведра, как на студии, где снимали немую фильму, сыпали из мешков на несчастных, задыхающихся актеров клочья ваты и хлопка. Москва уже много чего испытала. Вот и еще один вечер на Москву спускался; и сначала он был лиловый и огнистый, потом — густо-синий, винно-пьяный, потом — черный, как уголь, с жестким белым кружевом снега, с погребальным черным крепом черного льда.

Снег. Лед. Она бежала по закованной в черный лед Первой Радищевской улице, Катя Сулханова, вниз, к Яузе, и новенькие полсапожки на шнуровке скользили подошвами и высокими каблучками по наледи, и она растопыривала руки в вязаных перчатках, чтобы не упасть, и не падала, ведь она была ловкая, как гимнастка, – стройно-спортивная, с тонкой как у осы талией, а грудь у нее была высокая, как сугроб, так и подпирала новое зимнее пальтишко с каракулевым воротником. Из-под каракулевой, кудрявой шапочки, легкомысленно сдвинутой на затылок, свисали на морозно-румяную щеку смоляные пряди. Волосы у Кати, Боже, такие густые! Она уставала их мыть в лохани и расчесывать железным, лошадиным гребнем, забирала их в тяжелый, как чугун, пучок; и шапочку к пучку прикалывала шпильками, чтобы в снег не свалилась.

Беги, Катька, беги. Быстрее! Правду говорят: эти Радищевские улицы — бандитский притон. Здесь совсем недавно раздели ее закадычную подружку Лизу Фейгельман. Лизка так ревела! Гмерто, как ревела Лизка! Будто кого похоронила. Подумаешь, утешала ее Катя, ну, сняли шубку, ну, портмоне отдала, так жизнь же оставили! И скажи спасибо, что еще не...

– Э-э-эй! Шмара-а-а-а! А ну, сто-о-о-ой!

«Далеко кричат. Убегу. Побегу быстрее. Наддай, Катька!»

Москва, ты столько всего навидалась за эти черные годы. Москва, ты хоронила Ленина. Еловые ветки ко гробу бросали. Гудки вопили. Люди плакали зверино, страшно. Сталин у власти казался сначала чужаком, потом — начальником, потом — полубогом, спасителем. Москва, ты висела в воздухе маревом, призраком былого, черной жестокой железной арматурой будущего, – красные транспаранты заклеивали графские особняки, в переулках и на перекрестках беспризорники беззастенчиво обчищали карманы, а матери с орущими грудниками на руках, в отрепьях и опорках, гундосыми голосами просили милостыню, а рядом, да, Господи, рядом радужными огнями горел Елисеевский гастроном, все такой же, как и тогда, до Семнадцатого года, – со связками розовых сосисок, с охристой душистой бужениной, с гроздьями винограда «кардинал» и «кишмиш», с оранжевыми, масляно-алыми спилами семги и севрюги, с бутылками «Советского шампанского» и полным набором дивных грузинских вин – «киндзмараули», «гурджаани», «тибаани», «саперави»... Ее родных вин. Ее... любимых...

Призрак, Москва, ты — призрак, и она сама — призрак, это не ее ноги бегут, это чужие ноги бегут, деревянные, оловянные, стеклянные, железные, бегут над бездной, бегут над снегом, в черном небе бегут, скорей, Катька, скорей! «Елисей» тебе не по карману, и никому не по карману. Стройка века идет и надвигается. Все старое разрушат завтра, сейчас. Ты попадешь в камнеломку. В кашеварку. Если бандит острой финкой не пропорет тебя — обрушатся старые княжеские палаты, дворцы предков твоих, белые колонны, упадут храмы твои, где молилась ты, бедная, не зная, что правы красные, голодные и угнетенные, только они и правы на земле, – и задавят тебя.

– Э-э-э-э-эй! Сто-о-о-ой, говорят!

Крик раздался ближе, она это поняла. Они тоже бегут, бегут за ней. За ней, такой хорошей Катей Сулхановой, а ведь она такая славная, она приспособилась ко всему, к этой суровой Совдепии, она дает уроки музыки и немецкого языка, немецкий она знает лучше всего, ведь она же с мамой, с красавицей Русудан Меладзе, и с бабушкой Мзией даже бывала в Германии, еще до революции, два раза... еще тогда, в забытой жизни... во сне... Мрачный Берлин... веселый Веймар... Кафедральный собор в Дрездене, и этот орган, поднебесный гул... Иоганн Себастьян Бах... хоральная прелюдия эф-моль... Их вайс нихт... их вайс нихт... Их хабе фергессен...

Она ведь такая чудная, Катя, она такая скромная, послушная... она пережила, Москва, твою голодуху, этот дикий голод пять лет назад, когда ей соседка, старуха Ираида Дмитриевская, приносила великое угощенье — морковку и картофельные очистки; и военный коммунизм она пережила, и призрачный, карнавальный НЭП... и Ленина вот похоронила, сама на похороны ходила, в эту жуткую, серо-черную, рыдающую толпу, где нельзя было дышать, где она подумала: вот сейчас сожмут посильнее, и умру, – и пахло еловой хвоей и льдом и снегом, и пахло голодом изо ртов людей, а медный оркестр тяжело бухал в оглушительные тарелки, трубы и тубы выли о смерти и вечной жизни Красного Гения, родившего Первую на Свете Страну Социализма, – и она не убежала за границу, как ее муж, она осталась здесь, в России, тьфу ты, в СССР, на Родине, на Родине ведь осталась...

И эти бандиты, что бегут за тобой, – твоя родина. И этот сметанно-густой снег, и черный гладкий, как полировка, лед под каблучками — твоя родина.

И твоя смерть тоже будет — твоя родина?!

– Ты! Хватай ее!

Катя не успела удивиться тому, до чего близко проорали голоса. Она уже выбегала на Котельническую набережную, уже фонари швыряли в нее шматки бледного, сине-серого, адского света, когда ее схватили за локти сразу две руки, а еще одна — накинулась на горло, как толстая живая петля, а еще одна ткнула ей кулаком в живот, и она согнулась и охнула.

«В четыре руки», – подумала она, музыкантша. Она еще могла шутить над собой. Смеяться. «Сейчас будет не смешно. Вот сейчас».

Зима и ночь, и чертова метель, и Яуза, закованная в лед, просвечивает рядом, через сугробный парапет, желто-грязной сырной коркой. Тот, кто ударил ее в живот, дал ей подножку, и Катя упала в снег. Тот, кто хватал ее за локти, вытащил из кармана ножик и, глумясь, показал ей. Лезвие тощей рыбкой-уклейкой блеснуло в потустороннем фонарном свете.

– Ты! Шмара фартовая! Давай сымай с себя шмутки! Да живенько!

Тот, кто набросил ей локоть на горло, пинком заставил ее подняться со снега.

– Все снимать? – спросила Катя дрожащим голосом.

– А то! – хохотнул стоявший с ножом. – Пальтецо сперва! Нам польты ой как нужны! Сапожки, натурально!

Шапочку с нее уже сдернули.

– Перчаточки! Пригодятся! – Она стащила с рук перчатки. Села на корточки, пальцы все никак не могли ухватить шнурки полсапожек, они вырывались, как живые змейки. – Давай, давай! Пинжачок, ух ты какой модняцкий! – Обернулся к бандитам. – Мы ж тот пинжачок, братаны, в лавке у Портняжича за два червонца как пить дать загоним! А то и за три! Хранцуский, небось!

На снегу уже сиротливо лежало все, что Катя могла снять с себя. Пальто. Полсапожки с опушкой. Пиджачок. Длинная шерстяная юбка. Перчатки. Вязаный козий платок. Ее баранью шапку мял, нюхал, изучал руками тот, кто сорвал ее.

Мороз крепко обнял ее, полуголую, и она уже видно глазу задрожала.

– Ишь! Трясецца! – выкрикнул парень. Улыбка прорезалась, как щель в доске. Сверкнула в фонарных синих лучах серебряная фикса. – Щас согреесся!

И гадко, жутко подмигнул.

Катя ахнуть не успела. Она уже лежала на снегу. Снег набился под чулки, обжег голые, под исподней рубашкой, бедра. Тот, с фиксой, уже сопел над ней, расстегивал портки. Двое держали ее за руки, и Катя лежала на жесткой белизне как распятая.

Возились, пыхтели. Отвратно пахло чужой мочой. Мысли не текли: остановились. Ее ноги растолкали в стороны так, что чуть не порвали ей сухожилия. Рвали панталоны, ей почудилось, когтями. Оцарапали живот, и шелк исподнего белья мгновенно пропитала кровь.

– Тю! Атас! Тикай! Тика-а-а-а-ай!

Она еще лежала, распяленная, будто тушка сырого, на кухне расплющенного молотком цыпленка табака, как истерический, плачущий гудок клаксона и шорох шин разорвали густую пелену мороза, и черное авто резко затормозило около сугроба. Дверца лакового «роллс-ройса» распахнулась с легким звяком, и на снег сначала высунулись ноги в черных блестящих ботинках марки «Скороход», в черных тщательно отглаженных брюках, потом показались полы черного смокинга, потом раздалось раздраженное кряхтенье, и на снег вылез весь человек. Легкие залысины; круглые очки. Катя лежала и глядела вверх. В ночное небо. Она не видела ничего. Товарищ в смокинге, хрустя лаковыми башмаками по снегу, чуть вразвалочку подошел к ней, оценивающим взором все схватил сразу.

Сел на корточки. Потрепал Катю по щеке.

Из «роллс-ройса» донесся глухой, низкий, медленный голос:

– Ну как? Лав-рэн-тий? Спасли дэ-вачку? Ха-ра-ша хатя бы?

Товарищ в круглых очках, продолжая на корточках сидеть и держать руку на Катином лице, обернулся к машине.

– Не то слово, Сосо! Королева! Все сняли! И ведь утащить успели!

– Ка-ра-лева, гаваришь? Тащи сюда сваю ка-ра-леву. А-дэним па перваму разряду. Не изна-си-лы-вали хатя бы?

– Вроде нет, Сосо! Панталончики целы! – Берия нагнулся над Катей и поднял ее на руки. – Ой, нет, тут вроде кровь... Она в шоке! У нас в аптечке есть...

Не договорил. Катя распахнула глаза. Луч фонаря вошел в радужку, проколол до дна густую морскую синеву. Берия, держа Катю на руках, стоял, потрясенный, в снопах синего живого света.

– Ну што ты там ка-па-ишься? Неси бэднаю сюда! Шэвэлись!

Берия подошел к авто. Шофер услужливо выпрыгнул, распахнул заднюю дверцу. Вдвоем с шофером они положили Катю на заднее сиденье. Мужчина в грязно-зеленом френче обернул большую, как деревенский чугунок, гладко прилизанную голову, его рябое лицо дрогнуло, как холодец, когда он увидел лицо и всю стать без движенья лежащей девушки. Берия угнездился на сиденье рядом с Катей, с натугой захлопнул дверцу. Шофер тронул с места.

– Куда, товарищ Сталин? – бодряцки спросил шофер. – В Кремль?

– В Крэмль, куда жи ище. Па-вэсэ-лились на вэ-черинке, пара и честь знать. За работу, та-ва-рищи, так вить гаварил Ильич?

Берию колотила дрожь, когда он подсунул ладонь под Катину щеку, поддерживая ей голову. Машина шуршала заграничными колесами по тряской мостовой.

– Лублу всо а-те-чественнае, – сказал Сталин и разгладил усы. – Нэ лублу эту роскашь им-пэриализьма. – Кивнул на потроха шикарной машины: на шикарные шторки на оконных стеклах, на телячью кожу сидений. – Мы тожи научимся выпускать такую кра-са-ту, Лав-рэн-тий! Савсэм скора. Нэ успеишь аг-ля-нуться.

– Вот красота, – глухо, хрипло сказал Берия, чуть приподнимая над сиденьем в ладонях Катино лицо.

– Даю го-ла-ву на ат-си-чение, што ана грузинка. Картвело.

Катины живые глаза смотрели перед собой. Вперед.

– Ки, – сказала она тихо. – Картвело.

Берия радостно погладил ее по щеке. Щека была очень, слишком гладкая, щека так и притягивала мужскую руку. Большой палец Берии оттопырился и погладил холодные девичьи губы.

– Сад мидихарт? – спросила Катя.

И Сталин надменно, по-русски ответил:

– В Крэмль едим. Я Иосиф Ви-сса-рионавич Сталин, дэ-вачка. А эта Лаврэнтий Павлыч Бэрия, мой друг. Мой луччий, – он сделал сильное ударение на слове, – друг. Ни-че-во нэ бойся. Ты в бэза-пас-насти. Тваих абидчикав я сам найду и накажу.

– Гмадлобт, – выдохнула Катя и потеряла сознание.

Катю привезли в Кремль и привели в тайную, секретную комнату. Она шла по коридорам Кремля, ее под руки поддерживали две хорошо одетых горничных: девушки ее, наверное, возраста, в темных платьицах, в кружевных передниках, в туфельках на высоких каблуках. В секретной комнате стояли диваны, шкафы, два старинных дубовых стола, стены были обиты зеленым сукном, столы — красным, над диваном висел портрет Ленина, над столом — портрет Сталина. В хрустальной радужной вазе на столе стояли живые цветы. Хрустальная люстра чуть позванивала прозрачными висюльками. Катю подвели к белой двери и открыли ее. За дверью была ванная комната. Одна девушка напустила в ванну горячей воды, и Катя стояла в клубах пара. Другая девушка молча принесла новое чистое белье, и отличное, – Катя немедленно оценила и тонкость шелка, и кружевную отделку, и модную модель сорочки. Обе девушки протянули руки — раздеть ее, – и обе брезгливо глядели на кровь у нее на панталонах. Катя отодвинула их руки и разделась сама. Догола. Девушки помогли ей забраться в ванну. Застывшие ноги не чувствовали водного жара. Горничная еще раз отвернула золоченый кран, полился кипяток. Катя резко завернула кран и уже по-русски сказала немым девушкам:

– Спасибо, я сама.

Мыло, мочалка. Катя сидела в горячей ванне по шею, ее прекрасное тело перламутром просвечивало сквозь голубую воду. С мочалки струилась морская мыльная пена. Девушки вежливо удалились. Катя не знала, что в стене ванной комнаты есть глазок, и за ней, за ее наготой подсматривают.

Когда она вымылась и вышла в комнату, на спинке кресла ее ждала новая одежда: модельное, от Ламановой, платье фасона «труба», с низким вырезом («ну и фифа же я буду у нем!..»), белый шелковый пояс с дорогими шелковыми чулочками («Гмерто!.. неужели от Коко Шанель?!»), изящнейшие панталончики, шейный платок из настоящего батиста. Под креслом трогательно-аккуратно стояли туфельки с бархатными бантами. На дубовом столе лежало, оттеняя красное озеро сукна, жемчужное ожерелье, и жемчуг, черт возьми, был настоящий — желтый, розовый, небесно-голубой, лилейный. Катя, во влажной сорочке, крупными шагами подошла к шифоньеру и резко распахнула его. В шифоньере висела изумительная шуба из мелкокудрявой светло-коричневой каракульчи, на полке лежала такая же шапочка; внизу, на деревянной решетке, стояли сапожки на пуговках, и даже уже в галошках.

– Сумасшедший дом, – громко сказала Катя в пустой комнате и громко захлопнула зеркальную дверь шифоньера. Под потолком отдалось легкое эхо.

Она быстро оделась, чего-то смутно страшась. Понимала: сейчас придут.

И пришли.

Дверь подалась, вошел Сталин. Катя выпрямилась и гордо откинула голову. Она не видела, как сидело на ней платье от божественной Ламановой. Зато Сталин это видел.

Он, склонив голову набок, как большая птица, внимательно смотрел на нее. Без вожделения; без страсти; просто изучал. Как подопытного кролика. Ждал, что она будет делать. Что скажет. Как поступит. Он был Вождь, а она была козявка, хоть и красивая грузинка. Обе его жены, и первая и вторая, были грузинки, а любовницы были всегда русские. Неужели он изменит своим обычаям? Или женится на грузинке в третий раз?

– Гамарджоба, – сказала Катя сухо и еще сильней откинула назад голову. Ее влажные, забранные в тяжелый пучок волосы почти касались спины.

– Га-ва-ри па-русски, – строго сказал Сталин. – Мы с та-бой нэ в Грузии. Мы в Ма-скве. Панятна?

– Понятно, – кивнула Катя.

– Как тибя завут?

– Катерина Меладзе.

Сталин поморщился. Непонятно: осуждал или одобрял фамилию.

– У тибя есть муж? С кем живешь?

Катя поняла, что надо говорить всю правду. Как на суде.

– Муж есть. Живу одна.

– Ра-за-шлась?

– Нет. – Перед глазами пронеслось, как они с Георгием венчались в Ялте. Боже, десять лет назад! Больше. – Он за границей.

– А-ха, убэжал, значит! Ат Страны Савэтав убэжал! – Сталин шагнул к Кате, и она отшагнула назад. Жемчуга яростно горели на черной шерсти платья. – А ты, значит, ас-талась! Хвалю. Так как жи всо-таки его фамилья? Мужа тваего?

Катя сглотнула сладкую, рвотную слюну.

– Сулхан-Гирей.

– А, Гэоргий Сулхан-Гирей! Гоги! Знаю, знаю па-вэсу. Пэрвый па-вэса был у нас в Сакартвело. Вина-дэл! Пра-клятье, какую жэну падцепил!

Рука Сталина вытянулась, Кате показалось — отделилась от его зеленого, болотного френча, как зеленая змея. Он сжал ее плечо, и Катя поймала ртом воздух. Она все поняла. «Лучше бы меня эти изнасиловали, в подворотне», – ударило в виски, как водка. Сталин придвинулся к ней вслед за рукой, и Катя поняла: отодвигаться больше не надо. А что надо? Раскрыть послушные губы? Положить покорную голову Вождю на плечо? Забросить ласковые руки ему за бритую короткую, толстую шею?

Катина неласковая рука, тоже отдельно от нее, нашарила сзади, на столе, укрытым красной скатертью, графин. Рука поняла: тяжелый, с водой, хорошо. Сталин поднес к ее губам тяжелые губы. Она рассмотрела все оспины у него на сером, выпитом пролетарской борьбой лице. Ее рука с графином взлетела у него над головой, и вода хлестнула на темя, в лоб, полилась за шиворот, мгновенно пропитала френч.

Он отшатнулся от Кати. Стряхнул пальцами, похожими на толстых червей, воду с груди. Обтер руками лицо. Катя стояла с графином в руке, сжимала стеклянное горлышко. «Сейчас раздавлю стекло и пораню руку. Пусть».

– Пра-клятье. – Проткнул ее маленькими серо-карими, чуть в зелень, глазками. Пробуравил. – Характэр. Этат грузинский характэр. Ты нас-таящая грузинка, Кето. Карт-вело. Ну харашо. Ат-дыхай. Нэ буду тибя трэвожить.

Катя так и стояла с графином в руке, в этом дивном платье-трубе от Надежды Ламановой, когда Вождь закрывал за собой дверь, и на черной тонкой шерсти расплывались водяные брызги.

А еще через полчаса к ней пришел Берия. Катя сидела за столом, уткнув лицо в ладони. Она не плакала. Она просто думала так, с закрытыми глазами, что с ней теперь будет. Не удивилась приходу Берии. Берия не набрасывался на нее с объятьями. Не грубил. В душу не лез. Не ухаживал за ней. Он просто стал с нею беседовать, тихо и доверительно, и она отвечала ему. Горничные бесшумно приносили яства, уставляли стол блюдами, уносили пустые тарелки. Берия ел много, весело и жадно, только за ушами трещало. Катя украдкой глянула на настенные часы: три часа ночи. Берия, смачно жуя и пошло причавкивая, говорил о том, что Вождь не спит, работает над государственными планами, ищет нелегкие пути к великому процветанию Великой Страны. Катя кивала головой, смущенно отщипывала виноградины от огромной кисти, лежащей на фаянсовом блюде размером с колесо авто. «Вы ешьте, ешьте, Катя, – гостеприимно кивнул Берия на пышную еду, разложенную по всему столу, – вы же голодны, я вижу!» Он был весел и прост в обращении, и совсем не страшен, и Катя потихоньку стала есть. «А... утром я могу уйти?» – спросила она, уже предчувствуя, что ей ответят. «Нет, Катичка, – Берия цапнул, как кот, с тарелки тонко нарезанный телячий язык и отправил в тонкогубый рот, – нет, не сможете! Вы — наша пленница!» Как это пленница, похолоделыми губами вышептала Катя. «А вот так! – крикнул Берия, встал за столом, отодвинул стул, схватил бутылку «саперави» и плеснул в оба бокала — свой и Катин. – Я пью за вашу красоту!» Он опустился на одно колено. Восхищенно, как юнкер, смотрел на Катю. Катя тоже встала. Держала бокал за тонкую ножку. Вино светилось лиловым огнем. Она отчаянно ударила бокалом о бокал Берии и залпом выпила вино. И бросила бокал через плечо, наотмашь. Хрусталь разбился в брызги, в снеговую пыль.

Он не влюбился, нет. Он только внушил себе это. Сам себе внушил.

Раскуривал трубку; подходил к высокому кремлевскому окну. Где-то здесь, в недрах Кремля, в его корабельных коридорах, сидит эта проклятая, гордая грузинка. И пес ее знает, что у нее на уме? За ней не стоит никого, кто мог бы навредить ему, он все узнал. Но как горда! Это враки, что грузинки покорные как овечки, ходят в черном, низко кланяются своим мужчинам и подают им молча на стол жратву и вина. А правда — вот она: смело глядит ему в лицо, и глаз не опускает. Ему! Вождю! Да если он захочет — он нынче же велит ее расстрелять! Или нет; не расстрелять, а потерзать. На Лубянке умеют терзать, он это знает как никто. У нее же муж удрал, ему и карты в руки покогтить красавицу! Сама на шею бросится! Муж, муж... Надо сообщить в НКВД. Если до сих пор он жив — надо убрать. Разыскать и убить. И конец.

А начало? Неужели ты, Сосо, настолько глуп, что хочешь все начать сначала? Неужели тебе мало твоей Наденьки? Ему пришло в голову, что его вторую супругу зовут так же, как вдову Ильича. Вот ведь и жены у вождей одинаковые имена носят. Разве можно такому Вождю менять жену?

– Каней на пэрэ-праве нэ мэняют, – сказал он себе, пыхая дымом перед заметеленным окном. – Ты проста вы-эбешь ее, и всо. Па-играишься нэмнога и забудишь. Как всэх. Как всэх ас-тальных.

Метель летела мимо окна, сквозь окно, сквозь бесконечную ночь. Он бодрствовал ночью. Ночь, это было его время. Что она делает ночью? Спит.

Он представил себе Катю в постели, с разметавшимися по подушке черными водорослями волос, с ресницами гуще щеток, увидел даже, как кончик соска приподымает кружево сорочки, и его разобрало. Разожгло. Он крякнул, выбил трубку над пепельницей, поправил перед зеркалом френч. «Грязный, – раздраженно подумал, – и сам я весь грязный и пахну потом. Ничего. Женщины любят, когда мужчины пахнут зверем. Сегодня она будет моей. Сейчас». Невтерпеж было, и он пошел по коридорам быстро, кургузо, утино переваливаясь с кривой ноги на ногу, чуть выставляя вперед правое плечо.

Ночная тишина стояла в Кремле: было тише, чем на лесном озере. Он шагал все быстрее. Неясная тревога надавила ему под ребрами. Он ощупал в кармане ключ от ее комнаты. Замок кряхтел, но не поддавался. Отомкнулся наконец. Он вошел, уже почти запыхавшись, весь покрытый липким потом плохо сдерживаемой похоти. Перед ним в полутьме моталось белое, черное, тряпичное. Мелькали руки и рукава. Блеск слезных белков, высверк зубов, сопенье и хрипы. Он ничего не понимал.

– Включитэ свэт! – заревел. – Дэжурная! Включитэ свэ-э-э-эт!

Он сам нашарил черный стручок выключателя. Люстра загорелась радостно и ослепительно, как в Большом театре. Катя поправляла на плече разорванную рубашку. Ее рот был приоткрыт, зубы блестели, глаза горели, как у кошки, на шее виднелись лиловые засосы и сине-красные, как почтовый сургуч, печати мужских пальцев. Исцарапанное лицо было краше прежнего. Ей очень шел гнев. Берия выпрямился, как на параде перед войском. Без пиджака, в метельно-белой рубахе, ворот расстегнут, галстук сбит. По гладко, досиня выбритой щеке Берии сползала серая жемчужина Катиного плевка.

– Чи-о-о-о-орт, – сказал Сталин, – Лаврэнтий, ты ли эта?

– Сосо, – сказал Берия кривым ртом, и Сталин увидел — край его рта разорван, надорван женским острым ногтем. Или укушен, разве поймешь? – Сосо, послушай...

Сталин шагнул вперед. Берия выпрямился еще жестче.

Они стояли друг против друга, поедали друг друга глазами.

Катя молча глядела на них. Тяжело дышала.

– Эта женшына мая, – тихо и внятно сказал Вождь. – Ты понял, щинок?

– Я все понял, Сосо, – кровавым ртом сказал Берия. Облизнул рваную рану кончиком языка.

– Будим за нэе драться?

Катя увидела: по корявому, в оспинных дырках, широкому, как крышка кастрюли, лицу Сталина течет мелкий пот. Увидела: Берия смотрит ему в глаза.

– Будем.

Они стояли так, глаза в глаза. Время ускользнуло. Осталась одна тьма.

Берия не выдержал. Опустил глаза. Рванул с шеи галстук. Сдернул, как собачий ошейник. Бросил на паркет. Вышел. Сухо хлопнул выстрел двери.

Сталин властно подошел к Кате и обнял ее за шею. Прислонил потное лицо к ее голому плечу. Она ударила его по руке. Он схватил ее за запястье.

– Вы можете убить меня! – крикнула Катя, и по спине Сталина, меж широких сутулых лопаток, от этого крика потек холодный пот. – Но вы не возьмете меня никогда! Ни вы! Ни он!

– Я возьму тебя. Сейчас, – прохрипел он и повалил ее на пол, так кабан валит свинью, подмял под себя.

Он был с ней долго. Ему разум застлало. Кремлевская ночь глядела в ледяное окно кровавыми звездами. Метель тихо выла над крышей, как над крышкой гроба. Пока ты жив, ты должен брать от жизни все самое дороге, подумал он в который раз. Наслажденья; вино; песни; казнь врагов; застолья; победные войны; и женщин, женщин, да, их, всегда. Женщина, которую он взял, не глядя на ее отчаянное сопротивленье, сейчас лежала под ним на паркете, как труп. Да, он насиловал труп, это он хорошо понимал. У трупа были открыты глаза, и труп остекленело глядел в потолок. Стояла тьма, люстра тихо звенела хрусталями. Сквозняк. Фортка открылась. Ветер.

Он встал с пола, застегнул ширинку, затянул ремень, заправил брючины в сапоги. Взял женщину на руки, понес к кровати. Уложил. Она не говорила ничего. Он, не раздеваясь, тяжело вздохнув, лег рядом с ней. Катя лежала как мертвая. Она и была мертвая. Чтобы оживить ее, он положил руку ей на грудь. Она закусила губу, и кровь из прокушенной губы темным вареньем поползла по подбородку.

– За-ви мэня Сасо, – сказал Сталин.

Губы живого трупа разлепились, и раздался мертвый, железный голос:

– Зовите меня на «вы». Вы мне никто. И я вам никто.

– Што? Как ты смеишь...

Время текло между них и вокруг них, обтекало их, как мертвый остров.

– Ты... вы... любите каво-нибуть?..

– Я люблю своего мужа.

Они оба опять молчали.

– Гдэ он? Скажи!

Катя повернула на подушке голову со вспухшими от поцелуев, укусов и слез к тому, кто показал ей, что такое зверь и кто такой Бог.

– Очень далеко. Вы не убьете его. Вы не найдете его!

Сталин хотел заорать: да мои люди найдут кого угодно, где угодно на всей земле, ибо земля маленькая, как твоя большая грудь, грузинская сучка, и она — моя, земля, как и ты, как все женщины и все мужчины на земле! – а вместо этого тихо прошептал:

– Люби мэня, детка... и у тибя будит всо!.. всо... што захочишь...

– У меня никогда не будет ничего. И мне ничего не надо.

Два синих глаза из синего льда. Синий отсвет мертвых зубов. Синяя метель за кремлевским окном. Синее вино в ледяном бокале. Ледяной лоб. Ледяная рука. Ледяная грудь. И такой горячий, сладкий, как дыня, живот.

Разве женщина — это лишь матка? Разве любовь — это совокупленье?

Он вдруг понял: он может перетрясти в своей жизни, как сто груш, еще сто женщин, а может, и тысячу, а может, и десятки тысяч, он может все перепробовать, весь виноград и все персики, всю чистоту и все извращенья, но он никогда не узнает, что такое любовь, не ляжет она ему на язык, не раскусит он ее, не разгрызет, не проглотит, не высрет. Любовь — это то, что нельзя переварить и отрыгнуть; что выскользнет из любой его тюрьмы, удерет из-под любого ареста; ляжет под любую пургу, под свист любых пуль, в снеговой саван Печоры, Кеми, Енисея, Воркуты, а не захлестнет его шею единственным, жарким кольцом возлюбленных рук. Он не вберет губами ее сладкий сок. Он не выпьет ее вина. Он никогда не узнает, кто такой Бог; ибо он зверь, и знает лишь зверей вокруг. И голодным, страшным светом горят в кремлевской ночи его маленькие, кабаньи, одинокие глаза.

Сталин соскользнул, упал с кровати. Прежде чем понять, что он делает, он уж стоял перед кроватью, где лежала бездвижная Катя, на коленях. Катя мертво смотрела в лепной потолок, а Сталин стоял на коленях и плакал.

Он отпустил Катю. Она вернулась к себе в коммуналку на Котельнической набережной. Соседи ее не искали; мало ли кто пропадал сейчас без вести? Страшное время, да, невозможное время, – шептали оробелые губы, выстреливали вбок, трусливо, глаза. Катя вошла к себе в комнатку, дверь была открыта, она никогда не запирала ее. Стащила с плеч каракульчевую шубу. Шуба упала на пол, и Катя с наслаждением наступила на нее грязным сапожком. Стянула сапожки; они полетели в угол — один, другой. Сорвала с себя Ламановское платье. Рванула нитку ожерелья, она лопнула, катышки жемчуга посыпались на пол с веселым детским звоном. Она не успокоилась до тех пор, пока не сорвала с себя все кремлевское, чужое, липкое, позорное. Ей казалось: одежда будет знать, помнить, что с нею сотворили.

В коридоре зазвонил телефон, будто зазвенел старинный, под лошадиной дугой, валдайский колоколец. «Екатерину Петровну? – раздался голос соседки. – Щас! Катя! Тебя!» Катя едва успела влезть в халат и выбежать в коридор, чуть не споткнулась о кованый сундук.

– Алло, – крикнула она в черную и тяжелую, как гантель, трубку. – Алло! Слушаю вас!

В туманном снеговом далеке хрипело, трещало, вспыхивало, гасло людское, смертное. Дальний призрачный голос кричал, как шептал:

– Вам подарок! Вам просили передать! Приходите сегодня! Вечером! Ресторан «Парадиз»! Около Казанского вокзала!..

– Что за подарок?! – крикнула Катя в трубку, и соседка шарахнулась: она подслушивала, горбясь за сундуком. – Я не принимаю подарков!

– От Георгия!..

Она чуть не выронила трубку. Так, с трубкой во влажной, ослабелой руке, села на сундук.

– Гоги, – прошептала бессильно. Закричала в трубку: – Приду!

Когда она вошла на кухню и в лицо ей пахнул нищий, машинный запах керосина, и запах перегнившего мусора из поганых ведер, и запах пригорелых котлет на соседских сковородках, и запах крысиного мора, и запах боли и слез, соседка, запахивая на груди атласный стеганый халатик, подкатилась ей под ноги и, нюхая воздух вокруг нее, будто вынюхать хотела всю подноготную ее отсутствия, сморщилась от зависти и любопытства:

– Катик, золотенький мой! Где ж ты купила такую очаровательную шубку? И на какие же, с позволенья сказать, шиши? Каракуль, самая мода! И к тебе так идет, та-а-а-ак!..

– Ко мне бежит, – грубо сказала Катя и вышла из кухни.

Привокзальный ресторан «Парадиз» держал грузин, это был еще дореволюционный ресторанчик, и они с Гоги любили сюда приходить, когда наезжали в Москву. Сидели вечерами напролет, заказывали шашлык, чахохбили, хинкали, сациви из гуся, пальчики оближешь, хачапури, а то и хаши, иногда и яблочную чачу, а чаще всего — Катино любимое «саперави», о, Гмерто, как же любила она «саперави»! Его густая, почти черная синь напоминала ей море. «Гляди, вино цветом как твои глаза», – смеялся Георгий. Князь Георгий, раньше его звали так. После революции он враз перестал быть князем. Его чудом не расстреляли. Его чудом не замучили. Он успел. Он успел уйти. Он хотел с собою взять Катю. Он успел, а Катя — не успела.

Они жили тогда в Питере. Они должны были перейти границу по льду Финского залива. Прийти по льду в Гельсингфорс. У Кати начались роды, еще не успели они отойти от петроградского берега и одной мили. Она лежала, раскинув ноги, на льду, под ярким зимним солнцем, и дико, как зверица, орала. Она орала от боли, а потом кричала мужу: «Беги! Беги-и-и-и! Ты нас потом спасешь! Беги-и-и-и!» Проводник, угрюмый рослый финн, то и дело вынимал из кармана дубленой шубы бутылку с водкой, отхлебывал водку, как воду. Георгий вырвал у него бутылку, сделал глоток, бросил пустую бутылку на лед. «Катя! Я вернусь! Катя!» Он уходил и все оглядывался, шел по льду и оглядывался. А Катя лежала на льду, расстегнув шубку и задрав до груди пышные теплые юбки, глаза ее круглились от ужаса и боли, и над ней наклонялась женщина, их с Гоги служанка, русская, Глафира Шергина, из Тосно. Глафира и приняла Катиного мальчика на руки. Младенец умер сразу, как родился. Он был весь обмотан пуповиной и был весь синий. Катя отлежалась, послед вышел, она встала, опираясь на Глафирину руку, подплывая кровью, и они доковыляли по льду до питерского берега. Глафира похоронила мальчика в сугробе. Руками выкопала ямку, положила туда красное тельце и присыпала снегом. Катя не плакала. Все слезы вылились, пока она рожала. Деньги были при ней, в сумочке, что судорожно прижимала к животу Глафира. Они не стали возвращаться в квартиру. Это было опасно. Поехали на Московский вокзал, взяли два билета до Москвы. Какое там купе! Они еле втиснулись в товарный вагон, под крики и тычки, под рыданья и матюги.

А потом была голодная Москва. А потом погибла Глафира — ее на рынке пырнули ножом в бок, за сетку картошки и банку тушенки. А потом Катя стала давать уроки и этим кормилась.

Она вошла в зал «Парадиза» и огляделась. В полутьме мерцали на столах редкие свечи. Люстры не горели: Важа экономил электричество, она знала. Иногда, в эти годы, она одна приходила сюда. Сидела за столиком и вспоминала. Важа посылал к ней халдея с подносом яств, сам приходил, грузно садился визави. Они молчали. Два грузина. Что им было говорить? Жаловаться? Восторгаться? Плакать? Они восторгались тем, что живы, хотя слаще было умереть. Они плакали без слез о былом.

Катя бесшумно села за столик и осмотрелась опять. Немного народу; на нее не глядят. Она решила не любопытничать: если ее знают, к ней подойдут. Она разглаживала тонкими пальцами вьюжно-белую салфетку. Официант подошел, наклонился учтиво. «Саперави», – сказала Катя очень тихо. И добавила еще тише: – Запиши на мой счет». За ее спиной раздались вкрадчивые шаги. Сутулый человечек в шляпе пирожком сел за ее столик. Деликатно сказал: «Не помешаю?» Катя прощупала глазами серенькое, мышье, без возраста, личико. Обе руки мужчины лежали на скатерти — с такими же тонкими, нервными, как у нее, пальцами. «Я музыкант, – сказал он одними губами. – Я пианист. Я выездной. Я вернулся с гастролей. Из Парижа. Я вернулся, потому что тут у меня мать, жена и дочь. А так я бы остался. Вы Екатерина Сулханова?» Катя из страха не наклонила голову, глазами сказала: да. Пианист сказал так же, без голоса: «У меня для вас письмо и подарок. От вашего мужа. От князя Георгия. Он в Париже. Бедствует. Держится. Он был на моем концерте. Он очень помог мне с покровителями. У меня есть каналы. Может, мне удастся уехать с семьей. Вам тоже удастся. Не отчаивайтесь. Здесь жить невозможно. Здесь все мы умрем». Катя молчала. Мышиный человечек, щелкунчик, глубоко и прерывисто вздохнул, сунул пальцы в рукав. Катя безотчетно положила руки на стол. Как он. Его рука незаметно, плавно, будто он ноктюрн Шопена играл, сунула ей в рукав сложенный вчетверо лист бумаги и маленький сверток. Катя затолкала все поглубже в рукав. Халдей вырос из-под земли, вертел в руках синюю бутылку, обтянутую сеткой. «Разрешите, мадам?.. Разрешите, товарищ?..» Разлил вино. «Товарищ Важа заказывает лучшее в мире «саперави»! На перекладных везут из Тифлиса!..» Свечи меркли, и мерк весь мир вокруг нее.

Она еле добежала до дому. По лестнице поднималась, как в горячке. Сердце билось, как у мыши, пойманной жирным котом. Отодвинула, как вещь, открывшую ей дверь соседку. Не снимая легкого осеннего плащика, дрожа от холода и боли, села на край обитого чертовой кожей стула. Сталинская шуба висела на вешалке. Она избегала на нее смотреть. Сунула руку в рукав; вытащила листок и сверток. Попыталась развернуть сразу и сверток, и письмо. Все упало на пол. Смеясь и плача, она подняла с полу сначала письмо.

«...я всегда буду любить тебя. Я любил тебя до твоего рождения и буду любить даже после... когда ты состаришься, моя родная девочка, я буду возить тебя в колясочке...»

Листок трясся в ее руках. Слезы капали на тонкую парижскую бумагу. Она исцеловала письмо и вконец перемазала его слезами. Наклонилась. Возле ноги, возле ее каблука лежал убитым котенком сверток. Она подняла его. Развязала атласную ленту, развернула промасленную кальку. На ее колени выскользнула, как живая, сплетенная из плотной черной нитки изящная сеточка для волос. Сеточка вся, сплошь, была расшита жемчугом: мелкие перлы, голубые лучи, розовый свет, золотые зерна. Катя надела сеточку на голову и, теряя сознанье, заправила под нее все пряди с висков и тяжелый пучок на затылке.

– Спасибо, Гоги, – прошептала она, ловя слезы губами. – Я в Париже. Я с тобой. Я с тобою всегда.

Она встала со стула, качаясь, подошла и сдернула шубу из каракульчи с вешалки. Перекинула через локоть. Стуча каблучками, пошла по коридору на чадную кухню. Крикнула в дверях:

– Лидия Евграфовна! Дарю!

Бросила шубу. Соседка поймала. Примус пыхал керосином. Похлебка убегала. Соседка озверело прошептала:

– Ух ты, мать твою, Матерь же Божья...

Свистел, как паровоз, чайник. В дальней комнате пел в клетке ручной щегол. Пахло кофием и пельменями. Пахло духами «Коти» и дымом сигарет «Ира». Пахло птичьим пометом и поломойным ведром. Пахло жизнью.

МАТРЕШКА ПЯТАЯ. ВИНОГРАД

В гостиничном номере у князя Георгия Сулхан-Гирея всегда стояли в вазах свежие цветы. Он обожал цветы, дня не мог прожить без их запаха. В Тифлисе у него, вокруг белокаменного дворца, был разбит сад такой божественной красоты, что на сад князя Георгия знатоки приезжали дивиться аж из самой Европы и даже из Америки. Князь прибыл в Ливадию недавно, два дня назад, но успел уже повидаться с Царской Семьей, поиграть в серсо с Великими Княжнами, покататься с Цесаревичем на ослике, послушать, как Императрица играет на рояле бесподобного Бетховена, «Mondschein-sonate» cis-moll, и серьезно побеседовать с Его Величеством о виноделии и виноградарстве в Грузии. Царь был настоящий ценитель вин, особенно французских, армянских и грузинских; он мог бы составить конкуренцию любому хорошо обученному сомелье, он дегустировал вина вполне профессионально, и, Сулхан-Гирей знал это, у него в Зимнем дворце находилась огромная коллекция вин, и Царь гордился своей сокровищницей. Бывало, что из коллекции извлекалась особо чтимая бутыль; Царь не жалел бутылки, что стоила на аукционах тысячи рублей, когда любимый друг Гоги приезжал.

Князь Георгий сам был владельцем знаменитых виноградников близ Тифлиса. Он любил виноград не менее цветов. Он знал, как ухаживать за лозой, как дать ей тепло и правильно перезимовать, как ее подвязать, чтобы завязь весною, как змейка, грелась на солнышке; он сам собирал урожай, ходя в фартуке меж отягощенных гроздьями лоз, нежно срезая их острейшим ножом и бережно укладывая в корзину; он сам, с друзьями, давил ногами, как в древности, вино, и сам сливал сладкую влагу в огромный кувшин, квеври, и сам закапывал его в землю: выдерживайся, нектар богов, я сам тебя в свой срок изопью, под веселые, на девять голосов, песни!

Он любил свою родину, но он любил и Россию. Он любил Крым, с его сизо-синим ветреным морем, с его запахом сухих йодистых водорослей, шуршащими под ногами белыми монетами жаркой гальки, с белоколонными дворцами в темно-изумрудной зелени магнолий и с татарскими саклями среди высоченных, в рост человека, цветов и трав яйлы. Он любил шумную, вместе рыночную и церковную Москву, похожую на большой, щедро разломленный мятный пряник. Любил ярмарочный оголтелый Нижний, Волгу, на поверхности которой пароходы стояли белыми дымковскими игрушками на гжельском синем подносе, запах чехони на баржах, плоты, костры по берегам, взрезанных и выпотрошенных осетров в громогласных, чуть не бандитских ресторациях, и сырые, масленые гроздья черной сверкающей икры на блюде, наспех посоленной усмешливым половым. Любил чопорный, ледяно-прозрачный, будто восковой, царственный Петербург, его симфонические концерты в Капелле, его премьеры в Мариинке, его смешных уток на черных сколах льда в Фонтанке и Мойке. Он бывал и в Сибири, одним из первых проехал по Транссибирской, новенькой магистрали, и видел мощь и размах земель, и нищету вездесущих нищих, и сытость богатых крестьянских хозяйств. Он чуял, что в воздухе пахнет не только вином на Рождество и куличами в Пасху, но и черным, гаревым, страшным, – но, как многие в России, отмахивался от своего безошибочного чутья, как от назойливой, сонной осенней мухи.

В Ливадию он приехал, да, к Царю, потолковать о крестьянских реформах, после убийства Петра Аркадьевича это было слишком насущно. Бедный Столыпин. Они все-таки уничтожили его. Кто-то, выше и сильнее его, говорил внутри: и тебя уничтожат, и Семью, и всех, – но он сам перед собою делал вид, что не слышит, глухой.

Август в Крыму стоял мягкий, нежаркий, как октябрь, хоть до бархатного сезона было еще палкой не добросить. И море уже было странно прохладное, и страшно было ступить ноге в густо-зеленую, аквамариновую воду, по-кошачьи лижущую мелкую цветную гальку. Князь Георгий оделся в льняную белую рубаху и белый шевиотовый костюм — с моря дул ветерок, – сначала отложил трость, потом снова взял, играя. Поддельный алмаз сверкал, как украшенье на Рождественской елке, в африканском эбеновом дереве трости. Князь был щеголь и знал это. И доволен был собою.

Не так давно он расстался с женой, бесплодной и вздорной француженкой, увязавшейся за ним из Парижа в Россию. Полин была старше князя на десять лет, и это, конечно, был мезальянс. Слава Богу, Церковь дала разрешенье на развод. Царь мягко заметил при встрече: «Теперь, князь Георгий, подумайте о том, чтобы хорошо жениться. Да, да, хорошо. Хотите, я вас сосватаю?» Спасибо, Ваше Величество, склонил голову князь Георгий, я сам как-нибудь разберусь.

Ветерок с моря налетал и ерошил волосы, князь неторопливо, поигрывая тростью с крупным стразом, шел по набережной, а навстречу ему, еще далеко, еще в дымном мареве моря и легкой прохлады, шла девушка. Белое платье просвечивало солнце, и князь на миг увидел под кружевной юбкой и под всеми исподними юбками ее ноги — длинные ноги газели, бегуньи. Он не видел ее лица — она шла еще далеко. Бриз развевал ее небрежно заплетенную черную косу. Широкополая, в гроздьях снежных кружев, шляпка бросала тень на щеку, на шею. Рука в белой перчатке сжимала ручку кружевного зонтика.

Девушка шла и шла, приближалась, и у князя Георгия защемило сердце. Он остановился и положил руку на лацкан пиджака. Девушка шагала по набережной легко, будто была невесомой. Он уже видел ее лицо. Ее улыбку.

Она поравнялась с князем, хотела спокойно пройти мимо — и не прошла. Ресницы вскинулись. Глаза, цвета моря в грозу, наткнулись на его глаза. Она встала. Опустила кружевной зонтик. Свернула его с легким шорохом.

Они глядели друг на друга и молчали.

Первым заговорил князь Георгий.

– Князь Георгий Сулхан-Гирей, – сказал и приподнял белую шляпу. – Окажите мне честь...

Она не стала слушать. Пожала плечами. Снова раскрыла зонтик. Ее лицо в тени зонта излучало золотую смуглоту и виноградный румянец, брови сердито подрагивали, на верхней губе поблескивали алмазинки пота.

– Я не знакомлюсь на улице, – насмешливо донеслось из-за зонта.

Он оглянулся и так стоял, долго провожал ее глазами. Он видел только кружевной зонт, белым сугробом заслонявший от него ее черноволосую головку в шляпе, ее изгибистую шею, ее покатые, как у дам на старинных миниатюрах, плечи.

В тот же день он узнал, где она квартирует.

Она жила в той же ливадийской гостинице, что и он; только он на втором этаже, а она на третьем. Ее звали Кетеван Меладзе.

Кетеван сидела перед открытой балконной дверью в кресле-качалке и листала свежую «Ниву», как в дверь номера осторожно постучали. «Войдите!» – рассеянно-радостно бросила она, не прекращая листать журнал. Она думала: смотритель этажа, пришел спросить о вечерних заказах, чай-кофе в номер, но через порог осторожно шагнули и молчали, и она вскинула лицо от журнала и чуть не закричала от изумленья: в номер вошли цветы! Не человек!

За немыслимым, в рост малого ребенка, букетом из алых, белых, желтых и черных роз, умопомрачительно пахнущих магнолий и, Боже мой, водяных лилий, крупных, с дивными прозрачными опаловыми лепестками, сказочных нимфей, не видно было дароносителя. Белые брюки высовывались из-под букета. Кетеван прыснула в ладошку и бросила журнал на пол.

– Добрый вечер, – шаловливо сказала она, обходя гору букета, находя взглядом лицо мужчины, – как вы сюда все это донесли?

Князь, еле удерживая пук цветов в руках, смотрел ей в лицо и думал: Боже, какой она еще ребенок.

– Прекрасно донес! – бодро воскликнул князь Георгий. – У вас есть в номере ваза? Нет? Прикажите, я мигом.

– Значит, вы меня нашли, – задумчиво протянула Кетеван. – Вот вы какой! Я позову горничную. Она принесет вазу. Да не одну!

Она смеялась и прижимала ладоши к смуглым щекам.

– А я думал, вы меня прогоните, – смущенно выдавил князь. – Благодарю, что не прогнали. Вы лучше всех этих цветов и всех цветов мира, вместе взятых.

– Я тоже про вас кое-что узнала, – тихо и внезапно печально сказала Кетеван. – Вы друг Царя. Вы...

– Вы сами как царевна, – сказал князь Георгий, положил букет на стол, встал на одно колено перед Кетеван и поцеловал ей кончики пальцев. Потом встал, бледный как нимфея, и поглядел Кетеван в глаза.

Взять за плечи. О, нет, это грубо. Взять руки в руки. Да, вот так. Глаза вплывают в глаза, глаза текут, как синий мед, по глазам и устам, по сердцу текут. И что будет впереди? А никто не знает, что будет впереди. Вот это твоя жена, Гоги, твоя сужденная Богом жена. Вы одной крови; да не это важно. Ты уже ее любишь. И наплевать, что она не любит тебя. Полюбит. Ты все для этого сделаешь. Все.

Кетеван вырвала руки, тоже побледнела, шагнула к двери, высунулась в нее и закричала, и голос далеко разнесся по пустынному коридору:

– Горничная! Прошу! Вазу для цветов в двадцатый номер!

Князь покупал Кетеван в ялтинских ювелирных лавках брильянтовые колье, перстеньки с алмазами и сапфирами, синими, как ее глаза, жемчужные ожерелья. Он заказывал в ее номер пирожные и торты из лучших кондитерских Ливадии и Ялты. Он посылал ей горький, изысканный шоколад «Эйнем». Он заваливал ее номер букетами, и один был краше другого, и в номере было уже не продохнуть от ароматов роз, гиацинтов, гладиолусов. Подарки, брильянты, угощенья — все было бессильно. Она все принимала, не выбрасывала за окно, но в ее глазах он читал безошибочно: это все напрасно. Однажды он пришел к ней с корзиной, из корзины выглядывали горлышки бутылок: коньяк, шампанское, ликер, малахитово поблескивал бок громадного арбуза, и воскликнул: «Кетеван, дорогая! Мы сейчас с вами будем делать крюшон!» Она сморщила носик и дерзко выдохнула: это вы сами тут будете делать крюшон и будете его пить, а я — бегу купаться! Он настиг ее уже на морском берегу. Она стояла на гальке босиком, в полосатом купальном костюме, и он умилился ее купальными полосатыми, как шкура зебры, штанишками до колен, и снова чуть не потерял голову от ее ног, груди, морских смеющихся глаз. Кетеван, крикнул он, море холодное, вы простудитесь, я с вами! Она уже входила в воду. Он раздевался, как по отбою в кадетском корпусе. Поежился, входя в море. Дул ветер, и волны вздымались крупные, суровые, белопенные. Кетеван плыла размашисто и широко, и князь, стремясь не отстать, саженками рванулся вслед за ней и захлебнулся выплеском остро-соленой воды.

Подплыл к ней. Крикнул: глядите! Ныряю! И ушел под воду. Кетеван сначала смеялась, потом взволнованно стала кричать: князь! Князь! Где вы! Не шутите так со мной! Он выплыл, отфыркиваясь, как морж. В два гребка она подплыла к нему. Слишком близко. Он поцеловал ее в море. Его будто током ударило. От макушки до пят. Он понял: ударило и ее. Они молча плыли к берегу. Обоих колыхали сильные, синие волны.

Они вышли на берег, Кетеван охала, наступая на острую гальку. Отвернитесь, холодно бросила князю, я переоденусь. На пляже не было ни души. Князь смотрел на зелено-пенную безумную воду и молился: Гмерто, дай мне ее, дай мне эту девочку, я больше ни о чем Тебя не буду просить, Гмерто чемо.

Он перестал встречаться с Царем и Семьей. Царь понял: с Гоги что-то происходит. Он прислал ему в гостиницу записку: «Не тревожьтесь, мой друг, ваша жизнь меняется, я понял; Аликс и я — мы оба молимся за вас». Наверняка нас выследили и Царю донесли, подумал князь Георгий, не без этого, в Ливадии у стен глаза и уши. Ну и что? Жизнь его была прозрачна, проглядывалась насквозь, как спелая виноградина.

Настал этот день. Он явился к ней в номер. Кетеван сидела на кровати, куталась в белую козью шаль. Ее смоляные косы вились по плечам. Князь Георгий понял: сейчас или никогда. Он встал перед ней во фрунт, как на плацу, и еле выговорил: я люблю вас, Кето, будьте моею женой. Она повернула голову. Ее веки и губы вспухли от слез. Уйдите, сказала она шепотом, прошу вас, князь, уйдите. Ее руки дрожали, стягивая концы шали на груди. Князь не смел броситься к ней. Поцеловать ее. Он сдвинул каблуки, повернулся и вышел в дверь, молясь, чтобы не потерять рассудок.

Ночью он понял: да, вот так сходят с ума. Один, как тать в нощи, крадучись, по коридору, по красной ковровой дорожке, начищенной заботливыми горничными, он пошел к ней. Он загадал: он просто толкнет дверь! Если дверь закрыта — ну, тогда ладно. Он вернется к себе. А если открыта? Он подошел. Он положил руку на медную львиную голову ручки. Медь ожгла дрожащие пальцы. Он отдернул руку. Не надо пытать судьбу. Это против Бога. А если Бог хочет?! Если Он хочет, чтобы мы были вместе?! Он положил руку на медную ручку еще раз. И опять отдернул, как от ожога. И снова положил. И дверь подалась.

Князь вошел, себя не помня. Кетеван сидела на кровати в длинной, в пол, белой сорочке. Она показалась ему святой. Вокруг черных волос стояло слабое сиянье. Он подошел к ней, хотел упасть на колени, а руки сами просунулись ей подмышки, и он поднял ее, удивительно легкую, и ее губы оказались вровень с его дергающимся, жаждущим ртом. Он поцеловал ее, и она ответила ему. А потом оттолкнула. «Ты моя жена, – сказал он глухо, – ты же понимаешь, ты моя. А я твой. Нельзя противиться Богу. Я долго ждал тебя. Ты суждена мне». Он пригнул ее плечи к постели, они легли рядом, он гладил ее шею, ее грудь под сорочкой, тихо смеялся от радости и шептал — то ли ей, то ли себе: «Не спеши. Не спеши. Никогда не спеши». Она заплакала. Он осторожно стянул с нее сорочку через голову. Она сначала не противилась, сама обняла его; потом вдруг начала с ним яростно, как тигрица, бороться. Гмерто, она же девочка, Гмерто, она же боится! «Я буду с тобой осторожен и нежен, не бойся, дитя мое, жена моя», – шептал он ей в ракушку ушка, прикусывал виноградину мочки. И соски ее были — виноградины. И груди — грозди. И виноградина пупка ее плыла и таяла под пальцами. И виноградину желанья ее внизу живота ее нашел жадный горячий язык его; и гладил, и ласкал, и молился. И омылась казенная крахмальная простыня виноградной кровью; и та крупная, священная виноградина внутри ее разъятой перед его острым ножом жизни ответила ему на удар святого, намоленного лезвия. Сбор урожая начался.

И всю ночь собирали они святой виноград; и ласкали его, и давили его, и пили сок его, и взахлеб ели его, глотали, и не могли насытиться, и плакали от счастья, и молились ему, винограду солнечному, живому, святому! И кровавые печати земного вина становились меж ладоней и бедер вином небесным. И лишь под утро, обложенные кругом нагих дымящихся тел горами собранных за ночь гроздьев, сладко и крепко уснули они, не ведая, что наступит утро.

И было утро.

Солнце золотым «тибаани» заливало номер. На столе стояло огромное, как колесо Царской кареты, блюдо с разрезанным пополам арбузом. Пахло коньяком и шоколадным ликером. В мякоти арбуза, залитого ароматными напитками, торчала витая золоченая ложка. Кетеван потянулась в постели и открыла глаза. Она лежала среди сбитых и скомканных простыней, нагая, смуглая, розовая, счастливая, такая беспощадно красивая, что у князя Георгия сердце стало маленьким мальчиком за черной тюремной решеткой; мальчиком, которого сейчас поведут на расстрел.

Он, в расстегнутой белой рубахе, подошел к постели. Держал руки за спиной.

– Кето, – сказал тихо и нежно, – крюшон готов.

Кетеван шевельнула головой на подушке. Чуть подалась назад. Закрыла телом красные винные сладкие пятна на измятой простыне. Золотой крестик на тонкой золотой цепочке тускло мерцал над ключицей.

– Гоги, – шепнула она. – Гоги, это все мне не снится?

– Вставай, жена моя, жизнь моя, – сказал князь Георгий, и голос его перехватило счастливым рыданьем, – это не сон, это жизнь наша. Я люблю тебя. Я люблю тебя навсегда. Что бы ни было с нами.

Он вынул руки из-за спины и положил Кетеван на голую грудь свежую, влажную лилию, и Кетеван взяла ее в руки и поцеловала.

СМЕРТЬ ДЖА-ЛАМЫ

О Луна. Твоя голова – отрубленная голова. И ее насадил на пику злобный, огнедышащий Жамсаран, и несет впереди войска, сидя на коне, как великий Нойон, показывая всем смерть Бессмертного. Смерть правнука Амарсаны, перерожденца Махакалы, владельца коня Марал-баши, того, кого вся степь называла – богатырь Джамбей-джанцан, непобедимый Джа-лама. Он был убит в год Черной Собаки по лунному календарю. Он вселял ужас в Степь. Голову его, насаженную на пику, возили по всей Степи, чтобы все убедились: умер Бессмертный Джа-лама, Джа-ламы больше нет.

Тебя тоже больше нет, Георг. Высокий, худой, костлявый, длинноволосый, бородатый, раскосый. Ты был одним из воплощений Джа-ламы после того, как ему отрубили голову. Ты вошел в состоянье бардо. Ты знал великолепно, как входить в состоянье бардо и выходить из него. И ты вошел в бардо, и вышел в ином времени. Переступил через порог – и не вытер грязные ноги.

“Если ты будешь цепляться мыслью своею за картины сущего мира, ты никогда не войдешь в состоянье бардо. Если ты не станешь повторять одну-единственную мантру, выводящую тебя из круга сансары, Драгоценную Мантру великого Будды, данную нам предвечно, ты не покинешь круга и воплотишься в низшее существо. Ты будешь лаять псом или корчиться на земле червяком; твоя свободная душа не поднимется над данным тебе мученьем, и ты не освободишься. Главное – освобожденье.

Поэтому, входя в состоянье бардо, повторяй про себя Великую Мантру, и освобожденье будет близко.

Если ты не будешь повторять Мантру, то злобные псы ужасных видений вцепятся тебе в пятки и в шею; и прокусится псами твоя шея; и будет литься из нее кровь, и в ужасе ты станешь хвататься за свои раны, пытаясь оторвать от себя чудовищ. Но виденья необоримы, и ты ничего не сможешь с ними сделать, если не будешь…”

Целые связки наставлений. Делай так, и так, и эдак.

А может быть, вся наша жизнь есть цепь непрерывных видений, и весь ужас, что мы переживаем, – не более чем страшное виденье, ночной кошмар?!

Все на свете – кошмар. Все на свете – смерть. Джа-лама был ужасен в битве. Своим врагам он выкалывал глаза, отрезал уши и носы, вспарывал ножом грудь, голыми руками вырывал еще трепещущее сердце из груди. Человек – не баран. Джа-лама сказал монголам: убийство – великая жертва Будде и Белой Таре. Принесем жертву.

Он штурмовал крепость Кобдо, где укрылись китайцы; и, если верить степному сказанью, после штурма Джа-лама, наклонившись в седле, не слезая с коня, высыпал из-за ворота своего дэли пригоршню пуль, а на его дэли зияли двадцать восемь дыр. Пули не брали его, он был бессмертен, это правда. На Востоке все возможно. Он молился Будде, и его спасала молитва. Он был неуязвим, но весь его путь по Степи был пропитан кровью и освещен мертвенным синим светом ужаса.

А твой путь, Георг?! Зачем я столкнулась с тобой – с лунным, колдовским ужасом?!

Я никогда не хотела умереть под светом бурятской Луны.

Нас столкнул наш ли Христос, бурятский ли раскосый Бог, когда меня убивали.

Град-Пряник, священный град Иркутск, на гербе которого изображен серебрящийся инеем на мощной шкуре неведомый зверь бабр, был в ночи освещен белыми, как бельма, фонарями, и в мертвом свете я, живая, шла по лютому морозу, как по водам – босиком, домой, и в подворотне на меня напали. Человека всегда убивает человек. Зверь бабр редко его убивает. Медведь, идущий на водопой, не тронет тебя. А в подворотне на тебя с ножом выпрыгнет человекозверь.

Снег чуть поблескивал зеленым. Лед зелено блестел под сапогом. Когда он прыгнул на меня из тьмы, из тени ворот, этот человек, я вдруг вспомнила – на Ангаре тоже застыл в эту зиму зеленый лед. А Байкал, верно, еще не встал. Стоял декабрь, месяц смерти отца, и число было такое – день его памяти, двадцатое декабря; нынче ночью он умер. Я жила одна, в актерском общежитии; я аккомпанировала певцам в Оперном театре, и у нас сегодня был спектакль, и поздно кончился, и еще после спектакля мы выпили, собрались за кулисами и распили на всех, по кругу, сначала бутылку сладкого кагора, потом мужики сбегали за водкой, она была смертельно холодная, ломило зубы, мы закусывали соленым, с душком, омулем, хохотали, поздравляли друг друга с премьерой. Мы сделали “Кармен”; еще немного, и мы дорастем до Вагнера, до “Тристана”. “Ты что как неуклюже Кармен заколол!.. – кричали мы, смеясь, уже пьяненькие, тенору, триумфатору-Хозе. – Надо ударять кинжалом снизу вверх, дурачила, по-бандитски, а не сверху вниз!..” Хозе мялся, извинялся, раскидывал руки, снова голосил: “Кармен, тебя я обожа-а-аю, Кармен, тебе я все проща-а-аю!..” Уже поздно, закричал сердитый помреж, вы окочуритесь на морозе, транспорт не ходит, Иркутск весь вымер, мне не на чем вас по домам развозить, я безлошадный, а ну, выметайсь!.. И мы вымелись снежной, метельной метлой. И мы выбежали под звезды, под ледяные зеленые звезды прибайкальской ночи.

Этот, прыгнувший на меня из тьмы, схватил меня за руку мертвой хваткой. Я поглядела вниз, на его ноги. В другой руке он держал огромный финский нож. С такими ножами в Сибири ходят на медведя. Да я не медведь, и он не медвежатник. Он правильно держал нож – острием ко мне, чуть направив его снизу вверх. Кармен, тебя не обожают и ничего тебе не простят. Все враки, сладкие сопли. Тебя убьют просто и бешено – одним жестоким верным ударом, хакнув, всадив нож по рукоять, как бьют зверя в тайге.

Я хотела вырвать руку. Человек меня не пускал. Я не видела его лица. Оно, как назло, было в тени ворот. Ах, проклятый проходной двор, как ты всегда коварен. Всегда так охота тебя перебежать быстро, по снегу, чуть ступая легкими, невесомыми стопами, стремительно. Так бы перейти жизнь, как по канату – нежно, стремительно и осторожно. Вот она и перейдена, твоя жизнь, дура.

Перейдена?! Неужели?!

Я выбросила ногу вперед и ударила убийцу ногой в живот. Он покачнулся, но руки моей не выпустил. Я закричала, но крик мой тут же оборвался – убийца дал мне подножку, и я свалилась в колкий обжигающий снег, лицом вниз, и задохнулась в снегу, в его иглистой алмазной лютости. Я почувствовала колено на спине, между лопаток. Как это страшно, когда тебя топчут. Да, по мне прошлись ногами! Боль между ребер пронзила. Не хватало, чтобы он сломал мне ребро! Кому нужно будет ТАМ твое сломанное ребро. ТАМ тебе уже ничего не нужно будет.

Он перевернул меня ногой на спину. Я попыталась вскочить. Он снова уронил меня в снег. Встал надо мной на колени, расставив ноги, и я оказалась между его раздвинутых ног. Мне показалось – он сейчас расстегнет ширинку. Он захочет, чтоб я ублажила его напоследок.

Его рука скользнула вниз, к пряжке ремня под распахнутой курткой. Да, так и есть. Он изнасилует тебя, прежде чем убьет тебя.

Я забилась под ним. Он присел, плотно сел на меня, придавливая меня ко льду ногами, задом.

– Ты!.. – Он ощерился. – Еще дернись только!..

И я застыла. Это мороз сковал меня. Ведь я лежала спиной на снегу, на зеленом льду.

Он, держа руку с ножом на отлете, другой рукой расстегнул штаны.

– Бери, – сказал он. – Живо! Если только укусишь – кишки выпущу и намотаю тебе на шею, поняла?!

Я лежала и смотрела на него снизу вверх. Он ударит меня ножом сверху вниз. Значит, не как Кармен. Как просто – на бойне – корову или собаку или барана. Жаль только, шерсть с меня не сдерешь.

– Ну! – заорал человек, сидящий на мне. – Разевай пасть! Не хочешь?! Я тебе сейчас в пузе дырку ножом сделаю!

Я услышала, как нож вспарывает мне твердую замшевую кожу дубленки. Рука в кожаной перчатке легла на мои снова заоравшие губы. Зубами я не могла уцепить кожаную руку, зато прокусила себе губу, и кровь из прокушенной губы потекла у меня по щеке, сразу застывая на морозе.

Темнота встала перед глазами стеной. И алмазы снега рассыпались, как стекла из разбитого калейдоскопа.

– А-м-м-м… м-м!..

Кому нужны твои стоны. Погибаешь с музыкой. С ней, родимой.

И внезапно сидящий на мне оказался отшвырнутым вбок, на снег; он странно сковырнулся, свалился с меня, как мешок с картошкой, грузно осев, нелепо взбросив руки; серебряно, остро сверкнувший нож отлетел из его разжатого кулака далеко, мог бы утонуть в сугробе, да стукнулся об лед, прокатился по льду, застыл. Черная тень метнулась надо мной. Будто огромный коршун вспорхнул. В руке человека, пнувшего в грудь моего убийцу, черной масленой сталью высверкнул маленький револьвер. Позже, когда мы стали любовниками, он объяснил мне, как называется его оружье. Смит-вессон тридцать восьмого калибра. Дамский вариант. Облегченный. Нержавеющая сталь, stainless steel.

– Давай быстро, чеши отсюда к едрене-фене, – глухо и весело сказал человек с револьвером. – Не заставляй меня ждать. А то я разозлюсь и выстрелю. Тогда в тебе появится маленькая красивенькая дырочка.

Насильник, с расстегнутыми портками, попятился. Отходя к сугробу, попытался схватить отлетевший в сторону нож. Тот, кто держал револьвер, поднял его повыше, прикрикнул:

– Но, но! Руки прочь! Это теперь мое.

Сквозь зубы неудавшийся убийца пробормотал витиеватые матюги; тот, кто спас меня, мой черный ворон, подошел ко мне, худой и крылатый, ковыляя на лапах – он никогда не умел ходить, как все люди, то летел стремительно над землею и льдом, то переваливался с боку на бок, как на протезах. Я все еще лежала на снегу. Он поглядел на меня сверху вниз, и я увидела, как из черной бороды мне улыбаются дикие, хищные зубы. Глаз не было. Вместо глаз в мохнатом заросшем лице светились две хитрые длинные щели, прорезанные вот этим, валявшимся на снегу, бандитским ножом.

Он наклонился и поднял нож. Повертел в руке. Сунул в карман.

– Жаль, без чехла, – посетовал он. – Ну ничего, чехол я сам сделаю. Или нет. Ты мне лучше сошьешь. Разве я неправ?.. А?..

Он протянул мне, лежащей на снегу, руку.

Я схватила эту руку.

Господи, зачем только я схватила ее!

Он поднял меня легко, как если б я была пушинка, снежинка.

– А ты девочка ничего себе, – процедил он сквозь прокуренные желтые зубы – они зловеще поблескивали под его черными усами. Я отводила взгляд от блеска его зрячих прорезей в черепе – и не могла отвести. Мои глаза сами приклеились к его лицу – так мошки приклеиваются к липучке. Он играл револьвером в руке. Играл глазами. Играл носком сапога, выставленного передо мной на снегу. Военный сапог, подумала я, скользнув взглядом вниз; весь в заклепках, в железных скобах, с плотной шнуровкой. Черт, на шнуровке – это уже не сапог, а ботинок. – Идем со мной?.. Все-таки, как-никак, а я тебя спас. И ты меня должна отблагодарить.

– Чем? – дрожа под грубо распаханной на груди финским ножом старой дубленкой, спросила я. – Самой собой?.. Чем же ты лучше того…

Я кивнула на тень от ворот. Смешливый хищник, черная борода, не сводил с меня хохочущих глаз. Револьвер в его руке тускло поблескивал черной запекшейся дьявольской кровью.

– Нисколько не лучше, ты права, – смеясь всем – зубами, щелками глаз, торчащими жесткими волосенками бороды, ямками на подбородке, морщинами на лбу, подтвердил он. – Я, быть может, даже хуже. Я тебя у него отбил. Я победитель. Я тебя добыл в схватке. Это мое право. Ты принадлежишь мне. Женщина – не человек. Женщина должна всегда принадлежать владыке. Я же не просто человек, ты знаешь. Я Джа-лама. Мою голову отрубили когда-то и возили на пике, устрашая бурятский и ойратский народ. У меня была темная голова, ее просолили и подкоптили, чтоб не испортилась. А на затылке у меня росла короткая седая щетина, а еще зияла дыра от пики. Видишь, какой я был тогда красавец. Ты бы в меня тогда сразу влюбилась. А теперь вот глядишь на меня, оцениваешь. А?.. Чем я тебе нехорош?.. Все при мне. А какой я мужик, м-м. Тебе и не снилось.

Он крепко взял меня за руку. Я представила себе свою одинокую койку в грязном актерском общежитии, где все ложились спать в четыре утра под вопли, слезы и смех и пили дешевую водку и дешевое ягодное вино.

Час спустя, в широкой и приземистой сибирской чернобревенной избе, с окнами, плотно закрытыми покосившимися тяжелыми ставнями, узкоглазый дьявол, сумасшедший мужик с револьвером, назвавшийся Джа-ламой, терзал меня на узкой, как лодка-долбленка, деревянной скрипучей кровати, и я вздрагивала и кричала под ним от боли и наслажденья. Он подчинил меня себе, как нойон подчиняет пленную рабыню.

Джа-лама назвался принцем Амарсаной; бродяга и бандит Георг назвался Джа-ламой. “Джа-лама восставал против китайцев – я восстаю против этой власти, что замучила нас, затравила”. Значит, ты политический бандит, спрашивала я его, значит, ты хочешь собирать вокруг себя людей и вести их в бой с властью?.. Да, кивал он, вроде того. Меня ведь уже загребали, хотели упечь в тюрьму. И суд был. “Ты… убил кого-нибудь?!..” – в ужасе кричала я, трогая пальцем его черную жесткую бороду. Он брал мою руку, больно сжимал, отводил от своего лица. “Ты судишь об этом по моей пушке?.. Изволь так думать, пожалуйста. На мне в зале суда, конечно, не было кандалов. Меня спас друг. Он консул в другой стране. Большой жук, богач. Он откупил меня у суда. Дал немыслимые бабки судьям, прокурору. Я бы мог загреметь надолго. Соскучился бы я в застенке, ты знаешь. Там довольно тоскливо”.

Иногда он пристально, долго глядел на меня. Я переселилась из актерского вертепа к нему – верней, он сам переселил меня, пришел, покидал мои вещички в сумку, понес в свою черную избу, а я бежала за ним, скользя и падая на иркутском зеленом льду. “Вышей мне, дорогая, Юссун-сульде”. Это еще что такое?!.. – вскидывалась я. “Белое знамя. Одно из главных девяти знамен Чингис-хана”. Я покупала кусок белого атласа, красные шелковые нитки, вышивала на знамени… кого?.. дракона?.. восходящее Солнце?.. полную Луну?.. прищуренную наглую смуглую рожу Чингиса?.. Я не знала. И дракон, и Солнце походили на раскосое бандитское лицо. Я клала печать Джа-ламы на все, что видели мои глаза, что подворачивалось под руку. Я метила его красными кровавыми невидимыми нитями, тянущимися, прядущимися из черного дула его смит-вессона, из которого он никогда при мне не стрелял, заматывала куделью его пристального взгляда весь широкий мир, сузившийся для меня, пока я была с ним, в одну жемчужину ангарской раковины, в один золотой глаз байкальской рыбки-голомянки.

Мы везде в Иркутске бывали вместе. Нас боялись. При виде Георга народ вздрагивал, отводил от нас глаза. О нем шла дурная слава. Похоже, он гордился ею.

Он сказал мне: я родом из Улан-Удэ, я был объявлен последним Джебдзундамбой-хутухтой; я узнал вещи, принадлежавшие мне в прошлой жизни, вещи умершего седьмого Правителя, великого Богдо-гэгэна. Я воплощение Амарсаны и Занабадзара. Ты не смотри на меня так, будто я из больницы сбежал. Да, я нюхал и лазарет, и тюрьму, и вытрезвиловку, и Бог знает что только я не нюхал; но это моя здешняя, дурацкая, идиотская, мелкая, ничтожная, человеческая мусорная жизнешка, а на самом деле я великий, неужели ты не видишь?.. Он вставал передо мной, длинный, огромный, как китайская башня, шаткая пагода, и смеялся: видишь, какой я великий, когда иду, даже страшно мне с моей высоты поглядеть на землю. Вы, люди, такие мелкие, маленькие. Бегаете у меня под ногами, как маленькие черные жучки… или собачки. До сих пор не пойму, зачем я тебя спас. Выдернул из лап того справедливого человека. Ведь он вполне справедливо поступал. Он тебя добыл и хотел насладиться добычей. А я ему помешал. Но я не жалею. Ты оказалась достойной подругой перерожденца Махакалы. Я и не думал, что ты такая воинственная. Я всегда тосковал по дикой женщине. Я никогда не жил с женщинами. Я был всегда один и царь. Ты первая женщина, с которой я живу.

Он называл Луну странно: царица Ай-Каган. В лунную ночь он внезапно, посреди нашего общего сна, поднимал голову от подушки, вставал с постели, голый и босой, худой и страшный, подходил к окну: оно не было захлопнуто ставнями, и через бельма стекол сочился белый, чуть синеватый зимний свет. Глаза его были закрыты. Он протягивал руки к Луне. Я вскакивала, тоже босиком, подбегала к нему. Не открывая глаз, он шел за лунным светом по избе, ощупывал пальцами призрачные струящиеся лучи. Мне становилось страшно, я хотела кричать, но я молчала. Я понимала: стоит мне крикнуть, и он, с закрытыми глазами, как лесной кот, вцепится мне в горло. Его лицо, бородатое, широкое, как тарелка, было все залито молоком лунного света. Губы его шевелились. Я вставала на цыпочки, слушала. “Царица ночи Ай-Каган, – тихо, невнятно говорил он, – дай своему Джа-ламе новое воплощенье. Подари ему, царица, иное время. Время, в котором я живу теперь, съест меня. Оно уже гложет мои кости, царица. Я чувствую – должна пролиться кровь. Если ты не поможешь мне воплотиться вновь, я убью себя”. Я обливалась холодным потом. “Или кто-нибудь убьет меня”. Я вспоминала, как он, на кухне, когда я готовила ему, по его приказу, всякие бурятские и монгольские блюда, что он любил – поозы из бараньего мяса и теста, люй-ча с жиром и сливками, – смеясь белозубо, вкладывал мне в руку тесак, поучал: если хочешь убить кого-нибудь, заноси руку так, вот так. И брал мое запястье в свой горячий кулак, и взмахивал ножом в моей руке. Я делала вид, что смеюсь. Вырывала руку. “Ты мне стряпню испортишь. Уйди”. Уж не меня ли, кухонную жрицу, он хочет избрать для своего кровавого перехода в иное воплощенье?!

Да, Георг был настоящий бандит, я очень скоро это поняла. Я не мечтала связаться в жизни с бандитом, но это произошло, и поздно было переходить разлившуюся реку вброд, как говорили монголы. К нему в избу приходили люди с грубыми и хитрыми, со смуглыми и бледными лицами, говорливые и угрюмые, но их всех, пришельцев, объединяло одно: кровь. На их лицах, изнутри, на скулах и веках, в морщинах и радужках, в прикусах ртов и на крыльях носа, проступала невидимая кровь. Я чуяла ее соленый запах. Люди Георга занимались кровавыми тайными делами, и деньги, что они добывали себе и своим близким на жизнь, пахли кровью. Я понимала это – и молчала. Я задумала удрать от Георга, но от Джа-ламы удрать было невозможно. Он приковал меня к себе незримыми цепями. И самой крепкой была цепь, соединяющая в лунной ночи мужчину и женщину, безумствующих на узком лодочном ложе.

Это не была любовь. Я представляла себе любовь другой. Мне было страшно от близости Георга. Но, когда он сдирал с меня одежды и обхватывал меня костлявыми жгучими руками, когда его рот, скалящийся из мохнатой дикой бороды, находил мой испуганный рот и вбирал его, я понимала – я ветка, брошенная в погребальный костер вождя, и я сгораю, и пепел остается от меня.

“Если ты не будешь отвергать, один за другим, все соблазны упокоенья и вознесенья на вершины власти и довольства, ты никогда не войдешь в состоянье бардо.

Если ты, ослабев духом, будешь оглядываться назад, на прожитую жизнь, сожалея о том, что ты оставил в прошлой жизни, и будешь стремиться вернуться к тому, что бросил ты без жалости, – ты никогда не войдешь в состоянье бардо.

Войдя в состоянье бардо, утишься, послушай себя. Ты уже готов к новому воплощенью, но ты не готов к его высоте. Ты можешь низринуться с высоты. Хочешь ты стать собакой, после того, как ты был человеком? Ты станешь собакой, обещаю тебе это. Возможно, ты станешь хищным волком и будешь терзать нежную плоть животных, предназначенных волку в пищу; и если ты, не повторяя священной мантры, как должно, станешь не волком, а козленком, утаскиваемым волком в логово свое, ты обречешь себя на новое страданье и на новый переход из бытия в бытие; но козленок не может произнести священную мантру, и, значит, его ждет воплощенье низшее, ибо у Будды продуман и взвешен каждый оборот Колеса”.

Белый шерстяной хадак, подарок тибетского Ламы, обматывал его горло. С небес сыпал колючий острый снег. “Кланяйся в землю жанжину, кланяйся в землю”, – зашипели на него чиновники, но он, держа коня за повод, лишь с достоинством поклонился в пояс генерал-губернатору Улясутая.

“Про тебя ходят слухи, что ты собираешь народ, возмущаешь людей, производишь волненья, обещаешь людям неведомое счастье, морочишь им головы?.. Откуда ты можешь знать будущее?..” – спросил его узкоглазый китайский наместник.

“Вся жизнь, жанжин, состоит из перемен, – снова чуть поклонившись, насмешливо обжег глазами Джа-лама китайца. – Ты же сам, жанжин, гадаешь по Книге Перемен, по великой И-Цзин. Я учен. Я долго жил в Индии, Тибете, Китае; лишь в Ямато, в Японии, не довелось мне пожить. Я мудр, может быть, мудрей, чем ты. Ты – власть, и ты – глупая власть. Как я могу подчиняться тому, кто глупей меня?..”

Разъяренный китайский наместник соскочил с трона.

“Взять его!..”

“Попробуй, возьми меня, – оскалился бородач и, мгновенно обнажив меч, вскочил на коня. Конь заиграл под ним, заржал, взвился на дыбы. – Еще мальчишкой, в монастыре Долоннор, я умел зарезать ножом горного черно-белого медведя и выстрелить из арбалета во врага, подкрадывающегося ночью к стенам монастыря. А потом я убил много людей, еще очень много людей. Пули не берут меня – я знаю священную мантру, хранящую воина в бою. Если даже все твои чиновники возьмут палки и ружья и нападут на меня, я убью их всех. Прощай.”

Он тронул поводья коня, оскалился, повернул коня, поскакал прочь. Снег все падал с небес на дощатый помост, где торчало резное кресло наместника, на островерхие шапки чиновников, на голые зимние деревья вдоль дороги, по которой скакал улыбающийся всадник.

Георг рассказывал мне все, что якобы помнил. Это происходило всегда ночью, и лунной ночью. Я ждала полнолуния со страхом и любопытством. Георг в полнолуние метался. Подавлял в себе приступы лунной болезни – он часто порывался взобраться на крышу избы, ходить там, задрав бородатое лицо к Луне; он хотел босиком, голяком, ходить по ночным зимним дорогам; я еле отговаривала его от этого – “тебя же заберут, пойми, тебя упекут снова в больницу, в тюрьму, ты опять туда хочешь?!..” – и тогда, чтобы успокоиться, чтоб развлечься и утешиться, он нашел выход. Садясь на пол перед постелью в позу лотоса, не открывая глаз, раскачиваясь, он говорил мне свои дикие небылицы, а я слушала, трясясь, обнимая себя голыми, в пупырышках холода, руками под льняной ночной рубахой.

– Я глядел в зеркало, Елена, – тихо, гундосо, мерно ронял он, и у меня было чувство – в комнате бьют медным звоном часы, и круглый лунный маятник ходит, ходит взад-вперед, – и я видел себя. Знаешь, я был совсем неплох, я бы тебе тоже тогда понравился. Лицо мое было кругло, как сейчас, скулы торчали, глаза сверкали, и нос у меня был перебит, в той жизни мне тоже его перебила одна сволочь; жаль, кривой, сломан хрящ. Халат мой был сшит из русского темно-красного драпа. Знаешь, такой драп цвета запекшейся крови. Мрачно-красный, почти черный. Красиво. Я собой любовался. Рукава широкие, без обшлагов, так всегда носили дэли тибетские ламы. И я носил; и еще на мне были хорошие, крепкие русские дорожные сапоги, а из-под халата, я видел это в зеркале и смеялся, смешно торчал ворот военного мундира – я снял его с убитого китайца, да, так я ненавидел китайцев… Но и плохих русских – тоже ненавидел… Хотя, может, я и сам был плохой; Будда этому судья, не я. Что там еще было, в юрте?.. – Он раскачивался с закрытыми глазами туда-сюда, я, сидя на кровати, вдавливала озябшие пальцы себе в голые плечи. – Я помню… на решетке юрты висел браунинг… на кошме, на полу, валялись две раскрытых кожаных сумы… Я видел в зеркале нашивку красного цвета на воротнике мундира… Еще лежали на кошме две пары стремян с деревянными плашками – для того, чтоб на верблюда садиться… Ты каталась когда-нибудь на верблюде, девчонка?!..

Он крепко сжимал мою руку. Я неотрывно глядела в дикое прекрасное лицо. Когда он так бредил, он был прекрасен ночной, степной красотой. Я понимала: я погибла. А завтра утром снова придут люди, пахнущие кровью. Запоминай, запоминай его бред; может быть, все это святая правда, как правдив лик сине-белой Луны над уснувшим холодным миром.

– Я знал все дороги Монголии и Китая. Я знал все пути, ведущие к священной Иволге. Я разоружил близ Урги китайские войска. Там, в юрте, я говорил с русским Царской крови, с Великим Князем. Он сказал мне: ты имеешь право убивать и владычествовать. Люди будут у ног твоих, и я тебе помогу. Я подарил ему верблюжьи стремена и бурятскую мандалу, расшитую золотыми нитями. Он был так доволен. Да, он помог мне, девчонка. Ты не знаешь, как я жил тогда в моей юрте. Над ней развевалось новое белое знамя. Оно было парчовое, все вышитое сплошь, блестящее. На празднике освящения знамени в жертву хотели принести китайца, но неловкий солдат не мог отрубить ему головы, бросил меч и убежал, заливаясь слезами, и я подошел, поднял меч, взмахнул им и отрубил голову жертве. Я всегда все делал хорошо, девчонка. Запомни это.

Он внезапно открывал глаза и резко, слепяще, взглядывал на меня своими раскосыми щелями. Он так сжимал мне руку, что, казалось, ломал мне пальцы.

– У меня была роскошная юрта! – кричал он, и лицо его наливалось багровой краской. – Я заказал себе генеральское обмундированье! Все, и эполеты, и погоны! У меня были золотые эполеты, золотые нити вились на них, золотые щетки свисали с моих крепких богатырских плеч! Я был герой!

– Ты и сейчас герой, – шептала я ему, – ты и сейчас…

Господи, он переломит мне руку. Я буду ходить в гипсе.

– Я был такой герой, что я проехал на коне всю Азию, весь великий Сибирский Путь на Запад, – сквозь прокуренные желтые зубы выплевывал он мне в лицо, – и я достиг Астраханского ханства, и я хотел остаться там жить, так мне там приглянулось! А потом в проклятой России началась революция и война, заварилась эта каша из железа и крови, и я, я тоже варил ее! Я к ней руку приложил!.. Казаки астраханские восстали, но красные солдаты их перестреляли, всех до одного… А я уже скакал, скакал и ехал в поездах, и мой конь трясся в вагоне вместе со мной, обратно на Селенгу, на Байкал, в Бурятию, сюда… И пули свистели вокруг меня, и гранаты взрывались у меня под ногами, но я же знал, знал священную мантру!..

Луна пристально глядела в наше единственное окно; все остальные были черно, слепо задвинуты досками ставень. Багровость утекала с напрягшегося лица Джа-ламы. Он перевел дух, разжал руку, выпустив мою руку, затекшую, ноющую от боли, снова закрыл глаза.

– Я выбрал место для новой ставки в пустыне Гоби… у горной цепи Ма-Цзун-Шань… Всюду, куда ни глянь, – пустота, тишина… Там скрещивались пути из Юм-бейсе на Тибет, Китай, Цайдам, великие караванные пути… И стала моя жизнь – сон, Елена… В моей крепости было пятьсот юрт. В отряде – триста сабель… Я охотился на диких баранов и коз, грабил караваны… О, грабить караваны – какое наслажденье, девчонка!.. Это лучше, чем обнимать женщину… Не обижайся, это правда… Однажды я ограбил караван, идущий из монастыря. Одной рухляди, парчи, драгоценных камней, золота там было столько, что не стыдно было бы выдать с таким приданым замуж Царскую дочь… И я все присвоил! Все стало мое! Мое – это тоже наслажденье. Мое – это такое опьяненье, такое… Я всегда любил владеть. Я всегда любил жить богато и вольно. А для этого, девчонка, надо лить кровь. Без крови ничего не выйдет в жизни. Ничего.

Я опустила ноги с кровати на пол.

– Ты куда?.. – Он цапнул меня за руку. Снова усадил. – Никуда ты не пойдешь!.. Слушай… Убивать – все равно, кого. Я долго думал: кого лучше, выгодней убивать – красных или белых?.. И я так и не понял, кто против кого воюет. Я, Джа-лама, убил белого командира Вандалова, взрезал ему грудь и вырвал у него из груди дымящееся сердце, и вместе с моим другом Максаржавом, верным воином, сварил и съел его, чтобы умножить силу и храбрость. Если убьешь тигра на охоте – съешь его сердце!

– А мое сердце… ты тоже съешь?!..

Я спросила это так тихо, что сама себя не услышала. Но он услышал.

И захохотал – так раскатисто, так хищно и обидно, что все волоски у меня на теле поднялись дыбом.

– Тебя?!.. – еле оборвав хохот, выдавил он. – А ты-то сама кто?!.. А-ха-ха-ха-ха!.. Ты-то, ты-то…

Он повторял это так долго, что я услышала: “Ты дрянь, ты дрянь”. Кровь бросилась мне в голову. Рука моя размахнулась сама. Когда он возобновил свой обидный хохот – до слез, – рука моя сама размахнулась и сама дала ему звонкую пощечину. Я не хотела этого – рука захотела сама.

– Ах ты, – изумленно выдохнул он. Его лицо-тарелка обернулось, встало широкой Луной против моего. – Меня к себе звал сражаться барон Унгерн, да я не пошел. Я мог совершать переход на конях без воды и пищи в степи много дней и ночей, если надо было настигнуть врага. Ты… ударила меня!.. На колени!..

Он так и не разогнул ног, не встал из позы лотоса. Он просто схватил меня за руку и так сжал ее, что я вскрикнула, и из глаз моих покатились слезы.

– На колени! Передо мной!

– Ты можешь мне выжать кровь из руки, как сок из мандарина, о великий Джа-лама, – сказала я, морщась от боли, плача, – ты можешь избить меня, убить… но я не встану перед тобой на колени! Где твой смит-вессон! Я пошла с тобой тогда, ночью, не оттого, что испугалась твоей пушки! А от одиночества! Оттого, что мне тоже, как и тебе, дурак, захотелось человеческого тепла, участья, ласки! Дыханья рядом! Ты можешь съесть мое сердце! Но оно никогда не станет твоим! Никогда! И храбрости оно тебе не прибавит! И любви! Ты останешься таким, как ты есть, навсегда! Злым! Жестоким! Ужасным! Черным!..

Я плакала уже навзрыд. Я выкрикивала это все взахлеб, не помня, что кричу, зачем. И я увидела превращенье.

Злобно хохочущий, возбужденный пощечиной Джа-лама вдруг скорчился, съежился, вжал голову в плечи, стал внезапно маленьким и тощим – он, долговязый и худой, костяная каланча. Он стал странно, просяще жалким, он всем телом своим просил у меня прощенья. Он не произнес ни слова. Он только глядел на меня черными щелями. И лицо его бледнело все больше, и он закусил губу, и я увидела, как по его подбородку, по задранной шее, по кадыку ползет струйка черной крови, черной в белом свете Луны.

И я испугалась по-настоящему. Мне показалось – он умирает.

– Ну что ты, что ты, – залопотала я, всхлипывая, утирая мокрое лицо ладонями, – ну не надо так, я же не хотела тебя обидеть…

Он как-то странно сломался в спине, ссутулился, наклонился вперед и уткнулся горячим, обжегшим меня лбом в мои голые колени под рубахой.

– Это ты, царица ночи Ай-Каган, прости, прости меня…

Он распластался на холодном полу у моих дрожащих замерзших ног. Голый человек на голом полу. Полуголая девушка на жесткой деревянной узкой кровати. Лодка жизни несет их по бурной Селенге. Или – по зеленой ледяной Ангаре. Впереди бездонье Байкала. Синева вечности. Луна смеется над ними, подсматривая их в окно. На Востоке всегда должен быть у любовников Подсматривающий либо Подслушивающий. Так надо, чтобы всегда был третий. Без третьего любовь потеряет вкус и остроту, не будет дразнящего, терпкого аромата.

Они пришли рано утром. Мы еще спали.

В уши вонзился звонок, выворачивающий наизнанку нутро. Я все просила Георга: смени звонок, смени. Так можно оглохнуть. И буду я, музыкантша, что твой Бетховен.

Он равнодушно, нагло встал с постели голый – он никогда не стеснялся своей наготы – и пошел к двери. Отпирать.

– Георг!.. – крикнула я из постели сонно, сердито. – Ну хоть халат накинь, имей совесть!..

Он обернулся. Из его сузившихся лезвий-глаз вылетел черный огонь.

– Не Георг, а Джа-лама, пора бы запомнить, – выцедил он. – И не халат, а дэли. Дэли, повтори. И совести я имею безмерно больше, чем ты, ибо у меня было во времени больше воплощений.

Я молчала. Рухнула в подушки. Я ничего не собиралась повторять. Он качнулся в белесом утреннем свете, нагой, и спокойно пошел к двери.

Он, жестокий, самонадеянный, открыл дверь, даже не спросив: кто?.. кого несет в такую рань?..

И стук и грохот я услышала в сенцах. Будто падали, врезаясь в стену, лопаты, валились на дощатый пол гири.

И я услышала крик:

– Су-у-уки!

Они давно готовили его убийство. Они продумали его убийство, готовили его долго, как хорошая хозяйка загодя начинает готовиться к празднику, скупая провизию, запасая сушеные овощи и вяленое мясо, рубя капусту тяпкой и придирчиво выбирая на базаре телячьи ножки. В Улан-Удэ были расстреляны заговорщики. В Урге – верные люди Джа-ламы. В народе читали указ: “По степи бродит бандит, беглый нойон Дамбиджанцан, называющий себя присвоенным им святым именем Джа-ламы, на самом деле это не Джа-лама, а коварный и подлый враг, военный суд приговорил его к смертной казни”. Но Джа-лама был невидим. Он был неуловим. Он был бесстрашен и жесток, он Божественным чутьем знал, когда к нему приближались те, кто хотел убить его, и стрелял в них, и убивал наповал, а оружье всегда было при нем.

Его несчастный, крошечный дамский смит-вессон тридцать восьмого калибра.

И палачи затаились. Они поняли – надо действовать иначе. Надо не выслеживать его, бесстрашно бродящего по улицам Иркутска, по старым закуткам Иволги, по холмам снежного Удэ, по тайге Листвянки, по угрюмому байкальскому берегу в Голоустном, когда култук выдувает из человека все внутренности, – его, курящего “Мальборо” и “Кент” у пивных ларьков, нагло ощупывающего глазами лица и груди встречных девушек, – а прямо прийти к нему в дом, в его крепость. Туда, где он затаился с тремястами саблями. Где у него из всех сабель осталась только одна живая сабля, жалкая девица, любовница, что он подобрал на улице, ночью, в подворотне, – ну, это голубиное перо, его можно и отдуть ото рта.

Они были матерые убийцы. Они участвовали в ликвидации белогвардейских банд барона Унгерна. Они под Маймаченом расстреляли Царского генерала Баиргуна, а на подступах к Урге – китайского офицера Сяо. Они кричали шепотом, сведя над столом, как сводят в пиру чаши, палаческие головы: мы обманем его. Мы сделаем вид, что мы его друзья. Мы впряжемся с ним в одну упряжку. Мы поделим с ним деньги, что вместе с ним мы отнимем у жалких, слабых. Мы, сильные, склонимся перед ним, заставив его думать: он – сильнее. Мы сочиним ему письмо, где предложим ему взять царствующее место в том тайном разбойном союзе, который помог ему взять большое богатство и уцелеть. Мы скажем ему: приди, владей. Ты – наш владыка. Тебя – хотим видеть над нами. Он, конечно, сначала не поверит. Но такова природа лести, что любой, и даже осторожный Джа-лама, умный, хитрый, жестокий, неуязвимый, поверит тоже. Как можно убить убийцу? Убийце надо предложить стать из холопа – князем. И посулить ему княжескую, хошунную печать. И тогда, имея печать своего хошуна, он станет владыкой над всею бескрайней Степью. Он станет перерожденьем Чингис-хана, и это будет его великое торжество в подлунном мире. И воины Дугар-бейсэ и Нанзад-батор принесут ему это письмо, и подсунут под черную дощатую дверь. И он найдет его. Или его девчонка.

И не уйдут воины. Всю ночь будут ждать под дверью, не смыкая глаз. А утром позвонят в оглушительный звонок. Какая роскошь, однако – звонок в юрте.

Он, голый, подошел и открыл дверь. За дверью стояли Дугар-бейсэ и Нанзад-батор, в меховых грубых тулупах, синие от мороза. Шатались, будто пьяные. Он насмешливо окинул их взглядом. Проследил за их глазами: они молча пялились на висевшие на стенах сеней ружья, малокалиберные винтовки, кинжалы в чехлах и без чехлов, разнообразные ножи, старые пистолеты и револьверы – Джа-лама собирал коллекцию оружья, гордился ею. Я шарахалась от стены, увешанной орудьями смерти. Мне казалось – вот сейчас кинжал прыгнет со стены, вопьется в меня. Нож, отнятый у того насильника из подворотни, он тоже повесил здесь.

– Любуетесь? – весело спросил Джа-лама. – Неслабое у меня собранье. Хотите что-нибудь на память, отморозки?.. Что стали, как вкопанные?.. На, держи ты. И ты.

Он сорвал со стены степной аратский кинжал, подумал – и сдернул еще тот нож, которым хотели убить меня. Протянул воинам. Они молча взяли.

– Вот, возьмите мой подарок! Это наточенная сталь, осторожней, – он криво усмехнулся, и желтые прокуренные зубы обнажились. Нанзад-батор глядел на его голый впалый живот. – Вы можете кого-нибудь, ребятки, запросто убить этими ножами.

Он смеялся над ними, вызывал их. Он смеялся над смертью. Он не мог допустить, чтобы они, эти вши, ползающие по земле, по другим мертвым телам, посягнут на него, Перевоплощенного.

– Давайте я вас, трусы, благословлю. На смелость. – Он уже смеялся, хохотал в открытую. Они глядели на него округлившимися глазами, если только узкие щелки бурятских глаз могут округлиться, расшириться. – Встаньте на колени! Не хотите?.. Не надо. Мысленно вы все стоите передо мной на коленях. Потому что я один в целой Степи умею убивать, как никто. Умею взять деньги там, где они упрятаны за семью замками. Умею ограбить того, кто хочет ограбить меня. И я отличаюсь от вас тем, что мне на это все, непотребное у других людей, Буддой разрешенье дано. Дано! – Он простер руки над круглыми бритыми головами бандитов. – Благословляю вас! Попытайтесь быть, как я! Не сможете! Мое святое благословенье да будет с вами!

– Кончай ломать комедию, Георг, – сквозь зубы процедил Дугар-бейсэ, – не смешно. Кончена твоя степная песня, царек сдвинутый. Ты и продержался-то благодаря своему сумасшествию. Только никто не верил в твою игру. Не верил, что ты сумасшедший. Все тебя давно разгадали. Кончен бал, погасли свечи…

Он стоял над ними с руками, простертыми для благословенья, как будто застыл на морозе, не опускал их. Дугар-бейсэ схватил его за запястья. Нанзад-батор, выхватив из кармана увесистый кольт, выстрелил. Он выстрелил Джа-ламе не в голову, не в лицо – в голую грудь. И Джа-лама не сразу упал. Он, задрав голову, видел, как, пораженный тем, что они подняли руку на Царя Степи, Дугар-бейсэ попятился, зацепил плечом охотничье ружье, и оно с шумом свалилось со стены; ружье зацепило грузный автомат Калашникова первых выпусков, и он тоже упал, грохоча; автомат зацепился ремнем за старый, времен гражданской войны, маузер, и он брякнулся, ударив металлом о металл; и так, зацепляясь друг за друга, начали валиться со срубовой стены, как заколдованные, все убийственные железяки, когда-либо собранные на земле, у доверчивых людей, купленные или выманенные, великим Джа-ламой, грозой байкальских бандитов.

И Джа-лама крикнул:

– Суки!

И у него горлом пошла кровь.

И, когда он упал на пол, рядом со своими гремящими, валящимися со стен железками, Нанзад-батор поднял руку с кольтом и выстрелил в него еще раз, сверху, сзади – в шею.

И пробил Нанзад-батор пулей сильную жилистую шею Джа-ламе; и дернулся Джа-лама, и еще и еще выплеснулась кровь из его горла, как старая монгольская змеиная темная водка; и крикнул Нанзад-батор, цепенея от страха:

– А девка!.. Девка-то твоя где!.. Может, тут она!.. Тебя-то мы пришили, а ну как если она здесь?!.. ее-то, ее-то тоже ведь придется пришить!.. как пить дать!..

И Дугар-бейсэ, кусая губы, бросил:

– А может, кроме шмары, тут еще и собака какая есть, кошка?!..

Я не слышала этих слов, голоса, каким они говорились. Но я слышала гул, гомон речи. Так слышно – по весне бегут ручьи вниз с Хамардабанских гор, втекают в Байкал, спрятанный, как под шубу, под толстый мертвый слой льда.

Я стояла перед толстой дверью, как перед слоем льда. Я должна была открыть дверь в сенцы. Прорубить ломом прорубь. И нырнуть – головой в ледяную черную воду.

Я ударила дверь ногой.

Он лежал на дощатом полу сеней голый, лицом вниз, и между лопаток его сочилась кровью рана, и в круто вывернутой, как у мертвого быка, шее тоже темнела красная рана.

Я прямо смотрела в лица воинам.

– Здесь нет собаки Джа-ламы, – сказала я, не опуская глаз. – Здесь нет кошки Джа-ламы. Здесь нет прислужников Джа-ламы, и домочадцев Джа-ламы, и поваров Джа-ламы, что готовили для него в юрте вкусные мясные обеды. Здесь есть только женщина Джа-ламы. Единственная его женщина, бывшая с ним в радости и в горе. Он никого не терпел рядом с собой, кроме меня. Ламы не могут жениться. Ламы дают святой обет. Я знала это. Но я была с ним, ибо он так захотел. А сейчас вы оба уберетесь вон, суки, потому что, я знаю, он бы так захотел тоже. Я всегда читала его желанья. Вон. Убирайтесь. Иначе я всажу вам все пули, что в барабане, в ваши тупые стриженые лбы.

И я вынула из-за спины руку с крепко зажатым, чуть кровь не брызгала из-под пальцев, смит-вессоном моего Джа-ламы, тридцать восьмого калибра, бодигард-эрвейт, стэнлесс стил, и наставила дуло прямо в лица палачам, бритым солдатам, мародерам, приблудным псам, заблудившимся в степи малым детям. Разве стреляют в детей?!.. В глупых детей не стреляют. Глупые дети убили Джа-ламу. Будда их за это накажет.

– Вон! – крикнула я оглушительно, громче Георгова звонка. От моего крика свалился на пол последний, висящий на стене, острый маленький японский кинжальчик – из тех, что японские куртизанки засовывают себе в высокие прически, чтобы, когда придет минута, защититься от насильника, от убийцы, от того, кто будет слишком мучить бедную нежную женщину, восточную розочку с жемчужиной внутри.

Бандиты попятились. Они не ожидали такого поворота событий. Это был закрытый поворот. Нанзад-батор прикусил губу.

– Тише, не стреляй, девочка, мы сейчас уйдем, – примирительно, успокаивающе проронил Дугар-бейсэ, пятясь, разглаживая пальцем усы, – тише, тише… не надо баловаться такой опасной игрушкой, не надо, тише, видишь, мы уходим, мы…

Он бормотал медленно и сонно, будто гипнотизируя меня. Я держала револьвер крепко. Будто весь век только и делала, что стреляла.

Да, они уходили, а я оставалась. Вот проскрипела забухшая на морозе дверь. Вот скрылись бритые, будто лысые, жестокие и гладкие, как чугунные шары, головы за ней. Вот закрылась она, дверь, плотно, намертво. Будто крышка гроба – навсегда.

Я никогда не выйду из этой черной срубовой избы. Никогда.

Я упала на колени рядом с Джа-ламой. Вспомнила, как он кричал мне: “На колени!..” И как я кричала ему в ответ: “Никогда!..” Вот я и встала на колени перед тобой, мой Джа-лама. Мой истинный сумасшедший. Истинно, истинно говорю вам: тот, кто… Ему не нужен был мой медный крестильный крест. Он был безумьем Востока. Он говорил мне, смеясь, взяв мое лицо в руку, как берут очищенный плод, чтобы съесть его: твой Христос тоже Восток, Он восточный человек, Он бродил по нашим пыльным дорогам, Он учился у Будды. Не зазнавайся.

Нет, я не зазнаюсь. Я взяла его за плечи. Я перевернула его на спину, хоть это и было очень тяжело. Я утомилась, будто тащила бревно. Какой мертвый человек тяжелый, даже такой худой, как Джа-лама. Смит-вессон лежал рядом с ним на полу. Кровь, вытекавшая из тела, медленно подбиралась к револьверу, и я испуганно отодвинула его голой ногой подальше. Подол моей ночной сорочки выпачкался в крови. Так пачкаются рубахи девственниц в брачную ночь.

Сегодня наше брачное утро, Джа-лама. Ты хотел бы брачной жизни со мной?!

И теперь это я взяла его лицо в руки. На шее виднелось кровавое отверстие. Выход пули. Пуля здесь вышла и ушла в доски, в пол, под землю. Куда ушла твоя душа, Джа-лама?!

И будто смеющийся, жестокий, хриплый голос услышала я над собой:

“Я вошел в состоянье бардо, дура, и ушел в другое свое перерожденье. Я знал, что меня пришли убить, и я успел подготовиться к входу в бардо. Теперь надо бы сделать так, чтобы ты прочитала священную мантру. Ты ее знаешь. Я тебе ее говорил. Шептал, ночью, под Луной. Вспомни! Повтори! Помоги мне! Тогда я смогу родиться в обличье Царя, не собаки… и они больше никогда не убьют меня, как собаку… пулей в затылок… что ж ты молчишь?!..”

Тщетно. Я все забыла. Я забыла слова священной буддийской мантры. Да, он ведь читал мне мантры из этой древней тибетской Книги Мертвых, называемой бурятами “Бардо Тодол”. Он втемяшивал их в меня, а в моей набитой опилками головенке, слышавшей только Моцарта и Чайковского, звучало родное, русское: “Богородица Дева, радуйся…” Забыла. Не скажу. Не спасу. У каждого свое спасенье. Ты уж сам там, в бардо, Джа-лама, ладно. Ты сам. Сам.

Я взяла его лицо в ладони. Слезы закапали с моего склоненного лица на его окровавленное лицо. Я впервые видела чужую смерть так близко, в лицо. Я знала – я так близко больше никогда ее не увижу. Только свою.

Я встала с колен. Подняла револьвер, не видя, не глядя. Шатаясь от рыданий, вошла в избу. Рубаха была вся в крови. Будто это меня ранили. У Георга никогда не было телефона. Никакую милицию не вызовешь. Он жил в Степи. Он умер в Степи.

Я, плача, поднесла смит-вессон к лицу. Какой же маленький. Ну просто игрушечный. А настоящий. Я ковырнула ногтем стальной выступ. Защелка отъехала. Из корпуса выпростался барабан. Я глянула на просвет. Дырки смешливо зияли в черном барабане. Я слепо, потрясенно крутанула его пальцем. Барабан был пустой. Ни одного патрона.

В то утро его смерти я не увидела Луны, хотя она стояла высоко над домом, над заметеленной избой, маленькая, вся словно завалившаяся за синюю подкладку небесной заиндевелой шубы, как кислое сибирское яблоко.

Я смотрела только на землю.

А на земле было полно дел после смерти Джа-ламы. Когда прибыли жители и соседи, милиционеры и солдаты, старые бурятские бабки и курильщики-дворники, пацаны-зеваки и плачущие ярко раскрашенные подозрительные девицы, пожиравшие мертвое тело глазами, мне дохнуть было некогда. Людей охватила паника. Все кричали: “Бандиты!.. Бандиты!.. Всех надо бояться!.. Наше время такое ужасное!.. Нас всех в любой момент… перестреляют!..” В вещах Джа-ламы рылись, копошились. Его избу беззастенчиво грабили. У него оказалось много богатого добра – не только коллекция музейного оружия, вся свалившаяся на пол в миг его смерти. Приехал и хамбо-лама – буряты пригласили его, прочитать Священные Мантры над телом, возжечь куренья. В шкафах отыскали связки драгоценных камней, золотой песок в кожаных мешках – “пшеничку”, как его часто презрительно-ласково именовал Джа-лама, взвешивая мешочки на ладони, – золотые слитки, маленькие золотые статуэтки Будды, сидящего в позе лотоса, Белой Тары, Авалокитешвары. У кого он украл все это?.. Кто все это ему пожертвовал?.. Неизвестно. Это были магические вещи. Вещи, дававшие ему силы жить. Я одна знала это. А все, поджав губы, думали: вот бандюга, сколько награбил, а.

Скота – коров, коз, овец, кошек и собак – у Джа-ламы не было, и некого было, сложив погребальный поминальный костер, жечь на Крестовоздвиженской площади Иркутска. Нанзад-батор, правда, умолял: дайте мне его сердце! Я вырву его сердце, съем и стану таким же неуязвимым, как он!.. Все вокруг смеялись. Станешь, как он, сумасшедшим?!.. Иркутский дурдом по тебе, солдат, плачет!.. И никто не знал, как поступить с телом Джа-ламы, худым, жалким, голым, неуязвимым и бессмертным. Его останки тоже надлежало, по святым законам Степи, предать огню. Но ни у кого рука не поднималась на это.

И тогда вперед выступила я. Я сказала: вы на Востоке живете или не на Востоке. “На Востоке!.. – закричали все сначала робко, потом оголтело. – Мы живем на Востоке!..” Тогда сожжем то, что надлежит сжечь, сказала я жестко. И услышала в своем голосе звуки, склепывавшие железную речь Джа-ламы.

И бурятские старухи пихали друг дружку в суглобые скрюченные бока локтями и шипели друг дружке на ухо: гляди, гляди, это его вдова. “А зачем же она властям, солдатам отдала все драгоценности?.. щедрая!..” – “Да нет, дура, сумасшедшая, как и он…”

И подняли тело Джа-ламы на руки, и вынесли во двор, весь заметенный снегом, заметеленный весь. И высокое, прозрачное, как Байкал, голубое небо стояло над нами великой перевернутой прорубью. И головы наши, и глаза наши тонули в ней. И мгновенно мальчишки нанесли сухих веток, кедрового и елового лапника. И сложили большой костер. И подошел Нанзад-батор, и взмахнул ножом, которым хотели меня убить, и, по старому монгольскому обычаю, отрезал Джа-ламе голову – так отрезают от тела голову поверженного врага. И положили в костер тело Джа-ламы, и зажгли костер, подожгли с четырех сторон. И огонь обнял его тело, и сгорел он, и вместе с кедровыми ветками, с еловыми иглами обратился в пепел. Сгорела его кровь, его мясо и кости. А его голову Нанзад-батор насадил на пику, на старую аратскую пику из его же коллекции, уже наполовину растащенной милиционерами, соседями, пацанвой, и высоко поднял пику, и люди склоняли головы и шептали мантры, люди задирали головы, люди все прибывали во двор, люди валом валили со всего Иркутска, люди приезжали из Аги, из Иволги, из Верхнеудинска, из Гусиноозерска, из самого Улан-Удэ, из всех Дацанов, чтобы увидеть своими глазами торчащую высоко на пике голову Джа-ламы, того, кто еще в ранней юности съел в Тибете листья от Древа Жизни, одиноко в горах растущего, дающего бессмертие.

И я стояла, подняв простоволосую голову, в окровавленной ночной сорочке, глядела на голову, воздетую на пику, и плакала тихо, чтобы никто не заметил слез, но слезы, как голомянки, плыли в ледяной проруби лица.

И лицо мое было как белый лик Луны, и я шептала сама себе белыми от мороза губами: держись, царица ночи Ай-Каган, придет ночь, и ты будешь владычить опять. Утро – не твое время. День – не твое царство. Лишь в черноте ты посылаешь золотой, царственный свет свой. Лишь во тьме ты произносишь молитву, и белым молоком уйгурских кобылиц она льется вниз, на затылки и плечи усталых, ничему и ни во что не верящих людей.

И снег падал вниз с прозрачного голубого неба – так падают сверху вниз печальные старомонгольские письмена.

ПОКЛОНЕНИЕ ЛУНЕ

Она светится слишком ярко. Она слепит меня. Я вижу ее и с закрытыми глазами.

Я вижу ее ночью и днем, утром и вечером.

У нее то живое лицо, то мертвый синий череп; она катится передо мною то горячим блином, то медной сковородкой, то алым апельсином, то золотой тыквой; у нее то детский затылок, то святой и светлый, как на иконе, нимб, то круглый беременный живот, то мокрая, вся в слезах, щека.

Круглое, горячее, ледяное. Катится и крутится. Мимо, мимо.

Недвижно стоит в живой черноте.

Звезды – рой белых пчел, россыпи алмазов на черном бархате? Дудки. Звезды – белые черви во мраке земли, черви, что питаются вчера еще живым, нынче уже погребенным. Белые черви-звезды съели моего отца. Моих деда и бабку. Всех моих предков. Они съели тысячи поколений, прошедших по земле живыми ногами до меня.

Мои ноги живые. Они идут. Они еще идут. Они идут по стылой осенней земле, и скоро зима, и Луна высоко, гордо поднимает в ночи белое царское лицо над жемчужным ожерельем. Луна, ты царица, а я твоя холопка. Я пройду и уйду, а ты будешь светить и катиться во тьме. Я кутаю холодное лицо в меховой воротник. Я закрываю нос старой варежкой. Я гляжу в пустые глаза Луны и бормочу: я скоро уйду, а ты будешь лить белое молоко свое на мой заброшенный в снежных полях крест, на могилу мою? Дети зароют меня, выпьют на поминках и забудут в делах своих; внуки не придут, не приедут – они будут жить в других странах, для них Россия станет книгой, сказкой, картой в атласе. Ты, моя родная, ты одна останешься у меня.

Все говорят – ты мертвое небесное тело. Нет! Ты живая.

И я еще у тебя пока – живая.

Мы обе с тобой живые.

Она стояла высоко над моей головой, когда я еще лежала в коляске. Мама, качая легкую летнюю коляску, показывала рукой вверх, на вечереющее зеленое небо, тихо и весело говорила: “А вот Луна, Леночка, это Луна!” Я, младенец, тянула за нею послушно: “Луня-а-а-а-а”. Я рано научилась говорить. Очень рано. Тогда, когда младенцы еще не говорят, а только сосут сиську матери.

Потом мама прикатывала меня в коляске в старый дом, осторожно вынимала меня из коляски, развязав холщовые ремешки-змейки, и сажала на диван. И я смотрела, как мама моет и режет крупные красные помидоры, и режет селедку, и чистит картошку. И разглядывала стены комнаты, и водила пальцем по грязным обоям, по мелким розочкам и круглым, с зазубринами, листьям.

Тысячелетие спустя, когда я выросла и помнить не помнила, в каком городе, при какой власти, в какое время мы жили – и как выжили, – я описала маме рисунок обоев, эти розочки с шипами, эти листики и лепесточки, и она всплеснула руками и воскликнула: “Боже мой! Боже мой! Неужели ты помнишь? Точно такой рисунок! Боже мой, но тебе же было тогда полгода отроду! Я тебя еще грудью кормила! Ты просто не можешь помнить! Так не бывает!”

…в жизни всегда бывает все не так.

В жизни всегда все: “Так не бывает”.

И жизнь проходит, и вот ее уже нет – как не бывало.

…и та Луна растаяла, как и не бывало ее.

Но я ее помню. Помню.

Красно-рыжая, с апельсиновой коркой, медленно катилась она по небу, по жаркому степному небу, в степном волжском городе, где мы жили тогда; а внизу копошились люди, колобками катились по сонному городу, выжженному дотла дневной жарой, все молились, чтобы скорей пришли вечер и прохлада, – и появлялась Луна, ее золотой глаз насмешливо возгорался над умирающим от жары степным становищем, и Луна смотрела на молодую черноволосую, смуглую, как цыганка, чернобровую женщину с ребенком, сидящую в городском сквере; женщина смотрела на маленькие наручные часики – она следила за временем, она гадала, не пора ли домой, – а дома было пусто, дома мужа не было, он был художник и вел свободный образ жизни, он шатался по ресторанам, по выставкам, по мастерским друзей, выпивал там с друзьями и закусывал, смеялся и обнимался с красивыми женщинами, – а жена его сидела с малюткой-дочкой в городском сквере, и она была спокойна, и спокойней небесной Луны был ее смуглый лик. И она в последний раз взглядывала на часы, а потом поднималась и медленно, царственно шла, катя перед собой коляску с девочкой – ее гордостью.

И девочка поднимала лысую головенку, закутанную в кружевной чепчик, прямо к небу, поднимала ручки с маленькими пальчиками-червячками, видела Луну и радовалась ей, как спелому апельсину, тянула ручки выше, еще выше, будто хотела ее достать.

И девочка пела, пела тоненьким голосом котенка, мяукала:

– Луна-Луненька-Луна-а-а-а!.. Луна-Луненька-Луна-а-а-а-а!..

И суровая мимохожая бабка, оценивающе глянув на чудесного младенца, играющего в коляске с живой Луной, бросила в спину матери:

– Поэтессой будет.

“Мама, мама!.. Мне сказали – она будет поэтессой!.. Наверное, цыганка сказала, гадалка... А может, бессарабка... У нее волосы такие... сизые, синие, и глаза как маслины... Пристала к нам на улице…”

“Ах ты батюшки!.. Поэтессой... Нехорошо... Поэтессы все – синие чулки... Это плохо, очень плохо... Будет мытарствовать, голодать... Не знать будет, как прокормиться, как двум курицам зерно дать поклевать... Ах, горе-то...”

“Да она рифмует!.. Она что-то такое поет про Луну... что-то такое чудесное!..”

“А ты не запомнила, доченька?..”

“Нет... Не запомнила... Но что-то очень красивое...”

Моя бабушка и моя мама тихо говорили обо мне. И я все понимала, что они говорят.

Их руки медленно летали над столом, наливали из кувшина молоко в белые чашки, раскладывали сугробы творога по тарелкам, отрезали от солнечного лимона тонкие прозрачные круги.

А на землю с небес падала ночь.

И глубокой ночью в дом пришел отец девочки. Высокий, с пухом золотых волос вокруг просвечивающей сияющей, как нимб, лысины, подвыпивший?.. нет, изрядно пьяный, качался, как маятник, на длинных ногах еле стоял, – в светлом костюме, в галстуке-бабочке, как денди, как франт столичный, ох и любил он пускать своей столичностью пыль в глаза в степном провинциальном городишке: в Академии художеств учился, у самого Грабаря в мастерской, у самого Иогансона!.. краски на палитру перед самим Николаем Ромадиным выдавливал!.. – и рукав чесучового костюма был испачкан в красной масляной краске – шматок краплака или, быть может, кадмия красного. А жена подумала, что это кровь, и, глядя на рукав, тихо заплакала. И отвернулась к окну, чтобы не показать пьяному мужу слез.

А он силком повернул ее к себе. И бухнулся перед ней на колени. И покрыл колени поцелуями, и руки ей целовал, и говорил: прости, прости, чернушечка моя, прости!.. последний раз я так налакался... но такая выставка была... и такие друзья собрались!.. из Тбилиси приехали, Вебхвадзе, любимый мой, и Володя Корбаков из Вологды, и Рустам Яушев из Москвы, и... да много там всех собралось!.. без счета!.. такой банкетище закатили!.. и там я был, и мед я пил, у моря видел дуб зеле-о-о-оный... И все целовал ее, целовал, а она все отворачивала лицо.

А девочка спала в маленькой кроватке с прутиками, чтобы на пол не вывалиться. Кроватку ей папа сделал. Сам смастерил.

Ее папа пил слезы со щек ее мамы.

Ее мама простила папе эту пьянку. В который раз. В последний раз.

Не в последний раз.

Сколько еще она будет прощать... сколько...

Девочка не слышала ничего, спокойно спала, потом вдруг проснулась.

Она проснулась оттого, что в окно глядела Луна.

Она глядела строго и пристально. И пугающе.

Страшно глядела она.

И была она не золотая, как апельсин, как всегда, а ярко-синяя, мертвенно-серебряная – оттого, что взошла высоко, выкатилась почти в зенит, – и с ее белого лица темно и страшно смотрели вниз, на мир людей, темные глаза, пустые безводные глазницы. Что видела она? О чем думала?

Девочка села в постели. Папа с мамой лежали, обнявшись, на кровати. Папа был в одежде, а мама была в ночной рубашке, и ее голое плечо светилось во тьме в мертвенных лучах Луны. Девочка смотрела на родителей: они были как две рыбы, лежащих друг на друге в корзинке. Ей показывали такую корзинку с серебряными рыбами – их принесли с Волги рыбаки, и мама купила всю корзинку, всю, давала дядькам-рыбакам маленькие кружочки и шуршащие бумажки из своей сумочки. Это называлось – “купить”.

А Луна, Луна-то была как круглая серебряная денежка из маминой сумочки, девочка расстегивала крючок на сумке, вытряхивала денежки и играла с ними, играла, как с рыбьей чешуей... Да они и были – рыбья чешуя, только твердая и холодная... Или, может, это была чешуя дракона. Про дракона ей рассказывал старый дядя Иван Семеныч – у них мама с папой снимали маленький домик, где они жили. “Жили” – означало: ели, пили и спали. И каждый день мама выходила с ней из домика на улицу. Много людей, еще много неподвижных драконов с шумящей листвой (они назывались “деревья”), много железных повозок, выпускающих вонючий дым (они назывались “машины”), много птиц в небесах – они рассыпались в горячем небе внезапно, как крошки хлеба, будто чья-то огромная теплая рука подбрасывала их...

И вдруг Луна спустилась ниже.

И вдруг – еще ниже.

И вдруг она подкатилась прямо к окну – и ее широкое лицо прижалось к стеклу окна, заглянуло в комнату, и девочке стало страшно и хорошо, как тогда, когда папа подбрасывал ее вверх, к потолку, играя с ней.

– Луна-Луненька-Луна, – сказала девочка одними губами, – ты пришла, чтобы взять меня к себе? С собой?

И Луна тоже разлепила губы. Они у нее были сморщенные, старые, все в оспинах и трещинах. С ее седых волос стекали звезды. Ее пустые глазницы обжигали.

– Нет. Рано. Еще рано. Ты еще только родилась на свет. Ты должна жить. Ты будешь долго жить. Долго. А потом я все равно возьму тебя к себе.

– Долго? Что такое – долго жить? Долго есть? Долго спать? Долго гулять? Долго... что такое?..

И Луна улыбнулась. Не улыбнулась: оскалилась. Так скалится череп. Девочка никогда не видела череп человека, но она все равно испугалась серебряных, голых зубов.

– Долго – это совсем мало, – беззвучно сказала Луна. – Долго – это один миг. Но за этот миг ты успеешь все перечувствовать. Все передумать. Всех перелюбить. Всех перененавидеть. Со всеми сразиться. Со всеми помириться. Все простить. Во все поверить. Во всем извериться. Все понять. Все забыть. От всего устать. Всех покинуть. И в конце – лишь к одному-единому протянуть руки. Сморщенные, старые, дрожащие руки.

– К чему – протянуть?..

– Ко мне. Ко мне одной.

И девочка протянула руки к плачущему лицу Луны. И тоненько заплакала:

– Не плачь! Не плачь, милая Луненька-Луна! Я с тобой... Я с тобой! Может быть, я – твоя дочка! А не мамина! Может, это ты меня моей маме сбросила с неба... Я летела долго, долго... и мама меня подхватила, схватила крепко! И к сердцу прижала! И я у нее родилась! Но ведь ты – моя настоящая мама... Да?! Правда?! И я все равно уйду к тебе... Я приду к тебе все равно, не плачь!

Луна, прислонив тяжелое, мощное лицо к окну, истекала черной кровью высохших тысячелетия назад слез. Она плакала вместе с девочкой.

Но стекло, прозрачное стекло стояло между ними преградой.

– Возьму тебя, – прошептала Луна. – Подожди.

– Хочу обнять тебя! – плакала девочка.

– Долго ждать... Сейчас нельзя...

– Хочу сейчас! – плакала девочка.

И Луна сказала:

– Закрой глаза. Все произойдет.

Девочка закрыла глаза. Она почувствовала, как в комнату входит женщина в белых холщовых одеждах, длинных, юбка пол метет, кофта вроде мешка, и берет ее из кроватки на руки. Девочка ощупывает ее лицо, голову. Холщовый балахон хорошо, свежо пахнет. Он пахнет небом и звездами. У женщины холодное, как лед, лицо, восковой нос, мраморный подбородок. А шея – внезапно – горячая, как костер. И девочка целует этот огонь, обжигает об него губы, щеки. И плачет еще сильнее, еще неудержимей. А женщина несет ее к окну. И окно внезапно распахивается, и они обе – женщина с девочкой на руках – вылетают в окно, в синюю жаркую, степную ночь, и летят над городом, потом над Волгой, блестящей под Луной, как огромная серебряно-розовая рыба, потом над степью, над лесами, над деревнями – слышно, как в сараях кричат петухи, видно, как горят окна в избах и рыбацкие костры близ рек и озер, – над всей широкой ночной землей несет женщина девочку, и у девочки закрыты глаза, но она все видит.

И она слышит, как женщина говорит – будто изнутри нее, будто это говорит она себе сама:

– Широкий мир хорош и прекрасен. Ты можешь прожить в нем тысячу жизней. Ты можешь веровать в нем во всех богов. Ты можешь жить в одном времени и в другом, в сотом и в тысячном, и везде ты будешь – ты. Ты сама. Ты одна. Широкий мир – это твой Простор. Люби Простор. Целуй его сердцем. Когда ты вырастешь, ты станешь женой Простора. Я показываю сейчас тебе мир – это значит, показываю Бога твоего. Ты станешь Его женой. Тебе не страшно? Летим дальше?!

– Да, да, дальше летим...

Маленькая ручка цепляется за горячую, сильную, со вздувшимися жилами, шею женщины. Обе женщины – большая и маленькая – летят в широком небе над спящей землей.

И Простор, ее будущий муж, ее сияющий многозвездный Бог, видит ее.

Маленькую свою невесту, несмышленого грудничка.

Видит – и радуется: хорошую жену ему Луна родила. Хорошую: с сердцем, полным любви.

Из этого сердца многие отопьют. А она – только Ему одному чашу эту поднесет.

И Он отопьет – и ей обратно протянет. Вернет ей ее любовь.

Что же она так горько плачет на руках у истинной Матери своей, что так рыдает? Что не успокоится никак, маленький слепой котенок?! Ну хватит уже, хватит, хватит...

И ночное небо покатилось на них черным, тяжелым занавесом.

И стали они, женщина и ребенок, стремительно падать к земле.

И, пока они падали, старик Простор, Великий Бог, протянул женщине в балахоне бутыль огромную из темно-зеленого стекла, и она схватила бутыль и отпила из нее, и дала глотнуть девочке. И девочка отхлебнула сладость неимоверную! Пьяные звезды взорвались в головенке, живот расколотой дыней покатился, волосы иголками воздух прокололи...

Мать зашевелилась. Рубаха сползла с ее плеча. Грудь обнажилась. Простыни сбились в комок. Отец крепче обхватил ее, зачмокал во сне губами.

Ни на матери, ни на отце не было нательных крестиков. Они оба еще детьми были крещены во Христа, но крестиков никогда не носили. Нельзя было: церкви закрывали и взрывали, в кафедральных соборах хранили картошку, в деревенских храмах лошадей держали, священников сажали в тюрьмы, над Богом смеялись.

Мать прислушалась. Девочка хныкала в кроватке. Мать привстала на локте. Прищурилась: нет, из кроватки не выпала, плачет, видно, во сне. Призрак кроватки в темноте... призрак иконы на стене... призрачно белеющие простыни, наволочки, доски стульев, безумная россыпь райских цветов на обоях... Райский сад. Эдем. Помидоры недоеденные в миске. Холодная картошка в чугуне. Старая мать раскатисто, вкусно храпит в гостиной, через тонкую стену слышно. Смутно белеет, плывет сгорбленная фигурка: ее дочь сидит в кровати, рыдает... голодная, что ли?.. Неужели вставать, среди ночи ребенка кормить?.. А грудь набухает молоком, грудь поднимает, подпирает рубаху, грудь бьется, томится... жить, жизнь, живое...

Отчего-то матери захотелось перекреститься.

И она неловко, будто стесняясь глядящей в окошко Луны, перекрестилась – быстро и нежно, невесомо, еле слышно. Призрачный крест. Сонная молитва.

Отец сильнее обнял ее. Положил ногу ей на бедро. Он был пьян и уснул одетый.

Мать осторожно выпросталась из-под него и стала тихо раздевать его, и осторожно, медленно клала его одежду на стул: вот пиджак, вот светлые чесучовые брюки, ах, испачканы все, надо стирать, – вот рубашка с винными пятнами, а ведь красивая, новая, – и галстук-бабочку через голову стащила, не смогла расстегнуть, – и когда он остался в одних трусах, она залюбовалась его загорелым сильным рослым телом, в буграх и пластинах мышц: прежде чем стать художником, он был моряком, он умел прыгать с вышки, вот недавно прыгнул, тоже подвыпивший был, не рассчитал, падал вниз животом, мог бы разбиться насмерть, да ловко повернулся в последний миг, упал боком, синяк потом был – во весь бок... – она любовалась им, мужем своим, и плакала от горя, что вот он пьет, от счастья, что он такой красивый и любимый ею, от боли, что ничего нельзя сделать, остановить жизнь, остановить время. Что суждено впереди? Что будет с ними со всеми? Что их ждет? Война? Мир? Кем станет ее дочь? Сумасшедшая прохожая старуха вон сегодня сказала – поэтессой... Только этого не хватало... Поэты все нищие... и безумные...

А девочка все плакала в кроватке, вцепившись руками в ее деревянные ребра, все плакала горько, неутешно. И Луна пила несоленые слезы с ее круглого, маленького, искаженного плачем мокрого лица.