Несовременный портрет современника

Отзыв на книгу:

Чудаков А.П. Ложится мгла на старые ступени: Роман-идиллия.- М.: Время, 2013.- 640 с., ил.- 6-е изд.стереотип.- (Серия «Самое время»)

Поздно мне довелось прочесть эту книгу, вышедшую уже шестым изданием. Возможно, и сама книга написано поздновато. Негатив, а по другим толкованиям правду о советском периоде в истории нашей страны не только разрешено, но даже модно стало писать. Такие мысли витали в голове во время чтения романа Александра Чудакова и служили фоном для размышлений, воспоминаний, сравнений, согласий и несогласий с автором.

Александр Павлович Чудаков говорил о своем романе как о попытке создать портрет современника. Своего современника. Во многом и моего тоже. Я не застала период сталинских репрессий, а только отголоски его в виде воспоминаний о дяде, возвратившимся из лагерей. Зато я застала период брежневского застоя, а ведь это – две стороны одной медали. Теперь на дворе снова – иные времена. Портрет, или автопортрет молодого человека, автора и его героя – современен ли он поколению 21-го века?

Пожалуй, я даже рада, что прочла книгу много лет спустя после её написания, потому что мои размышления о временах, описанных в книге, получились более объективными. А воспоминания, размытые мглою прожитых лет, более спокойными и, наверное, более теплыми, чем эти времена заслуживают.

При первом же взгляде на обложку книги возникло настроение и предвкушение. Предвкушение встречи с хорошим русским языком. У выдающегося российского филолога другого быть не может. Предвкушение описания «добродетельной безмятежной жизни на лоне природы, рассказа о мирном счастливом существовании» Так, во всяком случае, толкует слово «идиллия» словарь Ожегова. А передо мной – роман-идиллия. Блоковская строка, ставшая названием: «ложится мгла на старые ступени», вызвала предчувствие ностальгического настроения. Правда, иллюстрация обложки художника Валерия Калныньша предупредила о каком-то несоответствии. Явно городские, явно трущебные здания и голые ветви зимнего дерева – вряд ли это настроение безмятежности. Но ведь слово идиллия часто употребляется в ироническом смысле. Что ж, посмотрим!

Действительно, иронии в романе предостаточно. Уже в первом абзаце, в скобках, как в старинных пьесах писалось – «реплика в сторону» – обращает на себя внимание весьма ироничная фраза: «Антон любил выразиться книжно». Иронична она от того, что ее произносит главный герой, от лица которого – от первого лица – началось повествование. Главный герой говорит о себе в третьем лице. Сам по себе прием не нов и не ироничен. В романе он становится ироничным тогда, когда речь от первого лица вдруг меняется на рассказ этого же героя, но уже от третьего лица. Непонятно? Вначале я приняла эту метаморфозу за невнимательность редактора, пропустившего ошибку. Потом убедилась, что это авторский прием, причем, весьма многофункциональный. Впрочем, к этому я еще вернусь. А сейчас об иронии.

Не меньше иронии и в последующем цитировании «босяцкого писателя»: «Что, умираешь? Да, умираю».

«Босяцкий писатель» – это М. Горький. Ах, какое непочтение! Или ирония? Из-за этой иронии уже в начале чтения возникает мысль – наверняка в романе сплошная «антисоветчина»?

Однако, поразмыслив, понимаешь, что антисоветское мировоззрение, как, впрочем, и любое другое, не возникает на пустом месте. Вероятно, жизненный опыт автора складывался таким образом, что не позволял почитать Максима Горького «великим пролетарским писателем». Этот вывод и настораживает, и заинтриговывает. Понятно, почему настораживает: очень уж прижилась стереотипная мысль о великости и «некритикуемости» основателя соцреализма. Интригует непочтительность к Горькому возможностью познакомиться с «другим» взглядом.

В аннотации к шестому изданию сказано, что роман легко можно принять за автобиографический. «Но это не биография – это образ подлинной России в ее тяжелейшие годы», – утверждает аннотация. Интересно! Значит, автор взял на себя ответственность эксперта в определении подлинности России. Подобная смелость всегда настораживает: уж слишком много «оценщиков» у России. По мере чтения настороженность хотя и уменьшилась, но не рассеялась. Краски и средства для создания образа России автор подбирал в основном в среде интеллигенции. А ведь это еще не вся Россия,

Жизнь интеллигентной семьи героев романа сложилась так, что им пришлось жить жизнью крестьянской и едва ли не первобытной. Они своими трудами и руками обеспечивали себя и свои бытовые потребности. Эта жизнь воспринимается литературными персонажами и, по-видимому, автором, да и читателями тоже, как робинзонада, то есть жизнь в ограниченном, замкнутом кругу среди безбрежного и чужого океана. Когда речь в романе заходит об искусстве и культуре, его герои снисходительно, если не сказать уничижительно, отзываются о культуре крестьянской, фольклорной и той же пролетарско-босяцкой, запечатленной М. Горьким. А ведь и это – Россия. Отторжение себя от этой России тоже можно назвать робинзонадой.

Можно согласиться, что образ той России-робинзона, каким его видел и ощущал автор – образ подлинный. Но… неполный.

Сделала для себя вывод, что Россия Александра Чудакова умозрительно мне понятна, но в силу многих причин это не совсем «моя» Россия. Тем не менее, с интересом продолжаю читать захватывающую и познавательную историю моего современника.

История, вернее, истории Антона Стремоухова, героя романа, и его семейства действительно захватывают. И это при том, что на первый взгляд в романе отсутствует сквозной сюжет. Однако, и сюжет, и конфликт как движитель сюжета заявлен практически на первых же страницах. Речь идет о старой как мир и бородатой как анекдот истории: смерти главы рода и разделе его наследства. Наследство – это воспоминания, это повод рассказать историю жизни каждого или большинства наследователей. Наследство – это лакмусовая бумажка характеров, отношений, мировоззрений. Чем дальше читаешь, тем лучше понимаешь, что речь идет не только и не столько о наследовании материальных ценностей. Где-то ближе к середине романа выясняется, что не стоит ждать лихо закрученных поворотов сюжета. Он как горная речка, сбежавшая на равнину, разливается вширь и становится малозаметным. Зато можно спокойно размышлять над рассказанными историями и наслаждаться словом. Впрочем, иногда и спорить.

Рассказы о семье, вместе со всеми воспоминаниями, охватывают временной отрезок от середины 19-го до начала 21 века. Вряд ли роман можно назвать сагой, но в него вошли истории жизни русских дворян, священнослужителей, ученых, военных, преподавателей. Представители этих социальных слоев и профессий составили основу клана. Над членами семьи весьма поусердствовал Молох 37-го года, поэтому в романе много рассказов о сталинских репрессиях. При этом сами по себе репрессии находятся несколько на периферии сюжета, но в них естественно просматривается нелюбовь к советской власти. Впрочем, ее неприятие больше присуще старшему поколению: деду, бабушке, старшим дядьям Антона. Родившиеся после октябрьского переворота (так дед называет Октябрьскую революцию), учившиеся в советской школе, читавшие советские книги, смотревшие по многу раз «Чапаева», волей-неволей подпадали под их влияние. Молодые хотя и не спорили с дедом, но и не во всем с ним соглашались. Многое из того советского любили (с. 143) , а Антон в детстве даже мучился от мысли, что не похож на пионеров-героев. (с. 213). Вообще в романе много смеси «советского» и «антисоветского». Поймала себя на мысли, что во мне и моих сверстниках этой мешанины тоже немало.

Неприятие дедом, родившимся в 19-м веке, идеологии новой для него власти составили основу и границы его «острова», его робинзонады. Он не стал дожидаться, когда его сошлют «по этапу», а сам добровольно уехал в глухой городок на границе с Казахстаном. Там тоже была советская власть, со всеми присущими ей проявлениями, но среди всего этого дед сохранил себя, свою внутреннюю свободу, свои убеждения и достоинство. Это вызывает уважение. Как ему это удалось? Удалось. Об этом – роман. А удалось ли оставить свои убеждения в наследство потомкам? И об этом – роман.

Еще роман о том, что все на свете преходяще. Об этом и название: «ложится мгла на старые ступени» И «ступени» жизни уже обветшали, и память о них уходит. И грустно. И жаль уходящую эпоху, какой бы она ни была.

Да! Но в чем же идиллия? Вероятно, в том, что все происходившее на тех «ступенях» жизни сквозь дымку уходящего времени кажется лучше, красивее, интеллигентнее, добрее… Таково свойство человеческой памяти: удерживать только хорошее, а от плохого избавляться. Стало быть, писатель и его герои идеализируют прошлое? Причем, идеализируется только прошлое до семнадцатого года. Поскольку А. Чудаков – специалист по творчеству Чехова, невольно вспомнилось, что А.П. Чехов, по воспоминаниям Гиляровского, говорил о своих героях – вероятно, ровесниках деда – как о гнилых, кислых и скулящих[1]. Отсюда, по моему разумению, вывод – далеко не все в прошлом достойно идеализации.

Вначале я думала, что роман потому назван идиллией, что в нем нет конфликта поколений. Молодежь семьи хорошо себя чувствует на «острове» деда. Но и в бушующем вокруг океане другой жизни они уже не чужие. Адаптировались к новому для деда времени. Конфликта политического, т.е. прямой активной борьбы с существующим строем тоже не наблюдается. Может быть, поэтому – идиллия? Или автор показывает, каким в идеале должен быть человек, а жизнь и дела такого человека – это и есть идиллия? Конечно, более всего на эту роль претендует дед. Он идеален в глазах внука Антона. Но я так и не смогла ответить себе на вопрос, почему роман – идиллия.

Между тем конфликт в романе существует – мировоззренческий. Более того, мне думается, что конфликт развивается не только между литературными героями, но и между ними и читателями. Молодые читатели романа живут совсем уже в другом, не похожем ни на предсоветское, ни на советское время. Современен ли для них портрет современника Александра Чудакова? Ответ на это вопрос у каждого читателя будет свой.

Считая себя более близкой к поколению персонажей романа, я, тем не менее, сама постоянно вступала в конфликт, или, во всяком случае, мировоззренческие дискуссии с автором и героями произведения, иногда споря, иногда соглашаясь и дополняя их мысли. Об этом – мои заметки на полях.

Рассказ о претендентах на наследство автор начинает с «отрицательных» героев. Один из них – двоюродный брата Антона Колька – вороватый малый. Здесь остановилась на фразе: «Честная бедность – всегда бедность до определенного предела….. Нищие не бывают нравственными» (стр. 17). На первый взгляд, не хочется с этим соглашаться. Вспоминаются евангельские учения о нищих блаженных, т.е. сильных духом. По некотором размышлении понимаешь, что Евангелие имело в виду сознательно отказавшихся от материальных благ ради стяжания духа святого. Родившиеся и живущие в нищете, но жаждущие богатства, действительно, далеки бывают от нравственности. Дед Антона наполовину оправдывал этих родственников, но у меня так же, как у Антона, они не вызывают симпатии.

Частенько на полях романа возникали мои пометки о чем-то вроде социальной обиды. Бабка Антона – потомственная дворянка – не кичилась своим происхождением, но при случае подчеркивала социальную дистанцию пренебрежительным: простонародье (с. 27). Ее образ весьма симпатичен и достоин уважения, а высказывания из-за некоторой их неожиданности вызывали в памяти Акунинских аристономов: «Как все аристократы он любил простую пищу: щи, гречневую кашу…». Образы аристократов в романе, на мой взгляд, тоже сильно идеализированы. Наверняка поэтому и вызывают риторический вопрос: может, действительно зря извели под корень аристократов? Или еще некая софистика: вряд ли из простонародья можно «сделать» аристократов. Так что же теперь простонародью – так и погибать в безнравственной нищете? Небесспорны рассуждения бабки о том, что «мужики вообще слабосильны… плохое питание, грязь, пьянство…» (с.32). Можно привести уйму примеров из жизни и из литературы о «мужиках» как носителях здорового гена нации. И что же делать, если ты не родилась аристократом? Вот и соблазн: ату их, аристократов!

Высказывания о русской провинции слегка умаляют мои симпатии к автору и к деду: «Русская провинция. Что может быть тупее её анекдотов про Пушкина, про Крылова, про композиторов: поел Мясковского, запил Чайковским, сел, образовалась Могучая кучка, достал Листа…» (с.59). Хм, я как раз услышала эти анекдоты в столице, в студенческие годы.

Сословный снобизм бабки и деда, отгороженность от всего, что «за кругом», несомненно, делали их социальными робинзонами, но вместе с тем нельзя не признать, что для них самих это были своего рода спасательные круги.

«Дедова политэкономия была проста: государство грабит, присваивает все. Неясно ему было только одно: куда оно это девает» (с.40). Вот тут я полностью согласна. Меня с детства мучил вопрос, что такое «закрома родины», куда из нашего колхоза увозили урожай? И где они, эти закрома, находятся?

Очень не прост, щемяще непрост вопрос о патриотизме. Пожалуй, весь роман – о патриотизме. Очень спорный вопрос: ставить ли знак равенства между властью, политическим строем и родиной, страной, Россией (с. 46). Для деда здесь не было полутонов и оттенков. Только белое и черное. А мне горько читать строки о неразделенной любви к родине (с. 99). Горько слышать, что Родина чего-то там нам должна. Гораздо ближе мысли о том, что советский период – раковая опухоль на истории страны. И как к больной матери, так и к Родине можно же быть особенно добрее и бережливее! Мне кажется, и читателей этот вопрос, его освещение в романе разведет по разные стороны если не баррикады, то дискуссионного барьера.

То же можно сказать о национальном вопросе. Без его освещения, анализа, понимания неполной будет истории страны. Александр Чудаков не мог обойти этот вопрос стороной, ведь его герои живут в местах ссылки не только политических, но и целых народов, переселенных со своих исконных мест. Глазами мальчика Антона автор показывает прибытие в 1944 году и дальнейшую жизнь в городке «спецпереселенцев» – чеченцев и ингушей.

Здесь подкупает объективность автора. Казалось бы, вот уж где можно излить всю желчь и злость в адрес советской власти. Но нет! На страницах книги можно найти и возмущение жестокостью и несправедливостью в отношении целых народов. Но и «злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал» (с. 35) – сами чеченцы предстают перед читателями далеко не ангелами, чаще даже несимпатичными людьми. Положительное в национальном характере и обычаях чеченцев тоже замечено (с. 164). Можно, поспорить, виноваты ли они в тех конфликтах, которые происходили с их участием в городке, месте их ссылки… но это уже за страницами романа. А на его страницах можно найти еще интересный вариант решения национального вопроса: отношение властей к казахскому и «титульному» русскому народу. Здесь уже возмущаешься несправедливостью по отношению к русским, но оторопь берет, когда читаешь о ликвидации неравенства казахов и русских (с. 103) .

«Изучая Россию» по Чудакову, припомнив все, что знаешь о ее истории, невольно и грустно соглашаешься с утверждением одного из героев романа: «Так вот: история не является сначала в виде трагедии, а потом — в виде фарса. А часто сразу — в виде фарса. Но этот фарс и есть одновременно трагедия» (с. 139). На мой взгляд, про историю России – ни убавить, ни прибавить.

Будучи ученым филологом, Александр Павлович не мог не проявить себя в этом качестве на страницах романа. Достаточно сказать, что главный герой Антон Стремоухов, с детства очарованный музыкой слов, долго колеблется в своих профессиональных пристрастиях между историком и филологом. Его и автора страсть к анализу и обобщению помогает сделать своего рода лингвистические открытия. Запоминается и вызывает согласие вывод о трех стилях или языках советского общества (с. 292): «… 1) язык официальной идеологии – газет, радио, собраний, съездов; 2) противостоящий ему язык старой интеллигентной культуры, бытовавший в своем устном варианте, а после появления самиздата – в письменном; 3)тоже противостоящий ему язык семьи, быта, улицы». Несколько смущает возникший вопрос: разве такое разделение присуще только советскому обществу, разве оно не существовало и до 17-го года? Что-то сомнительно, чтобы до этого времени крестьяне, рабочие, да и сами интеллигенты дома, в семье говорили высоколитературным языком или языком газет. В наше постсоветское время эти стили тоже существуют, хотя сильно размыты и перемешаны в Интернете.

Строгость и четкость в изложении мыслей делает язык романа динамичным, хорошо воспринимаемым. И они же, на мой взгляд, лишают текст того, что делает литературное произведение искусством. Почему-то мои пометки на полях не отразили образности, метафоричности, иносказательности, может быть, недоговоренности, полутонов. И я, не будучи литературоведом и не ставя перед собой задач литературоведческого анализа, все же склонна отнести роман к произведениям не художественным, а публицистическим.

Впрочем, если произведение названо романом, значит, в нем должно быть то, что в школе мы изучали как «художественные особенности». Стоит присмотреться, какими художественными приемами воспользовался автор, чтобы сделать роман занимательным, интересным для читателя. Ведь не только идеей единой сыт читатель. В первую очередь автору трудно отказать в мастерстве композиции, расстановки смысловых и эмоциональных акцентов.

Как человек, умеющий управлять словом, Александр Павлович занимает внимание читателя искусством рассказывания живых историй. Личные истории говорят об опыте и переживаниях литературных персонажей и помогают мне как читателю в чем-то по-новому взглянуть на себя, сравнив с ними свой личный опыт. Семейные легенды и истории, рассказанные дедом и бабкой, помогают вспомнить свою семейную сагу. Это тоже привлекает. Истории жизни друзей, рассказанные в романе, интересны и единомышленникам, чтобы с ними согласиться, и противникам, чтобы с ними поспорить.

На что еще стоит обратить внимание в поисках художественных особенностей? Начало. Первая фраза. Она короткая, но очень информативная: «Дед был очень силен». Почему-то понимаешь, что речь пойдет о большом временном отрезке, о человеке, прожившем большую жизнь! Скорее всего, это необыкновенный человек хотя бы потому, что был ОЧЕНЬ силен. Сильных людей много, а ОЧЕНЬ сильных уже гораздо меньше. А почему был? Что там с ним случилось? Уже хочется читать дальше.

Интересно структурное построение романа. Он состоит из 38 глав, каждую из которых вполне можно назвать самостоятельной миниатюрой. Узелками или обручем, связывающим их в единое целое, являются взаимоотношения деда и внука. Большинство остальных персонажей видятся глазами внука Антона Стремоухова. Все вместе они создают пеструю, но гармоничную картину бытия интеллигентской, как сказано в аннотации, робинзонады. Что-то из этой пестроты врезается в память накрепко, хотя и не дословно. Например, «многие понимают равенство, как уравниловку в распределении материальных благ… на самом деле, равенство – это равенство всех без исключения перед законом». Действительно, какое может быть равенство между лентяем и трудолюбцем, умным и глупым, предприимчивым и косным.

Еще один необычный прием, о котором я уже упоминала. Главный герой – уже взрослый Антон, от его лица ведется все повествование. По ходу романа он как бы «проваливается» в прошлое, в детство, реально живет в нем, поэтому рассказывает обо всем от первого лица. Затем «выныривает» из этого прошлого, смотрит на него слегка со стороны или сверху, глазами взрослого и, соответственно, уже «другого» человека. В такие моменты о том мальчике, о подростке Антоне рассказывается уже от третьего лица, как о каком-то знакомом, но отдельно существующем человеке.

Все-таки повторюсь. Мне кажется, что передо мной художественно-публицистическое произведение. Может быть потому, что мне как читателю не хватило воздушного пространства. Большинство героев описаны исчерпывающе и плотно «пригнаны» один к другому. Все объяснено и понятно. Не над чем пофантазировать. Размышлять и спорить есть о чем, а поупражняться в своем фантазировании не приходится.

Это не умаляет достоинств романа, просто относит «по другому ведомству». При этом хочу, сославшись на одну только главу восьмую о гении орфографии, отметить, что в книге много жизнеутверждающего юмора, который рассеивает мглу реалистически скорбных страниц романа. И скорбного финала! Последняя глава называется «И все они умерли». Ее содержание возвращает к названию романа и вызывает желание молитвенно помолчать, провожая уходящую эпоху.

Нет, пожалуй, я не права. Конфликт поколений в романе все же существует. Он не окрашен в воинственные тона, не выявляет, кто прав, кто виноват – отцы или дети. Скорее, оставляет этот вопрос на рассмотрение читателей (с. 272). Наверное, это даже не конфликт. Скорее сравнительная характеристика, констатация факта разности поколений. Ставший сам дедом, герой романа Антон с понятным мне сожалением замечает: «Мир моего детства отстоял от внучки на те же полвека, что от меня – дедов. И как его – без радио, электричества, самолетов – был странен и остро-любопытен мне, так мой – безтелевизионный, безмагнитофонный, с патефонами, дымящими паровозами и быками – должен, казалось, хотя б своей экзотикой быть интересен ей. Но ей он был не нужен».

Боюсь, что поколению цифровых технологий объективно не нужен современник Александра Чудакова. Из предметного мира позапрошлой эпохи, столь тщательно и любовно выписанного автором, из его житейских подсказок им трудно извлечь реальную пользу. Они с такими вещами попросту не сталкиваются. Их практицизму этот житейский опыт непонятен, невостребован, и потому – несовременен.

Но хорошо, что эта книга написана, что издана в шестой раз и получила «Русский Букер» как лучший русский роман первого десятилетия нового века. Потому что субъективно от книги трудно оторваться.

В любом случае, независимо от того, какими глазами, с каким настроением и отношением к истории России она будет прочитана, она поможет кому-то понять других и самих себя, задуматься над ходом истории. Даже если это всего лишь история «робинзона» с повседневными бытовыми хлопотами и заботами о себе, о своих близких. Она – часть нашей жизни, и от этого не уйти.